Страшная Эдда

– Нужно же было сделать тебе новое сердце, – невозмутимо ответила Хильда, ставя на огонь большой чугунный котёл.

– Серебряное?!

– А что, – через плечо бросила Хильда, ворошившая угли, – износа оно не знает, выковано на целую вечность.

Хёгни охватила тревога. Он подскочил и сел на своём каменном ложе.

– Но оно же не настоящее, – облизав губы, проговорил он. – А я с ним – настоящий?

Он вспомнил, из-за чего он попал сюда. Всю историю, от начала и до конца.

– Это серебряное сердце… оно может любить?

Хильда резко выпрямилась и вытерла руки о рубаху.

– Дураком ты был, дураком и останешься, – сказала она, – воскрешение ума не прибавляет. Любовь не в сердце, она в душе. А душа у тебя прежняя.

Хёгни почувствовал, что краснеет. Он знал, почему. Но стоило ли говорить это Хильде?

– У меня был друг там, в Мидгарде, – признался он. Хильда взглянула на него.

– Знаю. Ты его предал и убил собственными руками. Теперь ты хочешь попросить у него прощения.

– Я его увижу? – взволнованно воскликнул Хёгни. Возможно ли это? Неужели он здесь?

– Увидишь, – улыбнулась Хильда.

– Когда?!

– Не подскакивай как угорелый, – хмыкнула Хильда, – здесь никто никуда не торопится. У вас будет ещё целая вечность. А пока тебя нужно привести в порядок.

– А душа тогда где? – Хёгни задумался над вопросом, которым никогда раньше не задавался. – В печени?

– Ещё одно глупое поверье, – пожала плечами Хильда. – Если ты думаешь, что печень у тебя та же самая…

– Как?

Только теперь Хёгни, разглядывая себя, понял, что его смутно тревожило с того момента, как он приподнялся и опустил взгляд вниз. Это тело, полулежавшее на нагретом камне, было не вполне его. То есть оно походило на его тело: можно было узнать его крепкую грудь, длинные руки и даже родинку возле левого колена. Но кое-что изменилось, и существенно. Новый Хёгни был тоньше в поясе, ноги у него были стройнее, а кожа стала неправдоподобно белой и гладкой и как будто отливала золотом. При жизни в своём поселении Хёгни вовсе не считался дурно сложенным (пока не появился Сигурд). Но прежний его облик не шёл ни в какое сравнение с тем, что он увидел сейчас.

– Это же не я, – пробормотал он, ощупывая свои руки и ноги. Хильда снова засмеялась.

– Тебе что, не нравится?

– Нравится, – выпалил Хёгни, потом снова растерялся: – Так это моё тело или не моё?

– Твоё, конечно, только новое. Твоё старое тело сгорело в погребальном костре. Или ты не знаешь, что происходит с трупами?

– Знаю, – буркнул Хёгни. Мысль о том, что произошло с его прежней оболочкой, не доставила ему удовольствия. – Ну а душа? Где она у меня теперь?

– Везде и нигде, – ответила Хильда, помешивая в котле. – Объяснять это, наверное, не имеет смысла. Если ты ещё не понял, что твоё теперешнее тело – не то, что было у тебя раньше, то посмотри сюда.

Она подала ему круглое серебряное зеркало. Тут только Хёгни осознал, что ещё не видел своего лица. И оно было там. Его лицо. Безусловно его, но неузнаваемо красивое. Черты его приобрели чеканность узора на металле, обветренные щёки посветлели и разгладились, исчез рубец от ожога, полученного ещё в детстве. Глаза, ещё недавно серые, теперь сияли серебром, удваивая блеск полированного зеркала. У Хёгни всегда были плохие волосы, это был его главный изъян – тусклые и слабые, они рано поредели, и он смазывал их маслом и заплетал в косы, чтобы придать им сносный вид. Но у отражения в зеркале на голове лежал целый ворох светлых, как лён, кудрей, не заплетённых и спускавшихся на плечи. Хёгни невольно провёл рукой по голове. Зеркало его не обманывало. Он обратил внимание, что у отражения не было серёг в ушах. Он тронул пальцами мочки – они не были даже проколоты. Впрочем, он не особенно пожалел о серьгах – ведь они были сделаны из того злополучного золота, с которого всё и началось. Но что с ним произошло? Помолодел он или нет? Ему было двадцать шесть, когда он навсегда оставил Мидгард; тот, в зеркале, не выглядел мальчишкой – у него остались те же длинные усы, высокие скулы и твёрдый подбородок, но какая бритва сделала этот подбородок настолько гладким? Ему не могло быть меньше двадцати шести, это был зрелый воин, но в то же время казавшийся поразительно юным.

