Женщина

– Что – не нравится?

– Скушно будто. Всего-много, а – скушно…

Не сдержав жалости к ней, я тихонько сказал:

– И тебе скучно будет – не найдёшь ты чего ищешь, я думаю…

Она отрицательно качает головой.

– Бабе скучать некогда. У ней такой оборот жизни: то – ребёнка хочет, то – нянчит его… одного вынянчипа – другой готов. Весна да осень, а зима с летом мимо идут.

Приятно было смотреть в её задумчивое лицо; конечно, хотелось крепко обнять её, но – лучше уйти поскорее в тихую пустынную степь и, унося с собою воспоминание об этой женщине, шагать одиноко по твёрдой дороге к серебряной стене утонувших в небе гор, к чёрным ущельям, разинувшим на степь свои глубокие прохладные пасти. А уйти – нельзя, паспорт отобран казаками.

– Ты сам-то – чего ищешь? – вдруг спросила она, снова подвинувшись ко мне.

– Ничего. Просто смотрю, как люди живут.

– Одинокий?

– Да.

– Как я всё равно. Сколько на свете одиноких-то… господи!

Волы просыпаются и тихонько мычат, напоминая звук волынки, на которой играет, где-то далеко, слепой старик. Сонный сторож неверной рукой четырежды ударил в колокол, два раза – тихо, один – очень громко и сердито, так, что медь взвизгнула, и снова – тихо, чуть коснувшись певучей меди железным языком.

– Как же люди-то живут?

– Плохо.

– Да-а. И я вижу это – плохо. Мы долго молчим, потом она говорит тихонько:

– Вот – светает, а я – глаз не сомкнула, и – часто это со мной… Задумаюсь про всё, задумаюсь… будто я одна на земле, и всё надобно мне одной устроить по-новому-то.

– Недостойно себя живут люди, в безгласии и ничтожестве, в неисчислимых обидах нищеты и глупости, – говорю я, забываясь, и горячо исчисляю всё виденное мною тёмное, постыдное, мучительное. – Гляди – ты с добром идёшь к человеку, свободу свою, силу готова ему за дружбу отдать, а он этого не понимает, и – как его обвинить? Кто показывал ему доброе?

Она положила руку на плечо мне и смотрит прямо в глаза, немножко приоткрыв красивый рот.

– Ой, – слышу я, – это правда! Милый человек – верно: нет добру цены!

Крепко прижавшись друг ко другу, мы точно плывём, а встречу нам выплывает, светлея, освобождённое ночью: белые хаты, посеребренные деревья, красная церковь, земля, обильно окропленная росою.

Восходит солнце; над нами – точно тысячи белых птиц – плывут стаи прозрачных облаков.

– Господи, – шепчет Татьяна, толкая меня, – ходишь одна, думаешь, а – о чём? Ну, милый же вы человек… всё это – правда! Никому ничего не жаль… ах, как верно!

И, вдруг вскочив на ноги, она приподняла меня и прижалась ко мне так крепко, что я отстранил её, но она плачет, тянется ко мне и целует сухими, точно острыми губами – эти поцелуи доходят до сердца.

– Ну, добрый же вы мой, – всхлипывая, шепчет она, а у меня земля уходит из-под ног.

Оторвалась, оглянула двор и деловито пошла в угол его – там, под плетнём, густо разрослись незнакомые мне травы.

– Иди, идите-ко…

Потом, сидя в бурьяне, точно в маленькой пещере, смущённо улыбаясь, оправляя волосы, она тихонько шепчет:

– Вот, как случилось… Ну – ничего… господь мне простит…

Удивлённый, чувствуя себя как во сне, я благодарно смотрю на неё. Мне как-то особенно легко: в груди у меня светлая пустота, а в ней, как ласточки в небе, мелькают какие-то неуловимые радостные мысли и слова.

– В большом горе и маленькая радость велика, – слышу я.

Я гляжу на грудь женщины, окроплённую, как земля росою, каплями влаги, они краснеют, отражая солнечный луч, – точно кровь выступила сквозь кожу. И моя радость быстро тает – почти до слёз, до тоски жалко эту грудь – я, почему-то, знаю, что бесплодно иссякнет живой её сок.

Как будто извиняясь предо мною, она говорит немножко печально:

– Что сделаешь с собой? Иной раз так уж бывает – нахлынет что-то в душу до того, что даже больно в грудях, и так уж вся и открылась бы, как перед месяцем… али – в жару – пред рекою… право, ей-богу! После, конечно, стыдненько… не гляди-ко на меня! Что уставился, словно ребёнок?

А я не могу отвести глаз от неё, думая о том, что потеряется она на запутанных дорогах.

– И лицо – будто у новорожденного…

– Глупое, что ли?

– Похоже, что глупое.

Застегнув кофту, она сказала:

– Скоро, чать, к обедне ударят… Пойду, надо помолиться богородице. Ты сегодня идёшь?

– Как только паспорт получу…

– Куда путь?

– На Алагир. А – ты?

Встав на ноги, она оправляет юбку, – бёдра у неё уже плеч, вся она осанистая, стройная.

– Я-то? Не знаю ещё… Надобно мне в Нальчик… а может, не пойду. Не знаю.

И, протянув ко мне крепкие, ловкие руки, она предложила, краснея:

– Ну, давай поцелуемся ещё на росстанье.

А обняв одной рукою и крестя другой – сказала:

– Прощай, дружок! Спаси, тебя Христос за хорошее слово, за всю твою повадку…

– Пойдём вместе?