Похождения бизнесвумен. Книга 1. Крутые 80-е

И – страшно. На подходе вторая военкоматовская повестка. Говорят, таких – вроде меня, не шибко благонадёжных, – посылают в Афганистан. Что там делается – о том в газетах пишут скупо. «Ограниченный контингент войск оказывает интернациональную помощь братскому народу». Голоса же западных радиостанций на русском языке (их глушат, но всё равно слушаем) захлебываются негодованием: оккупация, огромные потери с обеих сторон, невиданная жестокость. Я видел пацанов – учились на три-четыре года старше в нашей школе. Они там были. От их циничных рассказов – озноб. Может, привирают. Но я видел и парней, которые, пробыв в Афгане два-три месяца, дембельнулись инвалидами. Без рук, без ног, с какими-то неведомыми болезнями. Они – молчат (может, бумагу «о нераспространении» подписали?). В глазах – безразличие.

Я панически боюсь военкомата.

Май 1988.

Проблема с армией решилась до нелепого просто. Сердобольные родители нашли «специалиста», за разумное вознаграждение поставившего нужный медицинский диагноз. Осенью – добро пожаловать за «белым билетом». Долг отечеству отдан сполна. Кажется, в нашей стране любой вопрос, любую неувязку с законом можно решить быстро. С помощью денег. «На лапу» берут все. И не боятся. Не подкопаешься – круговая порука.

Теперь другая напасть. У нас нельзя не работать. Уйдя из учебного заведения, я обязан в двухнедельный срок устроиться на службу. Неважно куда. Выручает гитарист «Алисы» Андрей Шаталин. Кому-то звонит, договаривается. Отныне я – оператор котельной. Попросту, кочегар. Престижная профессия, имея в виду, что едва ли не половина питерских «неформальных» музыкантов и художников делает карьеру именно на этом поприще. Иначе – статья. За тунеядство.

Июль 1988

По телевизору и радио только и говорят про тысячелетие крещения Руси. У меня противоречивое отношение к этой дате. Точнее, к происходящему юбилею. С одной стороны, это действительно знаменательная дата. За ней глубина веков, в которую, как в ночное небо вглядываешься, – голова кружится. С другой – праздненство отдает профанацией. Ещё пару лет назад – все мы были атеистами. Верующих не то что бы преследовали, но – затирали. Словом, табуированная тема. А тут – нате вам гласность! В Москве, в Большом театре, «торжественный акт и большой праздничный концерт, посвящённые памятной дате». Что-то не складывается. Православие по указке – не катит. И мода здесь не при чём. Свобода – она внутри у каждого всё-таки.

ТЕРЯЮ СВОБОДУ

Вот так всегда в жизни: то расслабленно ползаешь из угла в угол, занятия себе придумываешь, то без продыха пашешь, не вмещаясь в сутки, и удивляешься, как это ещё три дня назад позволяла себе такую роскошь, как сбегать в мороженицу. Мой знакомый ТЮЗовский режиссёр Олег говорил: «Если я не успеваю, то беру что-то ещё и этим всё проталкиваю».

Валерка работал примерно по такой же системе, заодно припахивая всех окружающих. Я ему дом из картона склеивала для клипа «Карточный домик», вязала метровый носок, который всего-то на секунду появлялся в кадре. В конце концов мне эта канитель надоела, и я заявила, что больше самодеятельностью не занимаюсь, своих дел по горло.

– Машуня, ну кто, кроме тебя, мне поможет? – попробовал завести старую песню Каштан, но я сделала строгое лицо и демонстративно вывесила на двери план своих работ – пусть видит, что мне и поспать некогда.

Пару дней он не приставал ко мне со своими просьбами, а потом вдруг пришёл домой неслыханно рано, в восемь вечера, и многозначительно с улыбочкой стал курить, по привычке прикуривая сигарету от сигареты. У меня как раз только-только начал получаться эскиз, и я сидела перед планшетом, вся измазанная углём. Убедившись, что заинтриговать меня не удается, Валера загадочно произнёс: «С завтрашнего дня твои ставки резко возрастут». Выглядываю из-за планшета, больно уж у него тон торжественный, не просто так гоголем ходит.

