Коммунальная на Социалистической

– Папочка, а мамочка вообще-то борщ варила. Я его ела днём.

Чувствуя неладное, Лев Эдуардович, как и Ростислав Петрович, в критический момент предпринял словесную атаку:

– А где были вы? Почему мне никто ничего не сказал? Почему я должен сам догадываться, что вы там готовили?! На плите была одна кастрюля! С бульоном! И точка! На правой дальней конфорке! В бежевой кастрюле!

В целом мирно настроенная Раиса очень не хотела отрываться от просмотра фильма и махнула, было, рукой на суповые загадки, но потом задумалась.

– Подожди. Нет у нас бежевой кастрюли. У нас – синяя. Что же получается? Ты приговорил митинский бульон что ли? Это у них – бежевая.

Сильва захихикала, а Лев Эдуардович как-то погрустнел, однако не сдался:

– А было вкусно! Ты так не варишь! Ты не умеешь! Ты вообще не умеешь готовить! Суп!

В ответ на эти инсинуации Раиса начала грозно сдвигать брови и приподниматься с дивана, но в этот момент к ним постучали. Сильвочка резво вскочила и со словами «а это, наверное, борщ» распахнула дверь. На пороге топталось семейство Митиных в полном составе.

* * *

– Ну, когда всё разъяснилось, когда стало понятно, что это Ростислав первым всё перепутал… Хотя, оба хороши, конечно… Он и решил загладить вину. А оригинальное наказание придумала Раечка… Так что, приглашаем всех на чай.

История в изложении Нинели Виленовна получилась не только забавной, но и поучительной. Митина от природы была неплохой рассказчицей, да ещё сказывался воспитательский опыт. Периодически она развлекала соседей сценами из детсадовской жизни. Чаще всего героиней повествований была пятилетняя барышня Марина Соркина. Блиставшая «изысканным воспитанием» деточка, переступив порог старшей группы, останавливалась у двери и шаркала ножкой. Затем она чётким шагом подходила к воспитательнице, смотрела той прямо в глаза и очень вежливо, грассируя, произносила: «Здг-гаствуйте, Нинеленовна. Я сегодня пг-госнулась, умылась, оделась и к Вам пг-гишла». Как-то раз пресловутая Марина сообщила, что на обед она ест «только кугу-гябу», и отказалась брать в рот что-либо другое. Пришлось провести вежливую беседу с забиравшим её «папой Сог-киным», как именовала его дочь. Неестественные манеры девочки Митиной не нравились, но она старалась относиться к ним с юмором.

Пока Нинель говорила, в кухню постепенно стекался квартирный люд. Первоначально возникшие у чёрного хода дети то приходили, то разбредались по своим углам, пока, в конце концов, не обосновались в общей комнате, примостившись на перевёрнутом, столетней давности, корыте Шуриков и старой коляске Сильвы. Участники вчерашних событий, они всё равно с удовольствием слушали о разыгравшейся комедии.

Вскоре на коммунальной сцене появилась ходившая в парикмахерскую Раиса. Тоже почему-то через чёрный ход. С загадочно романтическим видом, слегка касаясь кончиками пальцев новой причёски, она поинтересовалась, что происходит. Ей никто не ответил, и она осталась в кухне слушать рассказ со своим участием.

Последним, в отличие от остальных через парадный вход, пришёл Лев Эдуардович и тут же живо включился в собрание на последних фразах повествования:

– А давайте-ка на чай все к нам! – и, предупреждая возможные протесты, пояснил. – У нас места больше всего. У Вас, Елизавета Марковна, комната, конечно, самая большая, но мебели, простите, тоже не мало. А уж про вашу, товарищи Митины, простите, «бытовку» и говорить нечего. В кухне просто неуютно. Так что, милости просим…

Никто не возражал, и, спустя минут десять, все дружно уплетали дивное творение Ростилава Митина за круглым столом Пичужкиных. О том, что скоро ужин и можно испортить аппетит, никто не думал. А кое-кто думал, что в квартире, волей судьбы, появился второй кулинар-любитель и, вполне возможно, теперь поживиться вкусненьким можно будет гораздо чаще, чем прежде. Утренние события несколько поблёкли на фоне желудочных радостей, а про появление никому не известных Шуриков-Ивановых большинство присутствовавших и не знало.

