Чуждость

– Ну словосочетание «сдам в интернат» мне по любому не нравится, – поморщилась она. – От него веет пренебрежением и провокацией. А вот если девочки поступили бы в частный элитный пансион, я бы с радостью оплачивала их содержание. Я, кстати, знаю несколько очень достойных учреждений и у нас, и за рубежом. Дети там и верховой езде учатся, и плаванию, и гимнастике, и преподавание на должном уровне. В некоторых даже на нескольких языках одновременно. Вот, например, в пансионе «Новое поколение» преподавание сразу на трех, и директора я знаю, милейшая женщина, профессор с мировым именем. К тому же место чудесное, горы, воздух, озеро недалеко, сказка одним словом. Правда там изначальная направленность на технические науки, и детишек отбирают талантливых. Но я могу поговорить, мне Виолетта вряд ли откажет…

– Лу, еще одно слово о пансионах, и я тебя ударю…

Брюс произнес это с такой злостью, что Мила, сама увлекшаяся рассказом настолько, что даже перестала смотреть в его сторону, сбилась и, повернувшись к нему, с недоумением заметила, что его лицо с вздувшимися от напряжения жилами, полыхает гневом.

Помолчав немного, она с явной иронией произнесла:

– Ты ищешь повод ударить? Можешь не искать. Бей так. Для меня без разницы по поводу или без повода мужчина позволяет себе распускать руки.

– Зато для меня разница есть, – сквозь зубы проронил он, сжимая и разжимая кулаки, что бы хоть как-то обуздать приступ накатившего гнева.

– Славное оправдание, – саркастически хмыкнула она. – Интересно, а женщину, у которой в руке сковородка, и которая ударит мужчину в тот момент, когда он не способен дать ей сдачи, ты тоже оправдаешь, если она повод ударить найдет?

– Несомненно, – хмуро буркнул он в ответ. – Не можешь дать сдачи, не провоцируй.

– То есть будь у меня в руках оружие, которому ты неспособен противиться, ты бы провоцировать меня не стал?

– Вот появится у тебя такое, тогда и посмотрим, что я делать стану. А пока его нет, кончай демагогию разводить, – он раздраженно поморщился и потер ладонью висок. – У меня уже голова разболелась от всех этих глупостей, которые ты упрямо талдычишь. Нет у тебя никакой свободы, раз ты жена и мать. И я тебе не позволю сбагрить дочерей ни в какой пансион. И все, на этом баста! – оторвавшись от виска, его рука решительно рубанула воздух.

– Как скажешь, – усмехнувшись, она безразлично повела плечом.

– Так ты согласна вернуться к исполнению своих обязанностей?

– Смотря что, ты подразумеваешь под этим. Выступить на конференции – безусловно согласна. А вот согласиться изображать из себя твою жену – уволь. Это не мои обязанности. Ищи для них другую претендентку.

– Что ж, значит придется заставлять силой, – зло прищурившись, он крепко схватил её за плечи и больно сжал.

Скривившись от боли и закусив губу, она уперлась в него тяжелым взглядом, хрипло выдохнув:

– Сейчас в твоей власти причинить мне любую боль, даже убить, чтобы попытаться подчинить и заставить повиноваться, но поверь, даже если ты добьешься этого, радости не испытаешь. Ломать чужие судьбы, занятие мало того, что неблагодарное, но и опасное. Чаще всего боком выходит.

– А ты значит, ничьи судьбы не ломаешь? Я уж не говорю про себя… Ты дочерям судьбы калечишь! Ты понимаешь, что это будет дикий стресс для них: понять, что они не нужны собственной матери? – он сильно тряхнул её так, что голова мотнулась из стороны в сторону. – Ты это понимаешь, тварь, или тебе ни до кого нет дела кроме себя?!

Мила прикрыла глаза. Логические доводы на Брюса не действовали. Он продолжал уперто идти к своей цели. Надо было менять тактику.

Чуть отдышавшись, она опять перехватила его взгляд и с чувством выдохнула:

– Да, я тварь! И именно ты такую тварь выбрал в матери своим детям. Мало того, сейчас ты настаиваешь, чтобы они и дальше с ней общались. Зачем? Какой тебе в том кайф, заставлять своих дочек общаться с такой тварью? Чему хорошему она их может научить? Какую любовь дать? Злобную и сочащуюся ядом этой подлой гадины? Да она же отравит жизнь твоим девочкам. Отравит одним своим присутствием. Одумайся! Что ты творишь? Тебе надоели собственные дочери, что ты готов их отдать на растерзание этой твари?

– Это ты сейчас о себе? – опешив от таких слов, недоуменно переспросил он.

– Конечно! А о ком еще? Я самолюбивая подлая тварь, желающая только одного – потешить свое самолюбие и реализовать нездоровые амбиции. Я ненормальная и больная на голову! Чему, общаясь со мной, могут научиться твои дочери? Что всех женщин мужчина силой держит в семье, а они ненавидят за это всех окружающих, включая собственных детей? Хочешь, чтобы они скопировали этот сценарий своими судьбами? Ты желаешь именно такой участи твоим дочерям? За что? Что плохого они тебе сделали, что ты решил так искалечить их судьбы?

– Я заставлю тебя измениться!

– Гадин и тварей изменить нельзя! Их можно только убить, растоптав так, чтобы даже мокрого места не осталось… ну или отшвырнуть от себя подальше. А оставлять подле себя нельзя! Опасно. Выберут момент и исподтишка смертельно укусят. Причем даже угрызений совести я например по этому поводу не испытаю, потому что откровенно предупредила тебя! И если ты оставишь меня в живых, то берегись, я злопамятная, мстительная и на редкость непредсказуемая гадина.

