Коммунальная на Социалистической

Куда-то, как прежде, спешат гимназисты,

Смолит папиросой усатый рабочий,

С буханкой в авоське и красной редиской

Из лавки выходит кухарка в платочке…

«Прошлое всегда со мной…», – удивилась сама себе поэтесса.

Мысленно посоветовавшись с медведями, она нашла компромиссный вариант: она навестит ещё одно милое её сердцу место – садик в проходном дворе дома номер пять по Социалистической. Там и посидит на воздухе почти напротив собственного дома. «Садовый образ» придал ей энергии.

Во дворовом садике была ещё одна знакомая Елизавете Марковне с юных лет скульптура – маленький фонтан в виде двух озорников, борющихся за пойманного гуся. Кажется, он тоже был отлит на заводе Сан-Галли. Фонтан много лет не работал и потихоньку врастал в землю, но от этого не становился хуже. Около фонтана и нашла место отдохновения Елизавета Марковна. Здесь к ней снова вернулось поэтическое настроение:

По стеклу дождинка скатилась.

Осень так одинока…

Почему?

«И придёт же в голову, – развеселилась Елизавета Марковна, словно помолодев лет на тридцать. – Никогда не увлекалась хокку. С чего бы вдруг осень? Впрочем, глупости всё! Пора домой». Она давно не записывала и даже не старалась запоминать посещавшие её время от времени рифмы. Вольская поднялась со скамейки и потихоньку пошла вон из сада, раздумывая о превратностях писательской судьбы. Неожиданно в её раздумья откуда-то сзади ворвался детский голосок:

– Это дъинная даёга? А какая каёткая? Хочу каёткую!

Ему ответил мужской голос:

– Видишь ли, Арсений, при выборе дороги мы, если только не торопимся на помощь кому-нибудь, руководствуемся иными критериями, нежели её длина.

Его поддержал женский голос:

– Мой дорогой, мы, конечно, могли бы пойти по короткой дороге…

– Но мне нузна каёткая даёга! – перебил малыш.

Вольскую очень заинтересовало, чем же закончится беседа. Она даже пошла помедленнее, чтобы не пропустить ни слова.

– Арсений, позволь мне продолжить, – ровным тоном произнесла мать настойчивого Арсения. – Итак, мы могли бы пойти по короткой дороге, но длинная дорога гораздо красивее…

– Не надо дйинную! Давайте каёткую! – воскликнул ребёнок.

– По короткой дороге, мы, конечно, быстрее попадём домой, – снова вступил отец, – но мы упустим возможность увидеть больше познавательных вещей…

И тут Арсений выдал такую «правду жизни», которая затмила все надуманные потуги взрослых быть «правильными» учителями и воспитателями:

– Эта даёга дйинная! А мне нузна КАЁТКАЯ!!! Я ПИСАТЬ И КАКАТЬ ХОЧУ!!!

«Ах, как мы, умные, рафинированные взрослые, бываем непоправимо самонадеянны и глупы… Вот уж точно: устами младенца…», – подумала Елизавета Марковна и в приподнятом настроении заспешила домой.

* * *

Пока Вольская меряла шагами улицы, оставшиеся в квартире занимались своими делами. Ростислав Петрович завершил одевание и при полном параде уехал покупать подарок маме ко дню рождения, на празднование которого они всей семьёй должны были прибыть сегодня вечером в ресторан «Метрополь». Детей в рестораны по вечерам не пускали, но мама Митина умела улаживать такие дела. Поэтому Нинель Виленовна, покончив со своими масками, принялась наглаживать праздничные наряды себе и детям. С родителями Ростислава у неё сложились прекрасные отношения, особенно после того, как молодая семья выехала из родительской трёхкомнатной квартиры на Гороховой в хоть и микроскопическую, но свою комнатку на Социалистической. Расстояние между ними было оптимальным, чтобы не мешать друг другу и в то же время не отдалиться насовсем. Мама Ростислава, Елена Альбертовна, заведовала отделом женского белья в Доме ленинградской торговли, благодаря чему имела обширные связи в «нужных кругах». Его отец, Пётр Павлович, трудился в одном из закрытых КБ, и чем он там занимался, члены семьи даже не догадывались. Среди его друзей ходила шутка, что он куёт ключи для райских врат. Людьми Митины были образованными, начитанными и не чуждыми мирских радостей. В своё время, прочно встав на путь финансового благополучия, они обзавелись дачей в Орехово и «Москвичом 412» для поездок на эту дачу. В результате каждое лето младшие Митины были вынуждены полтора-два месяца проводить «на природе», отягощённой «садово-огородными радостями».

