Тени забытых пиратов. Повести и рассказы

Вышла у Ильи крайне неприятная история. А история такая. Жил Бешеный в собственном доме на окраине города, который достался ему от деда. Дом деревянный, удобства во дворе, баня на соседней улице, вода в колонке недалеко от дома. Но ему нравилось. Потому что сам себе хозяин. Захаживал к нему соседский мужичонка, Василий, добрый и немного не в себе. Не то, чтобы совсем дурак, но и умным не назовешь. Ходил выпивать. Бешеный наливал. А в оплату Василий выполнял всю работу во дворе: копал, сажал, косил, дрова колол, если где что отвалилось – подлатывал. И получал свою порцию. И вот как-то раз, а было это в конце октября, город прорезали гудки пожарных машин. Горел дом Бешеного. Пока ехали, от дома ничего не осталось. Пожарных Бешеный вызвал сам. Рассказал, что они с Василием выпили, печь затопили да и закемарили. Проснулся он, а уже все полыхает, видно печь причиной. Ели успел из окна выпрыгнуть. А что соседи выстрелы слышали, так это газовый баллон взорвался. Утром на пепелище нашли все, что осталось от Василия. А осталось немного. И ружье нашли обгорелое. Бешеный сказал да, у деда-то ружье было, он же полковник в отставке (что истинная правда). Бешеного тогда на месте допрашивали следователи из Москвы. Поглазеть да послушать полгорода пришло, и бабушка пришла. Вечером отцу рассказывала:

– Ты понимаешь, какая бестия! Ему следователь вопрос, а он раз – и уже ответ готов. Следователь снова вопрос заковыристый, а у Илюхи и на это ответ есть! Так и не подловили гада, ведь вывернулся, сволочь! Вот до чего же умный!

Потом мать Василия еще долго обивала пороги, пытаясь добиться справедливого наказания для убийцы своего сына, а что Бешеный Васю убил в порыве пьянства, никто не сомневался. Такая уж репутация была у Ильи. А так это или нет, только одному Илье и известно было. Но доказательств никаких так и не нашлось. Да и не был он убийцей, как теперь я понимаю. Но тогда в это все равно не поверил бы никто. Убил и точка. Тем более с этого момента на какое-то время он притих, ушел в тень. А что б не скучно было, занялся всякой приятной ему мелочевкой, а то есть работой с гусятками. Именно тогда он приблизил к себе Голову и Исмаила, и на его горизонте неожиданно возник я.

К тому моменту Голова и Исмаил уже не ровно ко мне дышали. Чем я им сдался, не могу понять. Я был тихим и со стороны даже забитым. Какая радость гнобить худенького юношу с книжечкой в руках, я не понимаю, какое удовольствие принесла бы им победа надо мной, когда исход битвы был очевиден. Вероятно, их раздражала моя полная им противоположность. Я не тянулся в компании, вполне довольствуясь обществом Федора Михайловича, и это моё сознательное одиночество особенно раздражало их, как кость в горле. Поначалу они просто кидали в мою сторону оскорбления, толкали в спину, смеялись, время от времени мне в голову попадал огрызок яблока, пару раз они спихнули меня с велика, когда после школы я ехал из магазина. Тогда у меня разбились бутылки с кефиром, и это доставило им особое удовольствие. Я молчал. Терпеливо сносил их оскорбления и унижения. Чем больше они это делали, том больше я ощущал себя героем романа Достоевского, не написанного, но если бы Федор Михайлович жил в мое время, то, несомненно, написал бы роман про новых униженных и оскорбленных, и главным героем был бы я. В этом было что-то садомазохистское. Нет, я их совершенно не боялся. Но мне почему-то нравилась роль несчастного унижаемого мальчика, жертвы обстоятельств и злодеев. Я получал от этой гадкой игры удовольствие, сам не знаю почему. Работал принцип «чем хуже, тем лучше». Одна боль заглушала другую. И где-то на уровне подсознания эти подонки понимали это, видели мое унижение, но не чувствовали страха, а может даже ощущали мое презрение, и это бесило их еще больше. Теперь они, практически, не давали мне прохода. Выбить учебники из рук, вылить в столовой компот мне на голову, обсмеять, толкнуть – все это стало нормой моей жизни. Каждый из нас играл свою роль. Причем они играли роль, которую выбрали сами, а я свою роль не выбирал. Но кто из нас получал большее удовольствие, неизвестно.

