Атмосфера

Не туда? А вы, простите кто?

Какое это имеет значение? Я не тот, кто вам нужен.

А как же ваш голос? Так на Серегин похож.

Потому, что я сам Серега – хмыкнули на том конце и отключились.

Ерофеев очень аккуратно отжал клавишу отбоя и бесшумно положил телефон на панель. Работали только руки. Тело в избежании лишнего шума оставалось недвижимым.

Ерофеев немедленно напрягся. Он давно знал за собой – такая точность и неслышность появляется у него когда рядом засела цель – преступник – не пустышка, не полуотработанный и потенциальный, а именно тот, который им нужен, которого они ищут. Матерый, опасный не только для гражданского населения, а и для них самих, вооруженных, тренированных молодых мужчин.

Тоже самое творилось с Ерофеевым – в явном, очень сильном выражении, когда Пелагеев сын Петро, знакомец всем городским окраинам, как часто рядившийся на убой домашней живности, в какой-то момент померк рассудком и чуть саму Пелагею не загрыз, соседи насилу отбили. Наша милая стародавняя привычка всегда разбираться своими силами без вмешательства властей, даже когда до них рукой подать, дорого обошлась городу. А ударившемуся в бега Петру становилось все хуже, последние человеческие искорки прогорали в его воспаленном мозгу. С звериной кровожадностью он приобрел и звериную осторожность и звериную реакцию. Ему не требовался больше ночлег, душ и уж совсем не требовались средства и атрибуты приготовления пищи. Он кушал все, что мимо пробегало и не тратил время на дерганье перьев.

Его искали по всему городу и по всем ближним деревенькам. Искали долго. А взяли в собственном доме, куда больной рассудок пригнал Петро закончить дело, с которого начал.

Ерофеев тогда не сидел в засаде. Они сорвались всей сменой по звонку и двигались пешком, потому что покосившийся от времени домик Пелагеи стоял на Красина, то есть всего в двух кварталах от участка. И чем ближе подходили они к дому, тем сильнее хотелось Ерофееву как можно тише ступать и затаить дыхание и попросить у ребят о том же.

Ерофеев не раз анализировал это чувство и пришел к конечному выводу, что анализу оно не поддается. Выходит в нем сидит его собственный счетчик – такая серьезная, мощная интуиция, интуиция – мама. Предупреждает, активизирует.

Сегодня предупреждение работало остро.

Выходит Крафт – тот, кто нам нужен, выходит Мадьяров – прав. И значит Ефимов, поставивший на Мадьярова, ошибается. Но Ерофеев прекрасно понимал, что если он придет к майору и расскажет ему на чем, собственно, основываются его подозрения, Ефимов уже никогда не сведет с него своего контролирующего ока, возьмется лично отслеживать его работу и внеслужебную жизнь, а первым делом, конечно под каким-нибудь предлогом подошлет к нему доктора соответствующей специализации. Ефимов любил повторять – у милиции должны быть не только чистые руки, но и светлые головы и крепкие нервы. В наших рядах не место психам, выскочкам и бездельникам. Психов Ефимов ставил в своем перечне опасных штатных проблем на первом месте.

Ерофеев знал также, что и у ребят никогда не найдет понимания. А стоит ему хоть раз рассказать про себя нечто подобное, как он обречет себя до конца жизни на вопросы типа – Ерофеев, а сейчас у тебя в какой ноздре засвербело?

И все-таки Ефимов ошибается – подумал еще раз Ерофеев. Он приоткрыл не захлопнутую дверцу, но с сидения вставать не стал. Позиция – двухрядная – и выскочить из двери – секунда экономии и машину с места рвануть – не помеха. Где же тетя Нюша – пора б ей уже и явиться.