В связи с полной материальной обеспеченностью родителей делать им подарки для Ростислава и Нинели было сущим наказанием. В стране тотального дефицита для кого-нибудь другого и набор хлопчато-бумажных полотенец, и подписка на собрание сочинений Достоевского были в равной степени ценным подношением. Однако всё это Митины могли добыть и сами, и даже, благодаря роду занятий Елены Альбертовны, с большим успехом и меньшими трудностями, чем их дети. Поэтому поход Ростислава за подарком для мамы им самим обычно приравнивался к подвигу. На сей раз был выбран презент духовного свойства – билеты на возобновлённую постановку «Корсара» в Кировский театр, которые каким-то чудом удалось достать ближайшему другу Ростислава. Помимо билетов следовало купить цветы и коробку конфет, обязательно шоколадный набор фабрики имени Крупской. Это неотъемлемое дополнение ко всем подаркам Елена Альбертовна каждый раз встречала всплеском рук и удивлённо-радостным выражением лица. Ещё она произносила, непременно с придыханием: «Ах, какая красота! А конфеты, это же мои любимые конфеты! Вы знаете, что лучший в мире шоколад, изготовляют на фабрике Крупской?!» Все знали, что это игра, и все поддерживали её как устоявшийся обычай. Подросшие Володя и Лара как-то раз поинтересовались у матери, неужели никто не помнит, что бабушка ежегодно повторяет одно и то же? А если все помнят, то зачем делают вид, что это происходит в первый раз? На что получили ответ: бабушка хочет доставить удовольствие гостям и проявляет гордость за свой город, в котором всё-всё самое лучшее, а все любят бабушку и поддерживают её. Сегодня вечером сцена должна была повториться, дабы не нарушалась семейная традиция.

На территории Пичужкиных царили мир и покой. Раиса, которая всё отодвигала на потом выяснение «загадки отрезанного провода», увлечённо накладывала на лицо маску по рецепту Нинели Виленовны. Это занятие требовало сосредоточенности и полностью оккупировало её мысли. Лев Эдуардович, покончив с газетами, переключился на просмотр теленовостей, затем, не зная, чем себя занять, пока жена «наводила марафет», перелистал «Ленинские искры» всё с теми же новостями, только адаптированными в соответствии с возрастом читателей, и журнал «Мурзилка». «Ленинские искры», как и «Пионерскую правду» обязаны были выписывать все школьники младших и средних классов. Мало кто из юных ленинцев любил газеты, но неизменно читаемым был раздел «Ленинских искр» «Привет от Митрофана», да ещё клуб Капитана Мореходова с головоломками и ребусами. Сильва не была исключением. Что касается «Мурзилки» умный ребёнок как-то раз заявил, что с неё хватит «детсадовских историй» – она уже прочитала «Землю Санникова» и её интересует журнал «Наука и жизнь». В последнем запросы Сильвы совпадали с запросами Раисы Лаврентьевны, которая в журнале «Наука и жизнь» всегда штудировала раздел вязания и воплощала в жизнь опубликованные образцы. Лев Эдуардович крякнул и последовал желаниям женской половины. Но «Мурзилка» был уже выписан и, не пропадать же добру, отец семейства исправно его листал вместо дочери.

За масками, макияжем и газетами Пичужкины коротали время до прихода из школы Сильвочки, чтобы вместе, по случаю хорошей погоды, поехать на прогулку в Пушкин. Поводов было два: солнечный, почти летний день и новая причёска Раисы, которую просто необходимо было «выгулять». Пушкин они выбрали как ближайший пригород с дворцово-парковым ансамблем, позволявший «убить трёх зайцев». Явными преимуществами Пичужкины считали: кратковременность поездки в электричке с Витебского вокзала, до которого от Социалистической было рукой подать; обилие свежего воздуха; историко-культурная программа. Последнее являлось обязательным компонентом всех поездок и походов Пичужкиных, долгие годы гарнизонной жизни лишённых эстетических удовольствий. Они с жадностью навёрстывали упущенное, благо бывшая столица Российской империи изобиловала музеями, театрами, концертными залами, и просто архитектурными красотами на любой вкус. Пичужкины любили свой город, гордились им и всячески старались прививать те же чувства единственной дочери.

