Вишневое Послевкусие

– Мы еще вернемся к обсуждениям мировых заговоров, – вдруг обратился Эрик к Эрнесту, на что тот фыркнул с напускным недовольством: – Кажется, мы заставили даму скучать.

«Ужели, мистер Мэлтон, вам стало настолько скучно, что вы решились на отчаянный шаг заговорить?», – я с трудом удержала язык за зубами.

– Вы увлекаетесь поэзией, леди Лоттен? Байрон, Диккенс, Шекспир?

Мэлтон, должно быть, решил делать то, что у него получалось лучше всего: рушить мою вечернюю идиллию своим внезапным интересом.

– Я читала Гамлета.

– И как вам? – он уселся поудобнее, отставил бокал и подпер подбородок кулаком.

– Романтика, наполненная трагизмом жизненной несправедливости, – я с наслаждением поймала короткий миг удивления на его лице. – Но я не люблю драму.

– Гений трагедии, лишенной смысла, которая остается отражением разнообразия человеческих пороков: страсти, предательства, и, быть может, иногда даже любви, – мой собеседник театрально уставился вдаль.

– Не слишком ли глубокие фразы для человека, никогда не читавшего Гамлета? – Эрнест вмешался в разговор столь деликатно, что я чуть не поперхнулась ликером, пытаясь сдержать смешок.

Эрик заметил мое веселье, загадочно улыбнулся, и повернулся к моему жениху:

– Кажется, ты плохо меня знаешь, Эрни.

Они смотрели друг на друга с веселым прищуром, но мне отчего-то стало не по себе. Я вежливо покашляла, вновь обращая на себя внимание Мэлтона, и осторожно предупредила:

– Вам не стоит называть классику бессмысленной в присутствии леди Луизы. Вряд ли она оценит столь дерзкие высказывания, мистер Мэлтон.

– А мы оставим этот разговор между нами, и он не дойдет до ее прелестных ушей, леди Лоттен, – он вальяжно откинулся на спинку кресла. – Мы ведь друзья?

– В таком случае просто Джулия.

Он вскинул брови, затем задумался и улыбнулся в своей манере:

– Что ж, если обращение не по титулу делает нас друзьями, ничего не имею против. Я с самого утра прошу называть меня Эриком. Все-таки к имени я привык чуть больше.

Я кивнула в ответ и перевела взгляд на напиток на дне моего бокала. Свет интересно преломлялся сквозь прозрачные стенки, играя зайчиками на темной жидкости.

– Если не драма, то романтика? Что-то приторно сладкое? Только счастливый конец? – либо Эрик смертельно скучал, либо его действительно интересовал мой литературный вкус.

– Я читала романы Джейн Остин до переезда в Британию.

Я и вправду любила и Остин, и сестер Бронте. Но обсуждать это с насмешливым Эриком Мэлтоном мне крайне не импонировало.

– И тебе нравилось? – заинтересованно спросил он. Должно быть, он приложил максимум усилий, чтобы не отпустить колкую шуточку.

Эрнест с интересом наблюдал за нашей беседой, неторопливо потягивая ликер из своего бокала.

– Разумеется. Безусловная любовь, то, на что готов человек ради настоящего счастья. Это вдохновляет, – я повела плечами, стараясь казаться беспристрастной.

– Забавно слышать, что романы для женщин о «высокой» любви привлекли твое внимание больше, чем шекспировский трагизм. Хотя тут все очевидно: «Гамлет» приземляет понятие любви, говорит о гордости, желаниях и «низких» страстях. Это в свою очередь разрушает идиллию – как ты выразилась? – безусловности.

Я только сейчас заметила, как в голубых глазах Эрика отражались языки каминного пламени, изнутри зажигая в его взгляде недобрые загадочные огоньки.

– Ошибочно полагать, что они написаны исключительно для женской аудитории, – настаивала я, а на его лице отразился немой вопрос. – Я считаю, что в этих произведениях чаще поднимаются важные вопросы для мужского рационального разума.