Рассказывает. В «Рекорде» сегодня прямо столпотворение было. Лариса Малеванная со своим театром собирается репетиции устраивать, зал приходила смотреть. С Балтийского завода зам генерального приезжал, они спонсоры зимней «Формулы-1», нужно символику для соревнований разрабатывать, всякую всячину печатать. Витька группу новую смотрел, хочет взять на раскрутку, то ли «Проспект», то ли «Невский проспект».

– А я тут при чём? – спрашиваю, а сама уже ответ знаю, всё же за год я Каштана неплохо изучила: может соки выжимать, а может сюрпризы устраивать. Сегодня, видно, второй случай.

– А при том, Марина Батьковна, что с завтрашнего дня вы становитесь главным художником студии «Рекорд» со всеми вытекающими отсюда последствиями, – улыбаясь во всю ширь вставных зубов, объявляет Валерка.

– Но я не могу, честно, не могу. У меня семь литографий только для Минкульта, а по Комбинату ещё долг за прошлый год, две утверждённые серии про пионеров, там ведь конь не валялся, и три книги висят, у одной срок горит, в пятницу картинки сдавать, а я её даже не прочитала. И вообще, прежде, чем такие решения принимать, надо меня сначала спрашивать.

Хоть и кипячусь, но предложение мне приятно.

– Машуня, а тебя никто и не просит сразу впрягаться. Назначение получила и делай дальше, что хочешь. Так, иногда какую почеркушку изобразишь, да за зарплатой раз в месяц придёшь.

– А что, и зарплату дают? – недоверчиво спрашиваю я. Привыкла, что с Валеркой деньги больше утекают, чем притекают.

– Да уж побольше, чем в твоём комбинате, раза в три. – Валерка упивается моим смущением: у нас как-то не принято про деньги говорить, или хотеть их, или любить.

– Так с чего платить-то? – не унимаюсь я.

– Нет, ну ты меня слушала или углём брови красила? Я ж тебе говорил про Малеванную, Балтийский завод и новую группу. У них, кстати, спонсор есть откуда-то из Сибири. – Валерка вдруг усаживается на пол у моих ног и проникновенным голосом продолжает: – Слушай, Витьке надо помочь, мы с ним такое дело задумали, если выгорит… В общем, миллионы лежат мёртвым грузом без всякой пользы. Есть идея, как их взять и в наше дело направить. Ты нужна нам позарез, ты умеешь всякие красивые штуки делать, у тебя друзья-художники есть. Выставки будем устраивать, по миру возить. К нашей стране сейчас знаешь какой интерес? Нет, ну ты, как курица, сидишь и ничего вокруг себя не видишь! Пионеры какие-то ей дались! Мы сейчас мир можем завоевать и, заметь, только одним искусством. Бросай ты свой комбинат, книжки эти детские. Нужны афиши, яркие, необычные. Буклеты, билеты, программки, фирменные знаки – на всё это спрос небывалый, а в «Рекорде» ни одного художника. Витя уже всем пообещал, и деньги заплачены. Выручай.

Про Витю Резникова надо рассказать поподробнее. Не было бы его, не было бы и всей этой истории.