* * *

Насытившись и насмеявшись над вчерашней незадачей, соседи приступили к обсуждению неизбывных вопросов коллективного проживания. Вспомнили о том, что некоторые задерживают плату за электричество, и Елизавете Марковне приходится платить за всех и ждать, а пенсия – есть пенсия. «Некоторые», находившиеся после поедания сластей в благодушном настроении, стали искренно извиняться и говорить, что больше такое не повторится. Сверили очерёдность дежурств. Посетовали, что так и не установили водогрей, что так надоело жить без горячей воды и бесконечно таскать чайники и тазики по комнатам. Потом плавно перешли к мечтам об отдельных квартирах. Рассчитывать на получение жилья формально могли только Митины, стоявшие на очереди. Остальные не имели либо права на улучшение из-за обилия квадратных метров, либо денег на кооперативное счастье, либо возможности произвести обмен. Вспомнили Шуриков, у которых хотя бы дети устроены. Пофантазировали о капитальном ремонте, коли уж они обречены на вечное совместное существование в отдельно взятой Квартире номер семнадцать. Поспорили о целесообразности замены паркета.

– А кстати, – на фоне бурных дебатов по поводу цвета стен в кухне и ответственного за покраску вдруг задумчиво произнёс Ростислав, – Елизавета Марковна… Извините за бестактность… Можно узнать…

Все замолчали и дружно уставились на Ростислава.

– Да-да, – полувопросительно ответила Вольская.

– Хотелось бы узнать…

– Ну не тяни! Уже всех заинтриговал! – воскликнула Нинель.

– Елизавета Марковна, а Вы-то как застряли в этой коммуналке? Вы. Лауреат, заслуженный деятель. Личность известная – и в коммуналке, – стесняясь, но не в силах сдержать любопытство, наконец, закончил Митин.

Вольская ничуть не смутилась.

– Видите ли, Ростислав, – начала она, остановилась, словно что-то вспомнив, и негромко рассмеялась. Вслед за ней рассмеялась Раиса. Между ними возникло мгновенное взаимопонимание.

– Что это с вами? – удивился Лев Эдуардович.

Женщины вместо ответа, глядя друг другу в глаза, выдали непонятный диалог:

– Дядя Павел, Вы шпион?

– Видишь ли, Юрий… – и захохотали уже в голос. К ним присоединилась Нинель.

– Это же «Адъютант его превосходительства», вы что, не помните? Все же смотрели, – сквозь смех пояснила она. – Просто очень уж похоже прозвучало… Эти интонации…

Успокоившись, Вольская смогла продолжить:

– Я никогда не рассказывала. Случая не было, а в общем-то и дела никому не было… Видите ли, – она снова как бы сглотнула смешинку, но сдержалась, – когда-то вся эта квартира принадлежала нашей семье.

Присутствовавшие не были готовы к такому признанию. Какое-то время они ошарашенно молчали. Первой заговорила Нинель:

– Елизавета Марковна… Мы думали, что Вы получили комнату после войны… Я думаю, что я могу от лица всех… Я думаю, остальные поддержат мою просьбу… – она обвела глазами присутствовавших. – Елизавета Марковна, расскажите нам, пожалуйста, как же всё было… Как так получилось, что Вы здесь… Вы остались одна…

– Елизавета Марковна, расскажите, пожалуйста, о себе, о вашей семье, – просто сказал Лев Эдуардович.

– Что же. Никакой тайны нет, – начала Елизавета, а все остальные притихли и приготовились слушать.

Квартира принадлежала семье Вольских почти с момента постройки дома, а было это без малого сто двадцать лет назад. Дедушка Елизаветы, Георгий Васильевич Вольский, служил управляющим у Филипповых и выкупил её у хозяина дома, когда переехал в Петербург из Москвы.

– Знаете, знаменитая московская династия. У нас, в Петербурге, были булочные-кондитерские на Невском, на Садовой… – пояснила Елизавета Марковна, больше для младшего поколения.

Единственный сын Георгия Вольского, Марк Георгиевич, имел частную врачебную практику, а его супруга, Мария Дмитриевна, в девичестве Вознесенская, была зубным техником. Мария Вознесенская происходила из семьи священнослужителя, и при этом у неё ещё в раннем детстве проявился интерес к естественным наукам. Отец увлечения дочери не одобрял, но и выбору её не препятствовал, понимая, что в современном мире молодёжь смотрит на жизнь иначе. Характер у Марии Дмитриевны был своевольный – и в кого только уродилась, поэтому, когда она выбрала медицинскую профессию, родителям оставалось только согласиться.