Он увидел ее, когда она только выступила из калитки. И хотя первое, что должно было броситься ему в глаза – кровь на лбу – поражение лобовой части лица примерно на тридцать процентов, то есть кровь сочилась из немного нимало трети лба, Ерофеев вовсе не на кровь вначале среагировал. Он среагировал на отсутствие улыбки на полном лице молочницы – он вдруг понял – тетя Нюша раньше все время улыбалась, даже когда говорила о серьезных вещах. Мимические морщинки, складывающую лицо в улыбку работали, видимо, так часто, что ее остаточный свет никогда не уходил с лица, лукавинкой щуря глаза, и не разглаживая до конца уютные складочки возле рта. Улыбка была настолько присуща ее круглому лицу, что без нее лицо выглядело почти незнакомым. Изменилась и ее уверенная, спорая – шаг – гвоздь в землю, походка. Крупное тело тети Нюши не заносило в стороны и оно не выглядело так, будто готово завалиться в обморок. Но двигалось женщина ощутимо неуверенно. Навстречу Ерофееву, шла узнаваемая, пожалуй, лишь по халату старческой расцветки и белому платку пожилая измученная, да еще и раненая женщина.

Тетя Нюша, это он тебя так?

Женщина, поддерживаемая Ерохиным, продолжая, не обращая внимания на лоб, обеими руками прижимать чумазую банку к груди, тяжело ввалилась в салон и без сил откинулась в кресло. Ерохин рванул заднюю дверцу, схватил аптечку, одним движением вытащил марлю и перекись водорода. Короткими, как учили, прикосновениями обработал лоб. Основной участок поражения оказался все же не таким большим, как представлялось в начале. Главный удар пришелся на верхнюю часть лба, правую сторону, с которой вяло сочившаяся кровь затекала вниз. Рана не была глубокой – колотой или резанной – скорее содранной, но под руками Ерохина прямо на глазах вырастала острая шишка.

Ерохин ужасно подмывало начать расспрашивать о немце, но чувство опасности никак не отпускало, наоборот, даже немного усилилось, бухающими ударами гоняя насыщенную адреналином кровь по венам и заставляя в поиске опасности припадочно озираться назад. До возвращения молочницы, задача Ерохина – тихая засада: внимательное бездвижье, беспокойство за ушедшую, теперь изменилась. Тетя Дуся вернулась и с ее возвращением сменился центр опасности, возможно переместившись ближе к Ерофееву, словно она могла привести его за собой и уж точно сменился уровень его ответственности. Одно дело отмахиваться самому, а совсем другое, загораживать женщину, мало годами не очень молодую, да еще и занимающуюся одним из самых далеких от милицейской черноты дел – молоком!

Этим мыслям Ерохин еще позволял подпрыгивать в голове. Но дальше, в голову, как логическое завершение мыслей попрыгушек, перла уже совсем забивающая – ты Ерохин – дурак, влез в главную партию со своей убогой инициативой и проиграл ее. Мыслитель хренов! Достаточно поглядеть на лоб тети Нюши. Ерофеев хорошо знал, как долго заживают ушибы у пожилых людей и он знал, как ушиб, выглядевшая сейчас шишкой на правой части лба, скоро расцветет всеми цветами радуги, называемым общим словом – синяк и как долго будет путешествовать сперва над глазами, потом под глазами, пугая товарок тети Дуси красотой ее личика от иссеня-черной до светло-желтой палитры.

Подставил я ее, подставил, закинул в неизмеренное опасностью место и даже никак не подстраховал. Урод я, тупое самодовольное ничтожество! Ее же там вообще убить могли и она могла оттуда совсем не вернуться, никакая, ни битая, ни небитая. Как профессор, помнишь такого, или позабыл уже?

Все – обрубил себя Ерохин, если ты сейчас в панику свалишься, то ошибки могут быть еще страшнее. Сейчас – самое главное спросить, узнать, тогда уж мои действия только на два варианта раскладываются. Уж с раз-два мои мозги, как-нибудь справятся

Тетя Нюша, это он тебя?

Ой, что ты, нет сынок. Ты уж прости меня, сынок, ничего я интересного не узнала, только морду себе, дуреха разбила и немца озадачила. Ты домой-то меня, касатик, уж свези, голова то у меня все ж таки неспокойная…

Скажите тоже, тетя Нюша, да неужто я вас посреди дороги брошу! И Ерохин сделал то, что ему уже давно хотелось сделать – отдохнуть, отодвинуться от гнета опасности. Он завел резким движением мотор и, заставляя себя не визжать покрышками, степенно уехал из-под прикрытия березы. В любом случае, сейчас мы оторвались, не на вертолете же он за нами погонится. Когда милицейская машина, издавая гремящие звуки, отвезла их квартала на три, тихонько спросил – теть Нюшь, может все-таки в больницу?