Двадцать лет назад его имя знали все. Когда Алла Пугачева в 1979 году исполнила Витькину песню «Улетай, туча», это мгновенно принесло ему популярность. Затем прозвучали «Дворик», «Динозаврики», «Бумажный змей», «Телефонная книжка», «Недотрога», «Спасибо, родная». Они исполнялись самыми популярными певцами: Ириной Понаровской, Михаилом Боярским, Ларисой Долиной. Макс Леонидов и его бит-квартет «Секрет» исполнили несколько песен Резникова в музыкальном фильме «Как стать звездой». Виктор стал первым отечественным автором, чья песня «Домовой» вошла в хит-парад журнала «Биллбоард» и долго держалась там на втором месте. Но это произошло несколько позже, а пока за плечами у Вити был лишь институт Герцена, причём факультет физвоспитания. Ему с трудом удалось стать членом Союза театральных деятелей, в Союз композиторов его упорно не принимали, несмотря на популярность – не было музыкального образования. Поэтому студию «Рекорд» он создавал в том числе и для собственной раскрутки.

На следующий день мы с Валеркой вместе поехали в «Рекорд», на Стачек, 105. В небольшом, но уютном концертном зале «Время» всё было очень мило и удобно спланировано. А главное – масса подсобных помещений, в которых уже поселились соратники Резникова. Витя немедленно стал называть меня Машуней, выделил небольшой кабинетик и мягко, но по-деловому перечислял все намеченные им встречи, на которые он должен пойти со мной, обсуждал детали, передавал телефоны, по которым нужно добыть информацию.

В общем, поздно вечером, сидя дома на диване и перебирая записки, фотографии, составляя план на завтра из двадцати восьми пунктов, я поняла, что круто попала. Колесо моей истории дрогнуло и, подпрыгивая на колдобинах и кренясь на поворотах, помчалось вперёд, оставив далеко позади тихую заводь чистого искусства и наивную веру в спокойную и безопасную жизнь.

На самом деле это разворачивалось большое колесо Перестройки, и мы, с самого начала вскочившие в него, тогда ещё не знали, что скоро окажемся в другой стране, в другом городе и даже на другой улице, при этом вовсе не меняя места жительства. Мы ловили музыку свободы, мы упивались трансляциями партсъездов, потому что таких текстов никогда доселе не слышали. Ничего не было интереснее новостей. Мы ощущали свежесть нового ветра, но не предполагали, что он наберёт силу шторма, что наша большая и великая держава, как зеркало в сказке «Снежная королева», рассыплется на десятки мелких и острых осколков.

Perestroika и Glastnost стали новыми символами новой страны, потеснив Matrioshka и Troika. Иностранцы были повсюду. Они больше не ходили под присмотром экскурсоводов, не прятались за стёклами комфортабельных автобусов. Они атаковали разные правительственные учреждения, требуя срочно познакомить их с владельцами частных (непременно частных, боже упаси государственных!) компаний для немедленной регистрации совместного предприятия, так называемого Joint Venture – предприятия риска. Они волокли фуры с гуманитарной помощью и, с недоверием глядя на депутатов, оставляли всё же на их попечение тонны дефицита. Они организовывали столовые для бедных, по улицам с плясками и песнями блуждали колонии кришнаитов, а к детям на улицах подходили пожилые нездешние люди в светлых одеждах и угощали конфетами, дарили игрушки, и никто теперь этого не боялся.

Мой Лёнька как-то принёс с выставки «Инрыбпром» картонную коробку. Мы открыли её и обнаружили большой и красивый набор ЛЕГО. Лийка сказала, что Лёня зашёл внутрь стенда то ли шведской, то ли норвежской компании, оттуда вышел уже за ручку с приятным пожилым дядечкой, который и вручил ему эту коробку. Они были уверены, что коробка пустая, что вовсе не омрачало Лёнькину радость. Тогда пустые бутылки из-под фирменных напитков, одеколона, коробки от конфет ни за что не выбрасывались, а украшали внутренности сервантов. Когда же выяснилось, что в коробке настоящее ЛЕГО, мечта всех детей, счастью не было предела. На Лёньку смотрели как на героя, всячески выпытывая, что он такое сделал или сказал, за что ему дали ценный подарок. Сын объяснить происшедшего не смог, только всё рассказывал про стриженую верёвку, как дяденька брал верёвку, потом – джик – верёвка уже на кусочки пострижена. Для чего нужно стричь верёвку и как это связано с подарком, мы так и не поняли.