В тот период в моей голове постоянно вертелась мысль о самоубийстве. Не знаю, насколько она была серьезной, но я получал удовольствие, обсасывая ее как конфету. Вот я лезу на крышу 14-этажки и прыгаю вниз, широко расставив руки, навстречу ветру и бездне, или, наглотавшись бабушкиного снотворного засыпаю крепким беспробудным сном, в котором уже не будет сновидений, или, перерезав на запястьях вены, плаваю в ванной, и струйки крови, вытекая из рук, окрашивают воду в темный бордовый цвет. Эти мысли не только не пугали меня, они мне нравились. Мне становилось не интересно жить, а вот смерть в ее непредсказуемости и неизвестности вызывала все большее любопытство. Эти фантазии заглушали мою внутреннюю боль, ставшую невыносимой, столь огромной, что я уже не мог с ней справляться. Если бы нашелся кто-то, с кем я мог поделиться этой болью, открыться и даже заплакать, все было бы по-другому. Но таких людей в моем окружении не нашлось. Бабушка явно не поняла бы меня, она считала, что я теперь просто обязан заботиться о сестре, а не о себе думать. Отец…. Когда я думал о нем, то почему-то раздражался еще больше. Этот хлипкий человек стал мне совсем чужим. Я презирал его и почти ненавидел, ненавидел его усталое лицо, эту вечную боль в глазах, ненавидел жалость ко мне и сестренке. Несколько раз он пытался поговорить со мной, но я каждый раз убегал в свою комнату и запирался. Что мог он мне сказать? Как поддержать меня? Когда сам, слабый и беспомощный, не состоянии был справиться с собственной болью. Размазня, слабак! Я все больше отдалялся от собственной семьи, а друзей у меня не было. И история с травлей, как не странно, отвлекала меня от этих мыслей. Это была часть игры в самоубийство, с непредсказуемыми деталями, но очевидным концом. Сам того не осознавая, я противопоставил себя самым отъявленным негодяям, вступил с ними в борьбу.

И вот тогда произошел пожар и появлялся Бешеный. Поначалу он с любопытством и неподдельным интересом наблюдал, как Голова и Исмаил травят меня. Он ничего не говорил, лишь время от времени, бросал ехидные реплики в мой адрес, или в адрес Головы и Исмаила. Он подкалывал и меня и их одновременно. Что уже было странно. Поэтому они старались еще больше. Временами я ловил на себе насмешливый взгляд ярких синих глаз Бешеного, в то же время внимательный и глубокий, он словно сканировал меня, пытаясь заглянуть в мои мысли. И если Голова и Исмаил ничего не понимали, то Бешеный, несомненно, все про меня понял. Может быть даже то, чего не понял я о себе сам. И случилось удивительное, чего не мог ожидать никто. А я особенно. Не знаю, что стало тому причиной, возможно, Бешеный увидел во мне равного и зауважал. Или ведущую роль сыграло то, что у меня умерла мать, а для него мать была святой, ведь и самым жестоким и отъявленным негодяям не чуждо ничего человеческое. В общем Бешеный предложил мне покровительство.

А дело было так. Однажды я возвращался из школы, и Голова с Исмаилом поджидали меня с уже ставшими скучными от однообразия приемчиками. Как вдруг Бешеный свистнул и окликнул меня:

– Эй, ты, подойди. Да подойди, не бойся.

Я стоял. Стоял, потому что Голова не давал мне идти дальше, а к Бешеному упрямо не хотел подходить, хотя и понимал, что это только усугубит дело. Однако он расценил это как страх и подошел сам. Помню, как мы стояли друг напротив друга, два юноши одного роста и примерно одного возраста, но такие разные. Он улыбнулся и сказал:

– Слушай, не в службу, а в дружбу, слетай, купи мороженое. А деньги я верну, не дрейфь.