Еще чего. Эх, милок, да я, бывалоча об притолоку на галдерейке как саданусь, аж искры из глаз и свет божий потухнет, да и то ничего. Шишка, вишь какая вострая растет. Потому, что место это сто раз битое перебитое. Я сейчас и приложилась – то вскользь, больше перепугалась. Давай-ка мы с тобой до дому доедим, я чайник поставлю и расскажу тебе все-таки обо что я, тама голову разбила. Особо не надейся, толкового мало, но я знаю, вашему брату любую мелочь надо говорить. Не, аптека нам не к чаму. Есть у меня дома мазь от ушибов, ха, ха, ха, да и голова толоконная. Ниче!

Они сидели на тети Нюшиной кухне, где почти все предметы имели какое-нибудь отношению к молоку – такой мини заводик по производству молочных продуктов. Ерохин вовсе не требовалось быть здесь внимательным, но он знал, что глаза уже автоматически фиксирует предметы и после осмотра также автоматически сделают по помещению вывод. Кухня – значит, в первую очередь уровень чистоты, потом ценовое выражение – соответствие доходов и стоимости содержимого, а уж потом – мозги и руки хозяина – умение организовать рабочий процесс.

Кухня молочницы – обычное для русских вместилище чистоплотности и критически низкого уровня доходов. Чисто простиранные с аккуратными краями куски марли теснятся над оттертой до блеска плитой. Банки от трех до литровых лежат вверх прозрачными боками на разделочном столе вдоль стены. Мебель самая простая, самодельная. Но оба стола накрыты кокетливых расцветок довольно новыми клеенками, дешевыми и чистыми, им в тон на проволоке и гвоздиках – занавесочки. Деревянные закопченные стены, плитка за раковиной, щербатый пол – все отчаянно изношенное. Надо бы помочь с ремонтом – не загадывая. А так хорошо, уютно.

Поставив на плиту чай, хозяйка уселась напротив Ерохина – чай торопишься, так слушай – началось все удачно – калитка открыта, на пороге никого. Слышу он где-то далеко наверху с тобой, наверно, говорит, а слов не разберу, ну и ладно думаю – у меня ведь совсем другая задача. Верно, ведь? Поставила молоко к стенке у порога. И так, прямо слева начала обход. Ступаю тихо, под ноги поглядываю, а руками стену ощупываю. Иду себе и иду. Все вроде так, как мне от порога и виделось, будто ничего вовсе и не изменилось. Только знаешь, одна странность все-таки была – хозяйки такие вещи сразу примечают. Понимаешь, пол, как будто все же убран, а вразлет цементные камешки лежат. И уж на что на сером цементе пыль – то не особо разглядишь, а эти уж очень запыленные, да еще и с паутиной. Свету всего ничего от открытой двери, а все равно видать. Понимаешь?

Не очень.

Ну, я хочу сказать, что по идее, пол и камешки эти одинаковой чистоты должны быть, и если пол недавно метен, то откуда на камешках на полу пыль и паутина столетняя? Будто кто-то сперва потрудился-прибрался, а потом по чистому полу грязные каменьями разбросал. Чудно как-то, верно?

А может эти камешки с потолка нападали?

Современный цемент? Ну хорошо, края второго этажа немец как-то укреплял, оттуда что пачканное свалится могло, но зал – то там знаешь каких размеров. Вот у тебя когда-нибудь со стола что-нибудь падало? Или наша милиция от этого заговоренная?

Почему? Конечно, падало.

Ну и как? Все что не упало, шлепнулось и в разные стороны разлетелось, разлилось. Да?

Наверное.

Ну, вот. И тут также. И чем больше я пол тот вспоминаю, тем больше уверяюсь, что никак по другому это происходить не могло. Пол подмели, камушки запылили и наклали. Как теперь говорят – создали интерьер.

Ну, ладно, допустим. А еще чего-нибудь интересное видали?

