Мой телефон 03

– Вам поговорить не с кем? Поговорите со мной, зачем врачей гонять?!

– Ало, доктор, это сестра его, не нужна ему скорая, вы же знаете! Ой… похоже, нужна…

– Что там?

– Упал на пол, в судорогах бьется.

– Ну это же артист, как будто первый раз!

– А может, и последний. Девушка, приезжайте, а?

– Вызов принят, ждите.

– Третьему пульту, диспетчер направления. Оформляйте карты нормально! Что значит «съел несвежую дохлую мышь»?

– Это значит «ребенок до года».

– А «инородное тело в женских половых путях»? Подождите, не объясняйте, я не хочу этого знать. И что же оно в них все лезет и лезет.

– Скорая, 44-й. В сознании?

– Нет!

– Дышит?

– С трудом. Уже! Уже перестал дышать!

– Неизлечимо больной?

– Не знаю, я не знаю!

– Онкология есть?

– Он не дышит!

– Вызов принят.

– Третьему пульту, почему «без сознания, причина неизвестна», если онкология?

– Они не уверены.

– Ну как же, вот диагноз в базе!

– Я не посмотрела.

– Бригада после суток, сорвали с пересменки. Привет вам от них.

Без сознания по неизвестной причине – вторая срочность, онкология – третья, раковых больных в четвертой стадии не реанимируют, а значит, делать там бригаде особо нечего. Но я не уверена, я их не вижу, и многое мне неизвестно. Недостаток информации вызывает страх, пока не поймешь, что, обладая властью распределять время, ты все равно ничего не решаешь.

– Ало, скорая помощь, 38-й. Не слышу вас, перезвоните.

– Скорая, 44-й. Я вас не слышу.

Несрочный вызов

Жизнь. Забавно. Как мы находим слова, чтобы обозначить то, что не можем определить?

    Диалоги скорой помощи

Это люди. Их узловатые извилистые вены напоминают русла и дельты рек. Сеть капилляров, отбрасывающая тень на усталые веки – трещины на высохшей и такой же усталой земной коре. Складки на их вспотевших и бледных ладонях с дрожащими пальцами – прожилки кленового листа, обращенного к осеннему свету. Шрамы от травм и операций – вызревшие провалы в зернистости августовского млечного пути. Родимые пятна на горячей желтеющей коже объединяются в созвездия. Уникальный орнамент отпечатка пальца – это и русла давно высохших марсианских озер, и рисунок каньона, вид из космоса, и микроскопические трещины на испарившейся капле морской воды. Лопнувший сосуд на склере подобен разряду молнии, морщины в уголке глаза – географически выверенным складкам горных массивов. Они – целые миры и наши пациенты.

А мы – фельдшера, и я понятия не имею, кто мы такие.

Я стою у окна комнаты в общежитии и изучаю свои ладони в свете заглядывающих с улицы фонарей. Света на этаже опять нет. Я смотрю на свои руки: безымянный палец короче указательного. Согласно теории пальцевого индекса, у меня высокая беглость речи, плохой прогноз в спортивных успехах, повышенный риск социопатии и шизофрении и хорошая цветовая чувствительность. Я рассматриваю свои ногти. Ногти аккуратные, чистые, срезаны под корень, ни намека на маникюр. Ногти человека, работа которого подразумевает совмещение сложного интеллектуального и физического труда. В свете фонарей с улицы плохо видно линию жизни и порез от неосторожно вскрытой стеклянной ампулы. Света в комнате нет, потому что сосед с наступлением холодов решил спасаться обогревателем, старенькая проводка не выдержала, и весь этаж остался без света. Ключи от щитка УЗО были у того же соседа, а он благоразумно прятался от раздражительных соседей, и достучаться до него не было никакой возможности. Мобильник у меня разрядился, потому что розетки тоже не работали. Хорошо, что сегодня в ночь смена и можно подзарядить его на станции.

Подстанция скорой уже давно стала для большинства фельдшеров вторым, если не первым домом. Работаем много, берем по полторы и две ставки, потому что зарплаты хоть и не сравнимы со стационаром, но все же нищенские. Сутки через сутки, сутки через двое, две ночи через две, постепенно на станцию переезжает сменная одежда, посуда и прочие элементы холостяцкого быта. Второй этаж – полностью жилая зона. Фельдшерская заставлена узкими диванчиками с казенными зелеными одеялами. На диванчиках спать неудобно, но если устал, то можно. Раньше их было восемь, сейчас четыре: на станцию нанес визит эпидемиолог и приказал, чтобы между лежанками была дистанция полтора метра, заведующий подстанцией, недолго думая, диваны изволил проредить. В конечном итоге дистанция между мебелью была соблюдена неукоснительно, но фельдшерам пришлось спать по двое, чем они поначалу были недовольны, а затем привыкли. Помимо диванчиков, фельдшерская плотно заставлена шкафами для вышеописанных личных вещей. Все шкафы в фельдшерскую не поместились, часть занимает пространство гардероба. В гардеробе народ из гражданского облачается в васильковую форму, зеленые куртки с неизменными полустертыми буквами «С РАЯ П МОЩ», меняет приличную обувь на разношенные кеды, кроксы или галоши и выходит из раздевалки уже не мирным жителем, а прокуренным хамоватым покорителем городских дорог и приземленным спасателем человеков.