– Думаю, тут ваши взгляды расходятся. Джулия – безнадежный романтик, – мягко заметил Эрнест.

– Как и я, – Эрик удостоил друга отрывистым кивком. – Но я привык думать, что подобная литература вселяет в человека некую неуверенность. Заставляет смотреть на вещи сквозь призму розовых очков.

– Что же, по-твоему, дает человеку веру в любовь и искренность, как не хорошо написанный роман? – поинтересовалась я.

– Музыка. Поэзия. Подлинное искусство.

– Ты делишь искусство на настоящее и нет?

– Ни в коем случае. Искусство – вещь, не привязанная к одному мнению, Джулия. Оно позволяет человеку самому решать, стоит ли возносить мечты и надежды, либо провалиться с ними в бездну отчаяния. Но называться таковым может лишь то, что покоряет разумы людей глубже мимолетных романтических страстей, описанных в книгах.

Я улавливала нить его мыслей, но не собиралась легко соглашаться.

– Смею заметить, Эрик, что, если бы ты отважился прочесть ту же «Гордость и Предубеждение», ты бы наткнулся на мысль героини, которая считает, что плохая поэзия способна убить человеческие чувства.

– Именно поэтому я не читаю подобные романы, Джулия. Потому что я не разделяю искусство на плохое и хорошее. А вот творчество – как раз наоборот.

– Не вижу различий между этими понятиями.

– Объясню проще, – он одарил меня снисходительной улыбкой и продолжил: – Ты говоришь о мнениях героев, которые чаще всего представлены читателю плохими или хорошими. Такие герои мыслят однобоко и заставляют читателя разделять их точку зрения. Такие романы создают новые человеческие ценности. Как ты и сказала, учат возносить любовь, например. В то время как искусство… – он запнулся, наморщив лоб, словно искал подходящие слова: – Оно просто отражает действительность. А действительность – вещь многоликая. И у нее редко есть какие-либо рамки.

Я задумалась. Не знаю, как мы перешли от литературы к философии, но Эрик, хоть и казался поверхностным и несерьезным, говорил о действительно интересных вещах.

Догорающее в камине полено разломилось с характерным треском.

– Думаю, разговор зашел в никуда, – подытожил Эрнест и добавил: – Помимо индивидуального восприятия существует еще и критика.

– Разумеется, – Мэлтон потянулся к своему бокалу: – Люди, сидящие на диванчиках, читающие толстые книги с умным видом и думающие, что знают, как могло бы быть лучше. Кажется, ты забыл, Эрнест, что я пропускаю критику мимо ушей.

– Кажется, именно ты не дал мне этого забыть, когда прислал то письмо почти четыре года назад.

– Письмо? – удивленно спросила я.

– Ага. Эрик однажды принял эгоистичное решение покинуть страну и, испугавшись моей «дружеской критики», даже не удосужился прийти попрощаться, – в голосе Эрнеста просквозили нотки иронии и, как мне показалось, обиды, хотя улыбка не сходила с его губ. Он потянулся за бутылкой, чтобы долить остатки ликера в свой опустевший бокал, и закончил: – Вместо этого в день отъезда он прислал мне чудный запечатанный конверт.

– Простите, такова моя натура. И я в очередной раз приношу свои глубочайшие извинения, – Эрик ободряюще поднял руку, словно предлагал тост: – Это было очень глупо с моей стороны, но я был юн, импульсивен и волен поступать, как мне вздумается.

– Как будто что-то изменилось, – с каким-то печальным весельем заметил Эрнест и поднял над головой бокал: – Ура!

В гостиной повисла тишина. Я почувствовала неловкость, словно стала свидетелем семейной ссоры.

– У нас завтра конная прогулка с утра, ты не забыла, moncCur[11 - Франц.: Мое сердце.]? – заметив мое смятение, поинтересовался Эрнест.

Я с трудом сдержала неуместную улыбку.