Лийка все вечера пропадала на репетициях. Она познакомилась с музыкантом, которого звали Саша Полищук. Он играл на гитаре в какой-то самодеятельной группе и по этому поводу отрастил длиннющие «хайры» в духе «битлз». Саша одно время учился в институте, а потом то ли был отчислен, то ли сам ушёл и теперь работал кочегаром. Он был старше моей дочери, что не мешало ей называть его Шуриком и относиться покровительственно.

Я не помню, как выполнила свои обязательства доперестроечной эпохи, но как-то выполнила. Опять ездила в Москву, деревенскую серию в Минкульте приняли, но, по-моему, без особого восторга, похоже, что и у них тоже колесо поехало.

Я не успевала вести переговоры, давать задания художникам, не знала, где и какие можно печатать тиражи, как правильно оформить документы. К тому же, привыкшая отвечать только за свою работу, очень переживала, если меня подводили.

– Машуня, возьми себе администратора, пусть он всю эту бодягу разгребает, я уже и с Витей поговорил, – Каштан вмешался вовремя, я готова была сбросить с себя полномочия и уйти в свободное плавание. Мне дали скромного, но делового и настойчивого Сашу, и дела пошли веселее.

Балтийскому заводу так понравилась наша работа, что их главный инженер, который почему-то курировал все подшефные мероприятия, позвонил мне и попросил подъехать для разговора. Встречу он мне назначил на Васильевском, где и базировался завод, но почему-то на углу Большого проспекта и 19-й линии.

– Видишь часовню? – спросил он. – Так вот здесь теперь будет твой офис. За месяц отремонтируем, а ты пока у нас в клубе поработаешь, команду подберёшь.

– Так я ж в «Рекорде» работаю, у Резникова, – такой поворот событий в мои планы не входил, – у меня договор с ним, и кабинет, и администратор есть.

– Ты сама-то прикинь: что твой «Рекорд» и что такое Балтийский завод. Земля и небо. К тому же у тебя будет полная самостоятельность, и гарантированный, заметь – гарантированный заказ. Ты не смотри, что часовня маленькая, в ней около ста квадратов. А место какое красивое, и от дома недалеко, – по всему, он был уверен, что я соглашусь. – Зарплату тебе хорошую положим. Ты сколько у Резникова получаешь? Да ладно тебе про коммерческую тайну, я знаю, ты у него полтыщи получаешь и ни прибавок тебе, ни загранпоездок, ни санаториев. Ну что ты с нашего заказа поимела? Да ничего ровным счётом – оклад-жалованье. А знаешь, сколько мы заплатили? Ну, конечно, не твоё дело. А будет твоим! Я треть суммы сэкономлю, создав такой отдел, а ты себе через год машину купишь. В общем, пока думай, но не очень долго, у меня тут детская олимпиада в Сочи намечается, тоже надо её упаковать.

Приехала домой, Валерке рассказала. Он задумался:

– Ну, ты понимаешь, Витьку тебе бросать никак нельзя, вот-вот главное должно произойти. Балтийский завод тоже обижать опасно, народ крутой, могут не понять. Давай завтра в «Рекорде» всё обсудим.

Рассказали Вите. Он, на удивление, ничуть не взволновался, даже заулыбался какой-то своей мысли:

– Я знал, Маша, что Валерка мне правильного человека привёл. На Балтийский не ходи, у них там скоро совсем другие дела завертятся, им не до олимпиад будет. А с тобой составим новый договор: десять процентов от прибыли по каждому заказу пойдёт тебе в премию. Годится? Ну, и отлично. Да, и вот что. С завтрашнего дня ты – член Совета директоров, изволь по четвергам в десять утра приходить на совещание.