И мне бы пойти, купить это чертово мороженое и принести. Но что-то в моей голове сработало не так, что-то щелкнуло и переклинило, я вдруг снова ощутил себя героем Достоевского, Подростком, которого достаточно унижали и теперь вот хотят унизить снова, а я ведь не тварь дрожащая, я право имею. И как-то даже не осознавая почему и зачем, я вдруг открыл рот и произнес, причем, когда я говорил это, то сам удивлялся, словно говорил кто-то другой, а я только слушал :

– Я в холопы не нанимался.

И пошел своей дорогой. Потрясение для окружающих было столь велико, что никто даже не стал меня задерживать. А Бешеный остался стоять, униженный и оскорблённый. И смертный приговор был мне в тот момент уже подписан. Даже если бы я вернулся, в тот же момент вернулся, упал перед ним на колени и стал бы молить о прощении, он все равно не простил бы меня. Потому что публичное унижение состоялось. А никто и никогда не унижал его так, как это сделал это я.

С того дня для меня пошел обратный отсчет времени. Я понимал это. И чем дальше, тем больший ужас охватывал меня. Почему-то мне уже не хотелось самоубиться. Когда часовой механизм был заведен и пошел отбрасывать секунды и минуты моей жизни, как ненужные детали, я страшно захотел жить. Просто жить. Я словно проснулся после долгой спячки и ужаснулся тому, что происходило вокруг меня. Теперь Исмаил и Голова больше не поджидали меня после школы и в столовой не выливали мне на голову компот. Но каждый раз, проходя мимо, кто-то из них наклонялся и говорил мне на ухо зловещим шепотом «ты покойник». Записки такого же содержания я находил в портфеле или в почтовом ящике. Только два этих слова, никаких черепов, скрещенных костей, угроз, оскорблений. Только два этих слова. Сначала один, два раза в неделю, затем чаще, затем еще чаще. Эта была игра, изощренная и жестокая, которую придумал Бешеный. И я знал, знал точно, что сие обещание несомненно будет исполнено, причем руками Исмаила или Головы, которые ничего не понимали, но получали от этой игры ужасное удовольствие. Я знал, что когда Бешеный прикажет одному из них сделать это, тот не задумываясь выполнит. Не думая о последствиях. Потому что они находились под его гипнотическим влиянием, превратившись в управляемых роботов.

Сейчас, много лет спустя, я понимаю, что никто и не собирался меня убивать. Бешеный просто хотел наказать, унизить, размазать, загнать за плинтус, но не убить. Конечно, по морде мне непременно надавали бы, и надавали хорошо, но дальше дело не пошло бы. Хотя, кто знает, чем бы все закончилось. Иногда события выходят из-под нашего контроля, и мы более не в силах совладать с ними. Где-то там, наверху, Некто, всевидящий и всемогущий, вдруг в пух и прах разбивает все наши планы, и продуманные заранее детали оказываются ржавой трухой. Собственно, так оно и вышло. Да и кто знает, что было бы для меня страшнее – смерть или унижение. Потому что за унижением непременно последовала бы смерть, вот тогда я точно забрался бы на 14 этаж и прыгнул навстречу ветру и бездне.

Наконец записки стали сыпаться каждый день и как кульминация на моей двери написали мелом: Ты покойник. Это в ужас привело бабушку, она хваталась за сердце и капала в чашку валокордин.

Вечером отец позвал меня в свой кабинет.

– Что происходит, Дима?

Он смотрел на меня строго и внимательно, и впервые за долгое время я вдруг увидел в его глазах тревогу за меня и любовь, да, да любовь. Наверное, они всегда там были, да только я не замечал. Но почему-то от этого не стало легче, и я возненавидел его еще больше. Сначала мне захотелось выбежать из комнаты, но я вдруг, сам не зная почему, сказал:

– Да ничего особенного, папа. Просто кучка подонков обещала меня убить и несомненно сдержит свое обещание?

– Подожди, сын, ты серьезно?

– Конечно.

Я постарался придать себе равнодушный вид.

– А почему ты не говорил раньше? – отец вдруг встал, достал из стола сигареты, открыл окно и закурил.

Для меня это стало новостью.

– А зачем? – спросил я, раздраженно и зло. – Чем ты мне можешь помочь?!

– Если подумать, то могу.

– И чем?

– Ну, например, мы сейчас соберемся и пойдем в милицию, напишем заявление.