– Я не понял… Ты хочешь спровоцировать, чтобы я убил тебя?

– Я всего лишь хочу, чтобы ты знал… и осознанно принимал решение, объективно оценивая мою негативную сущность, которую уже не переделать. Ты обязан это учитывать, хотя бы ради детей. Ведь ты не только сильный мужчина, добивающийся всегда своих целей, но и мудрый, любящий отец.

Изумленно глядя на нее, Брюс некоторое время молчал, а потом неожиданно расхохотался.

– Лу, когда ты успела научиться этому приему? Черт! Вот ведь даже что сказать тебе не знаю… Вернее знаю. Я не верю тебе. Никакая ты не тварь и не гадина. Просто воспользовалась брошенным мною в сердцах эпитетом… Но я такой не считаю тебя. Сказал специально, чтобы зацепить и заставить одуматься. А ты вон как все выкрутила. Умно конечно. Но ты промахнулась. Я видел и знаю, как ты относилась к озорницам, ты не причинишь им вреда, чтобы не говорила сейчас.

– Ты зря так уверен. Ты путаешь меня с другой, поэтому ошибаешься в оценке.

– Господи, Лу! Да если бы ты хотела причинить им вред, то разве бы стала это говорить сейчас? Ты молча бы сделала, а потом бы открещивалась изо всех сил. Одним словом не надо меня лечить. Я все-таки больше года на курсах провел, и занятия по психологии не прогуливал.

– Если ты так силен в психологии, то должен видеть, что кем бы ты меня не считал, я не люблю тебя и детей твоих не люблю. И именно поэтому жить с вами в семье не хочу. А если ты попытаешь меня заставить, прогнув под себя силой, то сможешь лишь сломать. Тебе нужна сломанная больная женщина? Тебе будет приятно смотреть на её мучения? Будешь испытывать гордость за дело рук своих?

– Лу, ну что тебе стоит попробовать? Всего лишь попробовать возродить нашу семью? Если ты будешь стараться, но несмотря на это у нас действительно ничего не выйдет, то вот тогда я смирюсь и отпущу тебя…

– А давай ты будешь стараться пройти по водной глади, подобно Иисусу, не замочив ног, а я буду оценивать, действительно ты стараешься или не особо усердно? Как думаешь, когда ты сможешь завершить свои безрезультатные попытки без моего на то желания? Правильный ответ: никогда. Я могу находить признаки неусердия, пока мне не надоест.

– Ты не учла вариант, что я могу стать святым и действительно пройти по воде, – усмехнулся он.

– Ты может, и можешь, а вот мне явно святой не стать. Так что даже пробовать не возьмусь.

– Я не отпущу тебя без этого.

– Ты затеваешь игру, в которой по определению выигравших не будет. Проиграют все. Причем основательно проиграют.

– Все выиграют, если ты свои амбиции уймешь и в семью вернешься. В том числе и ты сама. Любовь гораздо ценнее любых амбиций.

– Любовь? Какая любовь? Я не люблю, меня тоже. Где ты любовь разглядел?

– Тебя я люблю и озорницы.

– Ты? Любишь? Да ты уязвленное самолюбие потешить хочешь и не более того. А про детей вообще молчу… В таком возрасте дети любят лишь ласку, исполнение их прихотей и подарки. Все! И ты считаешь, что ради этого и ради того, чтобы кто-то посчитал меня хорошей женой и матерью, мне стоит добровольно пожертвовать тем, что составляет смысл моей жизни?

– Не хочешь добровольно, заставлю!

– Заставляй. Сейчас сила на твоей стороне, но когда-нибудь соотношение сил изменится, и вот тогда ты пожалеешь о том, что решил использовать силу в качестве аргумента.

– Возможно, но до этого момента как бы не пришлось пожалеть тебе о своей упрямой упертости.

– Мне все равно… Хоть убивай. Я уже сказала: мне не нужна жизнь, если я не смогу её посвятить науке.

– Да что это твоя наука? Мертвые кривулины и закорючки! Кому они нужны?! Ну посвятишь ты им жизнь, а в результате что? Твое имя над длинной никому ненужной формулой? Да даже не твое имя, а какой-то неизвестной тупой девицы… пробравшейся в науку с помощью древнейшего способа всех женщин добиваться хоть чего-то. Ты ей посвятить свою жизнь решила? Вернее памятной доске с её именем?

– Это твое право так считать. Даже пытаться переубедить не буду, я уже поняла, что это бесполезно, ты все равно останешься при своем мнении. Да к тому же твое понимание, по большому счету, мне ни к чему. Ты можешь думать обо мне что угодно. И то, что тебе мое поведение кажется бессмысленным и глупым, не играет никакой роли. Тебе все равно придется принять его как данность, которую ты волен обосновывать любым образом.

– Вот не хотелось мне, Лу, в реальности применять против тебя силу. Очень не хотелось. Но ты упрямо вынуждаешь меня. Что ж, не хочешь жить в семье, будешь жить в подвале. Вставай, пойдем.

– Туфли разрешишь надеть? – Мила кивнула на собственные туфли, валяющиеся неподалеку от кровати.

– Может, сменишь их на домашнюю обувь? На каблуках вряд ли тебе будет удобно. Да и зачем тебе обувь на каблуках в подвале?