– Если что-то болит, забудь, не думай, и боль пройдёт. Если нет настроения, вспомни о хорошем, улыбнись, и станет радостно на душе. Никогда нельзя говорить: “мне плохо”. Когда человек так говорит, Бог посылает ему ещё больше бед, чтобы человек узнал, что такое на самом деле “плохо”. А когда человек радуется, и говорит: “Я счастлив!” Бог говорит: “Нет, ты ошибаешься, ты ещё не достаточно счастлив”, и посылает человеку счастье…
Живя в Сельцах, дедушка заслужил уважение всей округи. Его любили, к его мнению даже руководство колхоза прислушивалось. Несмотря на преклонный возраст – дедушке было под семьдесят – он работал, содержал жену и троих детей, младшему из которых не исполнилось и семи лет. Звали его Миша.
Всё родня его обожала. Миша был умный, не по годам смышлёный, очаровательный мальчишка. И очень красивый. К его сёстрам, Малке и Эстер, семнадцати и шестнадцати лет, природа оказалась не так щедра, а Мишу не поскупилась одарить всем, чем только могла: и красотой, и умом, и добрым нравом. Дедушка очень гордился своим младшим сыном.
Своих старших дочерей, живущих в Могилёве, дедушка тоже не забывал. По мере возможности старался каждую навещать, но больше всего любил бывать у нас. Отправляясь в гости к дочерям, дедушка всегда брал с собой Тору и своё молитвенное облачение. Мы с Гилей подглядывали за тем, как он повязывает на руку и голову тфилин, надевает талес, берёт в руки молитвенник, непонятно зачем становится лицом к печке, совершая молитву, и тихо хихикали за полуприкрытой дверью. Поведение деда нас забавляло.
– Как он может так верить во всё это? – недоумевала я. А Гиля мне в ответ:
– Ну, что ты хочешь? Дедушка же не учился в советской школе, он не знает, что бога нет.
Мы очень старались говорить тихо, но, возможно, дедушка услышал последние Гилины слова. Закончив молитву, он подошёл к нам и, вздохнув, сказал:
– Дети, вы живёте в другое время, и я не могу вас заставить верить. Но я умру в той вере, в которой я родился.
Почему-то эти его слова запомнились мне на всю жизнь.
Однажды мы с Гилей заметили на столе оставленную дедушкой книгу. Мы никогда не трогали чужих вещей, это было не в наших правилах. Но тут любопытство нас одолело, и мы стали с интересом разглядывать старую, потёртую книгу, написанную на древнем языке.
– Буквы странные, – сказал Гиля, – как палочки.
– Не трогай руками! – предупредила я. Но помешать моему брату исследовать неизведанное, было невозможно!
– Да ладно, мы же не съедим её, только посмотрим, – и он осторожно раскрыл книгу. – Смотри, Лизка, письмена какие! Точечки, чёрточки…
– Вот сейчас дедушка увидит, устроит тебе и точечки, и чёрточки, и точки с запятыми по мозгам!
– За что “по мозгам”? – произнёс незаметно подошедший дедушка. – За интерес к святой книге?
– А почему она святая? Её же люди писали.
– Люди бы такое не написали. Люди и о своём прошлом не знают, а уж будущее им и подавно не дано видеть.
– А здесь и о будущем написано? – оживился Гиля.
– Конечно, только не все могут это увидеть и прочитать.
– А кто может?
– Тот, кто очень долго и тщательно изучает святые тексты, – ответил дедушка и, помолчав, добавил, хитро поглядывая на Гилю, – …и тот, кто знает иврит, разумеется.
– А она разве не на идиш написана?
– Нет, Тора написана на древнееврейском языке – на иврите.
– И о чём же в ней рассказано?
– История нашего народа, и вся история человечества с сотворения мира.
Дедушка сел, раскрыл Тору на первой странице и справа налево прочитал:
– “Бэрэши’т бара’ элои’м эт а-шама’им вэ-эт а-а’рэц”. Что значит: “Вначале сотворил Бог небо и землю”. Ну-ка, – обратился дедушка к Гиле, – попробуй ты прочитать!
– Так я же букв не знаю! – удивился Гиля.
– Вот сейчас и узнаешь. Эта буква “бэт”, эта – “рэйш”, “алеф”, “шин”, “йюд” и “таф”. А точки под ними означают звуки “э” “и”. Слово “бэрэши’т”…
Так, ненавязчиво, дедушка склонил нас на изучение иврита. “Знание языка всегда пригодится” – повторял он. Где может пригодиться этот язык, мы не понимали, но нас забавляла новизна и необычность предмета. Каждый раз, приезжая, дедушка давал нам урок, и постепенно замысловатые древние письмена уже не казались нам такими непонятными. Гиле, с его жаждой знаний и страстью ко всему новому, нравилось погружаться в “Книгу книг”, разгадывая тайну святого языка. Меня тоже привлекала странная письменность, такой особенный, диковинный шрифт и мистическое звучание иврита. Кто знает, возможно, мы бы и выучили его со временем, хотя бы на уровне понимания; ведь идиш мы неплохо знали, хоть и не могли говорить на нём, поскольку дома общались на русском, и только родители иногда говорили между собой на идиш. Но, на беду, дедушке случилось заболеть, и какое-то время он у нас не появлялся. Без него мы забросили язык, перестали заниматься и постепенно всё забылось.