Ну вот. Переступаю я так по стеночке, уж вся запылилась, а никак ничего не нащупаю. И вдруг слышу – голос немца близко совсем. Уж и слова разбираю – что-то про какого-то Серегу. Я голову – то резко к лестницу поворачиваю, оглядываюсь чтобы, значит поглядеть, насколько близко он уже подошел, видит меня партизанку али нет еще. И тут…

Что?

Бьюсь лбом невесть обо что. Об воздух, получается. И хоть по башке-то меня сильно садануло, а я дело помню – вскачь к порогу вертаюсь, да еще на ходу халат отряхиваю, платок оправляю. Зорька да и бывшие мои коровенки подвижность у меня развили, с ними чуть зазеваешься, когда они, вишь ли, не в настроении, хвостом по физии враз огреют. Ну, вот, хватаю банку и замираю, а он уж вот туточки – почти с лестницы спустился. А я чую – голова гудит, да и мокро как-то во лбу – не иначе кровь, а до лба коснуться почему-то не смею. А главное никак не могу удивление с лица прибрать, глаза так и пучатся. А Сергей Оттович как увидели меня, так прямо и всполошились, ах, ах и где же вы, уважаемая, голову так сильно расшибли? Вроде сочувствует, а голос ехидный такой. Я говорю – вот, шла, шла, да упала, и про притолоку еще с дури за каким-то лядом понесла, никак остановиться не могу. А он слушает, кивает, только вижу – ни одиному слову не верит. Однако помощь предлагает – пройдемте – говорит, уважаемая, со мной – я вашу рану обработаю и руками с грязной банкой манит, так манит. Голос такой ласковый, уговаривающий, а глаза, что твой лед. И ведь ни в жисть никуда пройти не предлагал. И знаешь, взяла меня жуть. Я банку свою ему пихаю, его – прямо из рук рву, денег ждать – даже в голове нету и драпать – благо дверь настежь. Драпать – это, я конечно, сильно сказала, скорости-то нету никакой. Думаю – догонит он меня сейчас – враз догонит, еще по башке добавит и прощай Зорька. Но вишь, ничего, обошлось.

Теть Нюш, вы бы поточнее про удар о воздух вспомнили. Представьте, как вы стояли, насколько резко повернулись. Вы, когда по стенке шли, вам, ведь ничего не мешало, выходит препятствие где-то за вашей спиной или с боку появилось. Вы все-таки повернулись или оглянулись?

Оглянулась, потому как стояла я к стенке лицом, к лестнице спиной. А он должен был на лестнице появиться.

А не могло там ничего висеть? Какая-нибудь лампа, ну я не знаю.

Какая лампа, там на первом этаже и свету-то нет. По крайности я ни разу горящей лампочки не видала.

Хорошо, а тогда не мог сам немец в вас чем-нибудь кинуть.

На этот раз молочница надолго замолчала. Потом два раза повторила – кинуть, кинуть. Знаешь, сынок, попасть меня в тот момент все же тяжело было, несподручно, голову-то я поворачивала, правда и удар такой получился, вскользь. И все равно, не вериться мне, что он такой прямо снайпер, расстояние-то до лестницы прилично. И булыжник здоровенный быть должен, что б так много места на лбу зацепить, такой меня, пожалуй и вовсе бы пришиб. Похоже это больше всего было именно что на невидимою стену.

Выходит так. Шла я боком. А голову резко повернула и еще немного нагнула, что б всмотреться. Так что не обязательно преграда эта откуда-то в тот момент появилась. Скорее всего она там и до этого стояла, только мне не мешала. Так я думаю.

Тетя Нюша, так обо что вы все-таки стукнулись о стекло, метал, деревяшку? Вот притолока у вас, о которую вы бились – деревянная. Похоже?

Милок, ты чего шутишь, что ли. Когда искры из глаз – так тебе все равно обо что ты саданулся. Хотя знаешь, дерево оно нехолодное. А там мне показалось, вроде холод… Не знаю, не могу я тебе больше ничего толкового сказать. Прости уж. Поручение твое не выполнила.

Это вы меня простите. Если бы я вас не уговорил по холлу пройтись, был бы ваш лоб сейчас целехонек. А сейчас лягте, тетя Нюша, отдохните. И простите меня, пожалуйся.