Из гардеробной я отправляюсь на кухню, чтобы разложить суточную провизию по полкам холодильника, в коридоре меня перехватывает сестра-хозяйка и заводит в одно из складских помещений. Эта тихая немногословная женщина обитает в нескольких комнатах второго этажа, ведет учет всему имуществу подстанции, включая одежду и обувь, и появляется на свет, когда приходит время проводить очередной ремонт на станции, расписываться по технике безопасности или же выдавать новую форму.

– Вот тебе пижамка, новенькая, женская, зеленая, у тебя же 44-й? Значит, 50-й самый маленький у меня… – Она поправляет очки, делает запись в журнал, вытирает руки об изношенный, но чистый белый халат.

– Вообще-то, у меня 40-й, – напоминаю, почему-то нервничая.

– Не может быть, когда на работу устраивалась, вот, записано – 44-й, за год похудела, что ли, на нашей работе? Ну все равно, у меня твоего нет, есть 50-й.

Я разворачиваю форму, оцениваю ширину штанов, складываю и возвращаю сестре-хозяйке.

– Я из них выпаду.

– Обязана выдать, бери и роспись. Обувь будешь брать?

– Тяжеленные резиновые сандалики 42-го размера? И для чего они мне, от женихов отбиваться? Ладно, ладно, расписываюсь. И это, мне бы куртку обновить, а?

– Куртки нет, в спецодежде купишь. – Сестра-хозяйка решительно захлопывает журнал и растворяется в глубине склада.

По дороге на кухню я заглядываю в санитарскую, чтобы поздороваться с сегодняшней сменой. Санитарочек всегда две, они похожи друг на друга мощными фигурами, изъеденными дезраствором грубо сложенными руками и короткими стрижками. Обитают санитарки в уютной подсобке с кроватями и телевизором, выбираются из нее в моечную, разгрести мусор, принесенный с линии, и на парковку, помыть измазанные в крови и грязи салоны машин. С санитарками поддерживать отношения просто, главное – не раскидывать грязные иглы куда попало, очень они не любят на них натыкаться.

Добравшись до кухни, я подхожу к окну. Окно кухни выходит на сквер имени советской молодежи. По скверу идет Ренат. На плечах у Рената 20-литровый рюкзак, в правой руке он тащит спортивную сумку. Ренат не то чтобы опаздывает, но торопится. Он появился со стороны глухого забора, должно быть, срезал часть дороги дворами, один раз пробежался по газону, еще раз перепрыгнул через забор, едва не порвав сумку, на подходе к станции воспользовался проделанным в ограде техническим отверстием для сокращения пути. Содержимое сумки Рената известно всем, кто с ним однажды работал. В сумке у него жестяная кружка, столовая ложка, полуторалитровая банка, до крышки полная еще теплыми щами, и пустой термос. Термос следует залить чаем на станции, но времени остается совсем немного, а кипяток в чайнике уже остыл. Чтобы подсобить Ренату, я включила чайник. Попыталась включить.

Электрические чайники на станции проживали короткую и насыщенную жизнь. Они работали ровно неделю. Неделю их круглосуточно кипятили, пустыми и сверх меры полными, пытались прямо в них заварить кофе и сварить яйца вкрутую, а чайники все смотрели на очереди трясущихся рук с подрагивающими кружками с кофейно-заварочной летописью по внутреннему краю, на воспаленные от недосыпа глаза, слушали леденящие чайную душу истории, неизменно сопровождаемые искристым мерзнущим смехом, смотрели, слушали и больше не кипятили. На первом этаже грохнула дверь, по лестнице зачастила пара ботинок, на кухне появился Ренат. Сегодня у меня с ним смена.

Ренату под полтинник, выглядит он перед сменой на 40, под утро – на все 60. Казенная форма, синяя, на мальчика, 50-й размер, Ренату как раз, в ней он и ходит, частенько забывая постирать. Раз в месяц санитарка форму с него сдирает, стирает, пока у фельдшера выходной, и возвращает на следующей смене. Родился Ренат в дремучие советские годы в неполной татарской семье, пережил оттепель, заморозки, перестройку и увеличение пенсионного возраста. С 16 лет трудился санитаром в хирургическом отделении, там же, в перевязочной, лишился девственности, потом работал на аптечном складе и познал 64 способа перегонки спирта из разных химических жидкостей; по чьему-то недосмотру получил диплом фельдшера, исколесил всю Самару на кривоколесной «буханке» с красными крестами, подрабатывал, капая на дому частных клиентов. Ушел со скорой, выкупил у государства старенький «фиат» с такой же древней «скоропомощной» аппаратурой и устроил собственный бизнес, выезжая на дом к запойным и снимая похмельный синдром. Женился на фармацевте, проник в темные тайны аптечного бизнеса, развелся с фармацевтом, сменил еще несколько женщин, на старости лет перебрался на линию, где обучал студентов тонкостям фельдшерского искусства и с переменным успехом спасал жизни.

В бригаду к Ренату я попала по тому же принципу, по которому в целом происходили все события в его жизни – из-за разгильдяйства и административного недосмотра. Текучка кадров на линии – дело обычное. Старший фельдшер с диспетчерами проявляли чудеса логики, составляя бригадник, и порой линия работала неполными бригадами, так называемыми неотложками. Часть фельдшеров в одиночку работать любила, а Ренат предпочитал компанию, желательно женскую. Вчера он как раз наотрез отказался выходить неотложкой, и меня вывели на линию к нему в пару.

Ренат заглянул на кухню, приподнял седые извилистые брови и поздоровался:

– Миронова. Я с тобой еще не работал? Или… Помню.