Никогда в моей жизни не было такого разнообразия. Я могла с утра, не отрываясь от телефона, заниматься сплошной рутиной: с печатниками договариваться о сигнальных оттисках, выяснять, не согласится ли Ленинградский керамический завод помимо раковин и унитазов выпускать, к примеру, пепельницы или посуду с фирменной символикой. Искать, кто может сделать действительно грамотный перевод текстов буклета «Русские сезоны» для Рудольфа Фурманова, который доставал меня и днём и ночью. После обеда, приодевшись посолиднее, ехала договариваться о проведении выставки плаката на Охте в выставочном зале Союза художников, о видеосъёмке, о прессе. Вечером то по мастерским ходила, с художниками контакты наводила, то подхватывала кого-нибудь из Витиных гостей и шла с ними в ресторан, завершая культурную программу.

Мне удалось подружиться с плакатистами, это была самая активная секция Союза художников, что вполне объяснимо: именно плакат даёт возможность «шершавым языком» сказать миру всё, что ты о нём думаешь. И если собрания в секции графики с участием книжников и станковистов проходили чинно и по плану, то у плакатистов редко обходилось без гигантской склоки, а то и драки. Но их задор, готовность всё брать на себя, работать быстро и остро – эти качества нужны были Витькиному делу как воздух.

Про плакатистку Нелю Лищинскую хочу рассказать особо. И не только потому, что мы до сих пор с ней общаемся и дружим, но и потому, что её первую я выдернула из безмятежной жизни свободного художника, взвалив на девичьи плечи ответственную и, как оказалось, сумасшедшую работу. Видимо, хотела, чтобы кто-нибудь из собратьев по кисти поварился в том, в чем варилась я, а не поглядывал в мою сторону, как на предателя и нахлебника. Вот Неля мне и подвернулась. Она в это время как раз собиралась съездить в Пушкинские горы, пописать акварельки.

– Потом съездим вместе, – уговаривала я, – у меня там дом, поживешь, сколько хочешь, а пока выручай, нужно срочно делать буклет «Русские сезоны» для зарубежных гастролей народных артистов.

Буклет был сделан, и гастроли состоялись, только вот никогда уже она не собралась приехать ни в Пушкинские горы, ни в мой любимый Алтун, где из окон дома видны арки каретного двора, когда-то принадлежавшего графу Львову, с которого Пушкин писал образ Троекурова для своей повести «Дубровский».

Для того чтобы понять, во что я Нельку втянула и куда сама попала, нужно рассказать о Рудольфе Фурманове, который возглавляет театр «Русская антреприза имени Андрея Миронова» с тех самых пор, как мы познакомились. В этом весь Рудик (так его всегда Витя называл), ведь никакой «Русской антрепризы», а тем более имени Андрея Миронова, в 80-е ещё не было. Играли народные артисты, и на этом держалось всё. По сути, это была фишка Фурманова – он имел дело только с народными. Он сделал ставку на «народных», возил их по миру, благо, время позволяло. А уж как они там зарабатывали свой нелёгкий хлеб, об этом можно их спросить, а можно и не спрашивать – большинство зарубежных гастролей до сих пор делается по этому принципу.

Карьера Рудольфа – знамение времени. Сначала он просто объявлял номера в концертах, потом стал рассказывать байки из актерской жизни, затем выходил в каких-то сценах, подыгрывал звёздам. И под конец вырос до того, что стал художественным руководителем театра.

Первое впечатление от Фурманова – безумно неорганизованная личность. Но шаг за шагом, он незаметно, «тихой сапой», забирает тебя в свою орбиту, заставляя делать то, что ему нужно. Причём именно в данный момент, неважно, день это или ночь. А в другой момент его желания и цели меняются, и он требует ровно противоположного, причём немедленно, обвиняя всех в халатности и бездействии.

А его умение жонглировать словами! Ведь откуда взялись «Русские сезоны» и название театра «Русская антреприза имени Андрея Миронова»? От театральной антрепризы Дягилева, известной во всём мире как «Русские сезоны» и просуществовавшей с 1909 по 1929 годы.