– На кого? На Бешеного? – я засмеялся, как мне показалось демоническим смехом, на самом деле это был истеричный подростковый смех. – Да у него все схвачено! Или на Исмаила с Головой, которые давно на учете? Все, папа, мне кранты! Никто мне не поможет, слышишь, никто! Только если бог на веревочке как в древнегреческих трагедия.

Отец посмотрел на меня внимательно и спокойно ответил:

– И такое бывает. Так ты говоришь Бешеный? Ну и где будет происходить сиё действо?

– А тебе что за дело, к ментам пойдешь? – его ироничный тон определённо напряг меня, он мне не верил, или ему было безразлично. – Не переживай, тебя и так пригласят на опознание моего трупа.

Отец рассмеялся.

– Исход битвы никогда не известен заранее, независимо от количества участвующих с той или другой стороны. Все зависит от тактики.

– Что ты придумаешь? Какую такую тактику? Может, морду им набьешь? Ты! Вот потеха-то будет! Посмотрю я, как ты с ними справишься! Ты же слабак! Хилый жалкий слабак, да тебя любой с одного удара уложит!

Я выбежал из комнаты, громко хлопнув дверью, упал на кровать, не раздеваясь, и зарыдал. Мне было безумно себя жалко, и отца тоже жалко и очень стыдно, что я так нагрубил ему, сказал такие гадости, а потом так в одежде и уснул. Мне снилась мама. Она сидела рядом на кровати и улыбалась. Я даже не понял, что это был сон, настолько мама была реальна. Она наклонилась, поцеловала меня, а затем погладила по голове и сказала: «Спи, мой сыночек. Папа тебе поможет». И там, в этом полусне, полуяви, я вдруг понял, что уже почти забыл ее голос, и вдруг он прозвучал так отчетливо и спокойно, и мне стало легко и хорошо, и там, во сне, я ей поверил и впал в забытье.

Час икс был назначен на вечер субботы. В пятницу Исмаил подошел ко мне и сказал.

– Завтра на пустыре, что на востоке за городом, в 5, понял? А не придешь, мы и тебя, и папашу твоего, и сеструху твою того. Понял?

Я молча смотрел на Исмаила и ничего не отвечал.

– Так ты понял?

Я видел, как сжались его кулаки, как он хотел меня ударить, но, видимо, было не позволено. А я молчал и ничего не отвечал.

– Так ты, гнида, понял? В последний раз спрашиваю?

Я упрямо не говорил ни слова и смотрел Исмаилу прямо в глаза, как любил делать Бешеный. Я видел, что он нервничает и злится.

– Я тебя, тварь бл… я, еще раз спрашиваю, понял ты или нет? – теперь он уже почти кричал.

– Ты уж спросил в последний раз, а это после последнего, – ответил я и пошел прочь.

Но Исмаил догнал меня и схватил за рукав.

– Ты понял.

В ту ночь я не спал ни секунды. Поначалу просто не мог, а потом уже не хотел. Быть может это была последняя ночь в моей жизни, а я ее просплю. Я открыл окно, сел на подоконник, свесив ноги на улицу, и посмотрел на небо. Оно было чистым, без единого облака. Кое-где были видны звезды, и даже Большая Медведица бледно вырисовывалась на городском небосклоне, если приглядеться. В какой-то момент открылось соседнее окно в комнате отца, и я почувствовал запах табака и понял, что он не спит. За окном был май, где-то далеко пели птицы, и теплый ветер доносил дурманящий дух цветущей черемухи. Учебный год подходил к концу, и я почти выправился, во всяком случае по физике и математике имел твердые четверки, а по химии даже 5. Все как-то начинало налаживаться, и вдруг так не кстати мне предстояло завтра умирать. А может убежать? Куда? Что я буду делать? Да и бежать, как последний трус, я не мог. Смерть так смерть. Я подумал об отце, бабушке, сестренке. Мне стало невыносимо всех жалко. Как справятся они с еще одной смертью, когда та, мамина, еще не успела забыться? Наверное, я виноват перед ними. Очень виноват, но теперь уже ничего не изменишь. Я тихонько прокрался на кухню и поставил на плиту чайник. Неожиданно вошел отец:

– Ты чего не спишь, сын? Пятый час уже.