– Что вы со мной сделали? – спросил Хёгни, когда к нему вернулся дар речи.

– Ничего особенного. Сделали тебя таким, каким ты всегда хотел быть. Одним из воинов Одина.

– И я буду с ними в Вальгалле?

– Немного терпения, дружок. Тебе нужно искупаться.

С этими словами Хильда легко, как пёрышко, подхватила огромный котёл. Хёгни не успел поразиться её силе – он ужаснулся, увидев, что было в котле. Котёл до краёв был заполнен кипящим молоком, в котором бурлили и лопались пузыри. Не дав Хёгни времени для каких-либо размышлений, Хильда опрокинула на него котёл.

Хёгни, лихорадочно соображавший, как выказать мужество, очутился в дурацком положении. Никакой боли от ожога он не почувствовал; он ощутил лишь приятный жар и щекотание по всему телу, когда кипящее молоко обдало его с головы до ног. Необычайнее всего было то, что струйки молока, сбегая с него на каменное ложе, тут же испарялись, не оставляя никаких следов. Вскоре Хёгни сидел на своём месте сухой и чистый, заметно посвежевший – откуда-то вдруг нахлынула бодрость, и ему не терпелось встать и разыскать вход в Вальгаллу, разыскать Сигурда, взглянуть на него наконец, узнать, что с ним…

– Да что ты, ей-же-ей, – сердито сказала Хильда, ставя котёл на пол. – Привыкнешь, это тебе не Мидгард. Я всегда всех мою кипящим молоком, лучшее средство вернуть силы, после того как тебя убили.

Серебряным гребешком она расчесала ему спутанные волосы и усы.

– А что я надену? – Хёгни вдруг вспомнил, что на нём ничего нет. В мире богов, должно быть, носят богатые одежды, подумал он. Воображению его представился какой-то небывалый наряд, сверкающий драгоценными камнями. Хильда, похоже, прочла его мысли – он уже свыкся с тем, что она знает всё, о чём он думает.

– Твоё боевое снаряжение не будет слишком тяжёлым, – с усмешкой ответила Хильда. Она потянулась куда-то в пустоту, и в руках у неё очутилось что-то мерцающее. Девушка разложила эти предметы перед Хёгни.

Их было всего три – лёгкий плащ из неизвестной, никогда не виденной Хёгни серебристой ткани, серебристые сапожки и перевязь с мечом, всё того же лунного цвета. Хёгни не сумел скрыть замешательства.

– Это всё?

– А больше тебе и не надо, – отозвалась Хильда. Она присела на корточки и обувала его в сапоги. – Тебе что, холодно?

– Нет, – честно ответил Хёгни. Он нисколько не мёрз – в пещере Хильды (или не пещере?) было тепло, как в разгар лета. – Но там, дома, у меня была куртка из зелёного сукна и много другой одежды…

– Она тоже сгорела в твоём погребальном костре.

– Я думал, боги одеваются лучше любого из смертных.

– Встань, – сказала Хильда и закрепила на нём перевязь с мечом. Такого лёгкого меча ему ещё не приходилось носить. Плащ она застегнула ему на правом плече. – Здесь не принято нагружать себя лишним.

Хёгни подумал, как, должно быть, нелепо он выглядит в одном плаще, то и дело разъезжавшемся на правом боку, да ещё и с перевязью прямо на тело. При жизни ему случалось сбрасывать одежду во время состязаний, но ходить в таком виде постоянно? И уж конечно, он не принадлежал к числу тех одержимых, которые сражались нагими и брали вместо щита второй меч в левую руку, иначе бы он очутился здесь не в двадцать шесть лет, а намного раньше.

– Этот плащ согреет тебя лучше всей одежды Мидгарда, – заметила Хильда. – А если вывернуть его наизнанку, то станешь невидимым для живых.

Выпростав руку из плаща – тот оказался совсем коротким, не доходившим до колен – Хёгни вынул меч и принялся его рассматривать. Меч блестел, как хорошая сталь, но это не могла быть сталь – он был почти невесомый и с ребра казался тоньше волоса.

– Не вздумай пробовать пальцем, – предостерегла Хильда, – его затачивал сам Виланд.

Хёгни вложил меч назад в ножны, мягко скользнувшие по обнажённому бедру.

– А теперь что?