XVII. Воры
Мама верила в сны, в предчувствия и предзнаменования. При этом свои сны она истолковывала буквально и если видела плохой сон, так и говорила: “Дурной сон приснился”. Она не умела дать хорошее толкование плохому сну, как учит еврейская традиция. Помню, однажды я случайно подслушала её разговор с дедушкой. Она, видимо, рассказала ему свой сон и, как видно, не очень приятный, поскольку была огорчена и встревожена и говорила почти шёпотом, а дедушка нахмурился и сказал:
– Нельзя так, Ента. Нельзя плохое говорить! Запомни, что бы ни приснилось, какой бы плохой сон не был, всегда надо придумать ему хорошее объяснение, потому что сон сбывается так, как ты его истолкуешь. Так говорит наша еврейская традиция.
Но у мамы никак не получалось следовать этому правилу. Из “плохого” сделать “хорошее” она не могла. И от тревоги своей тоже не могла избавиться. Возможно, я не запомнила бы этот случай, если бы не событие, вскоре последовавшее за ним: старший сын тёти Ханы, Сёма, разбился, упав с лестницы, получил сотрясение мозга, которое перешло в воспаление. Ему сделали операцию в Москве, но спасти его не удалось… Что сделалось тогда с мамой! Мы думали, она не переживёт смерти племянника…
Однажды утром в начале весны 1941 года мама проснулась с болью в груди.
– Что, что, Леночка? Что с тобой? – забеспокоился папа.
– Плохой сон приснился, – ответила мама, – что-то не хорошо мне. Я видела наш дом в огне… мы бежим, и люди вокруг бегут… и улицы горят.
– Ну, мало ли что может присниться! Не обращай внимания! Это всего лишь сон, – пытался её успокоить папа. Но мама смотрела остановившимся взглядом мимо него; в глазах у неё застыл страх.
После завтрака в привычных домашних хлопотах мама позабыла о сне, взволновавшем её, и о своём беспокойстве.
Придя из школы, я увидела, что мама с Сарой что-то оживлённо обсуждают, а из кухни доносится аппетитнейший запах пирога.
– У нас будет пирог на обед? – спросила я весело.
– Нет, не на обед, а на ужин, – ответила мама. – Сегодня к дяде Айзеку сестра придёт.
– Ура! У нас будут гости!
У Айзека Сидаревского было два брата и две сестры. Одну сестру, Хасю, мы знали, она жила по соседству. Вторая – Соня – жила на Луполово, работала бухгалтером на заводе. Братья жили в Бобруйске, мы с ними не были знакомы, но Айзек много о них рассказывал, очень сокрушался, что они живут в разных городах. Когда он говорил об этом, мне было его жалко. Мой детский ум вообще не мог представить, как могут родственники, да ещё такие близкие, жить в разных городах так далеко друг от друга? Разве так можно? Не иметь возможности встречаться, когда захочется, быть лишёнными радости видеть друг друга так часто, как сердце пожелает! Не радоваться вместе праздникам, не противостоять вместе невзгодам? Как же так можно? Разве не должны члены одной семьи держаться друг друга? Помочь, поддержать, когда нужно? Жить в десятках километров друг от друга – это ужасно!.. Мне не дано было знать тогда, что членов моей семьи судьба разведёт не по разным городам, и даже странам, а по разным континентам, и разлука их будет длиться долгие годы…
Но, к счастью, тогда я об этом не знала, и вечер прошёл замечательно. Айзек познакомил нас с сестрой Соней. Она оказалась умной, весёлой, приятной молодой женщиной и мы прекрасно провели время в обществе наших дорогих соседей. Допоздна сидели, говорили о жизни, шутили, Айзек рассказывал разные истории. Спать ложиться не спешили – ведь завтра воскресенье. Разошлись далеко за полночь.
На рассвете маму разбудил какой-то щелчок. “Наверно, у соседей,” – подумала мама сквозь сон. Но через мгновенье совсем близко, будто у самого изголовья кровати, мама услышала скрип открывающегося окна и чей-то приглушённый шёпот. Сон мгновенно бежал от неё.
Наш дом стоял на возвышенности, на небольшом холме, который спускался к речке. Окна фасада, выходящие на улицу, были гораздо ближе к земле, чем окна задней части дома, обращённой к Дубровенке; там была комната Сидаревских. А окна родительской спальни выходили на Вербовую. Кровать стояла неподалёку от окна. Прислушиваясь к встревожившим её странным звукам, мама приподнялась на кровати, устремив взгляд на окно. Между задёрнутых занавесок просунулась мужская рука, а за ней и голова.
Мама хотела закричать, но вместо крика у неё вышло еле слышное: “A-а!” Папа проснулся и, увидя жену, сидящую на кровати, с расширенными от ужаса глазами издающую непонятные звуки, решил, что ей плохо и, испугавшись за неё, пытался её успокоить:
– Что, Леночка? Что с тобой?
– А… а… – мама протягивает руку в сторону окна, пытаясь ему объяснить, но папа не понимает, что она хочет сказать ему и не сводит с неё глаз.