Дочь появилась около половины второго. «Поздновато, – отметил про себя Лев Эдуардович. – Четвёртый урок заканчивается в двенадцать сорок, путь от школы до дома занимает три минуты, – военное прошлое и бухгалтерское настоящее обязывали его быть предельно точным. – Предположим, пять, ну семь минут ушли на болтовню с подружками. Спрашивается, на что ушли сорок минут?» Отметил, запомнил на будущее, но вслух ничего не сказал, чтобы не портить настроение ни себе, ни своим женщинам.

На что ушли сорок минут, могла бы рассказать Елизавета Марковна, которая возвращалась с прогулки через двор. Усталость давала себя знать даже после отдыха у бывшего фонтана, и Вольская не стала огибать угол дома, чтобы войти через парадный ход, а прошла «каёткой даёгой» к чёрному. Во дворе она обратила внимание на группку соседских детей, которые в компании ещё одного мальчика, что-то обсуждали в дальнем углу, склонившись над двумя ящиками. Мальчик, кажется, был Андрюшей, сыном Карновских, с которыми Вольская, в силу давнего семейного знакомства, поддерживала хорошие отношения. Из ящиков что-то торчало, но что это было, Вольская не разглядела. Она, хотя никогда не служила в армии и не принадлежала к племени бухгалтеров, как и Лев Эдуардович, отметила, что Сильва вернулась из школы поздновато, а Володя и Лариса – рановато. Выяснять причины их поведения Елизавета Марковна не стала – ничего противозаконного детки не совершают, а остальное – это дело родителей.

* * *

Первыми покинули квартиру Пичужкины. Митины ещё какое-то время потопали по коридору, побрякали посудой в кухне, но и они, в конце концов, уехали в ресторан. Вольская осталась одна. Она ещё раз прошлась по комнате с веником, насколько это было возможно при наличии чужих крупногабаритных вещей, постояла у окна в ожидании, что владельцы этих вещей вот-вот вернутся, в который раз рассмотрела противоположную стену, послушала тишину. В этот час тишину нарушали не шорохи и скрипы, а отзвуки уличных шумов. Вот где-то раздался свист, прозвучали детские голоса. В отдалении послышался шорох шин и слабый гул проехавшего по Загородному проспекту троллейбуса, а с другой стороны, от улицы Марата – побрякивание трамвая. На обеденном столе завибрировала забытая там ещё утром изящная чашечка. Ничего странного в этом не было. Просто под домом проходил отрезок Кировско – Выборгской линии метро, и каждый раз, как по нему проносился скрытый от глаз поезд, в квартире начинала дрожать мебель и разные лёгкие предметы. Все давно привыкли к этому дрожанию, воспринимали его как данность и даже с некоторым превосходством обладателей уникального явления объясняли гостям: «А… Это метро, знаете ли… Обычное дело. Не обращайте внимания…».

Когда за спиной Елизаветы Марковны в очередной раз звякнула посуда, она по ассоциации вспомнила, что у неё закончился сахар и надо бы сходить в булочную. Перед тем, как выйти на улицу Вольская снова выглянула в окно, просто так, не ожидая увидеть там ничего интересного. Во дворе стоял точильщик. Он поозирался по сторонам, набрал побольше воздуха и гаркнул, громко, с неповторимыми модуляциями, в растяжку, как умеют кричать только точильщики: «То-чи-ить ножи-ножницы!». «Надо же, – подумала Вольская, – а я считала, что их уже не существует… Да… Когда-то почти каждый день кричали… А ещё стекольщики… Как сейчас слышу: вставля-ать стё-о-окла!.. Эти уж точно давно пропали… А ножи надо бы заточить». Она быстро похватала деньги, авоську и ножи, какие были в поле видимости, и вышла из квартиры, совершенно позабыв о Шуриках-Ивановых, куда-то снова подевавшихся.