Работали Вольские на дому, превратив две комнаты в свои кабинеты. Умные, образованные люди, они всегда интересовались искусством, любили музыку, чему ни в коей мере не мешало полнейшее отсутствие слуха у Марка Георгиевича. Вольские были постоянными посетителями «литературных четвергов» у молодого, но уже известного архитектора Михаила Александровича Карновского, благо квартира Карновских находилась в том же доме, только по фасаду со стороны Загородного проспекта. Детям они старались привить разносторонние интересы, но больше всё-таки с гуманитарным уклоном, поэтому Серёжа с Ветой, а только так называли её родители «Вета-веточка», посвятили себя филологии и литературе. Это была счастливая семья. Со своими проблемами, которые возникали не только в силу внешних обстоятельств, но и по причинам личного свойства, они справляться умели. Характеры у всех были сильные, каждый из них ставил самостоятельность и личную свободу, если не на первое, то уж не дальше второго места, но жили они в любви, поддерживая друг друга, каковы бы ни были обстоятельства.

Революцию Вольские и Вознесенские приняли по-разному. Труднее всех пришлось отцу Марии Дмитрию Фёдоровичу. Гонения новой власти на церковь и её служителей начались уже к концу семнадцатого года. В известном смысле Дмитрию Вознесенскому повезло – отняв смысл жизни, саму жизнь ему сохранили. В самые чёрные дни опорой ему служили непоколебимая вера и поддержка любимой супруги Анастасии Петровны. Они ушли из жизни день в день в двадцать третьем и двадцать четвёртом годах в возрасте семидесяти лет. Отец Марка Георгиевича скончался вскоре после февральского переворота, мать пережила его всего на два месяца. Марк тяжело перенёс смерть родителей. Он с головой ушёл в работу. Кроме постоянных состоятельных пациентов он стал принимать всех подряд, независимо от материального положения. В результате это сослужило ему службу после октябрьских событий. Однажды он буквально вернул к жизни простого рабочего, который впоследствии оказался в числе влиятельных партийных руководителей и помог Вольским сохранить медицинскую практику. Мария Дмитриевна как женщина обладала более гибкой психикой и быстрее приспособилась к новым условиям. Интересно, что ни у кого из них и в мыслях не было покинуть гибнущую страну. Любовь к родине, как бы высокопарно это ни звучало, оказалась сильнее привязанности к государственным устоям, а пользу людям, они не сомневались, можно и нужно приносить, независимо от того, кто в данный момент стоит у власти. Тем более что в семнадцатом году никто и представить себе не мог, на какой срок установится эта новая власть. Кто надеялся, а кто был уверен, что этот кошмар ненадолго. Младшие представители семьи, гимназисты с активной жизненной позицией, напротив, с радостью восприняли перемены. Творящееся вокруг будоражило романтическую, воспитанную русской литературой душу юной Веты. Всё казалось ей происходящим только во благо, во имя непонятного, но светлого завтра. Серёжа был ещё слишком мал, чтобы мыслить глобальными категориями, но и он радовался, хотя бы тому, что в гимназии отменяют уроки, а по улицам ходят разномастные толпы, за которыми так забавно наблюдать.

Жизнь семьи продолжалась. На квартиру никто не посягал, никто не предъявлял мандатов на уплотнение. Дети учились в школе, а Марк Георгиевич и Мария Дмитриевна возобновили приём пациентов.

– Тот, кто бывал в моей комнате, может быть, видел на полу у окна такое круглое пятно? Такой кусочек потемневшего паркета? Это след от зубоврачебного кресла, мама вела здесь приём, – объяснила Елизавета Марковна.

Кое-кто из слушателей кивнул, а мужчины и дети непроизвольно поёжились. Одна мысль о бормашине и всех этих малоприятных металлических «штучках» заставляла кого нервничать, кого бояться. А тут, оказывается, прямо под носом был «кошмарный кабинет».

– Ну, не будем слабонервными, – с улыбкой проговорила Вольская, заметив реакцию окружающих.

– Как же, как же, – заметил Пичужкин, – некоторые ещё помнят пытку педальной бормашиной.

– Ну, право, Лев Эдуардович. Теперь же всё по-другому.

– Я тоже помню, Лёва, – вступил в обсуждение Ростислав, чьё лицо выражало смесь отвращения с ужасом. – «Казни египетские»! Инквизиция на дому! Кошмар.

– И ничего теперь не лучше! – дуэтом воскликнули близнецы, уже не понаслышке знакомые со стоматологией.