Женщина

Не сразу и как бы считая слова, сказала:

– Ничего. Здоровый такой… да вот – потерянный. Глупый ещё, видно. А – жалко, хороший мужик был бы на хорошем месте.

Церковный колокол ударил дважды – она дважды перекрестилась, не прерывая речи.

– Жалко глядеть, когда молодое зря пропадает, жалко силушки, кабы можно – взяла бы всех и поставила на хорошие места.

– А себя – не жаль?

– Как – не жаль? И себя тоже…

– Что ж ты стелешься пред эдаким болваном?

– Я бы его выправила. Думаешь – нет? Не знаешь ты меня…

Она глубоко вздохнула.

– Он прибил тебя, что ли?

– Нет. Ты его не тронь уж…

– А крикнула?

Неожиданно прислонясь ко мне плечом, она тихонько созналась:

– В грудь он меня ударил… он бы одолел меня… А я не хочу, не могу я так, без сердца, словно кошка… Экие вы все какие… несуразные…

Беседа оборвалась. В дверях хаты встал кто-то и тихонько свистнул, точно собаку позвал.

– Это он, – прошептала женщина.

– Уйти, что ли?

Она схватила меня за колено, торопливо сказав:

– Нет, не надо, не надо.

И вдруг подавленно застонала:

– Го-осподи – жалко всех… всю-то жизнь жалко, всю наскрозь, всех людей… Господи-батюшко…

Плечи её тряслись, она плакала и шептала, жалобно всхлипывая.

– Вот ночью… как вспомнишь всё, что видела, всех людей, – тошно, тошно… закричала бы на всю землю… а – что? Не знаю… нечего сказать…

Это мне было глубоко знакомо и понятно – мою душу тоже давил этот крик без слов.

– Кто ты такая? – спрашивал я её, поглаживая качавшуюся голову, трепетное плечо, и, успокоившись, она тихо рассказала мне сказку своей жизни: она – дочь столяра и пчеловода. По смерти матери отец женился на молодой девице, мачеха уговорила его отдать дочь в монастырь, там Татьяна и жила с девяти лет по невестин возраст. Выучилась грамоте, рукодельям, а потом отец выдал её за приятеля, солдата, пожилого человека, лесника в монастырском лесу.

Мне досадно, что я не вижу лица её, – предо мною круглое, тусклое пятно, и, должно быть, она закрыла глаза. Такая странная тишь, что женщина всё время говорит едва слышным шопотом. Оба мы точно погружены глубоко в чёрную пустоту, где нет жизни, и наша доля – начать жизнь.

– Человек был нехороший и пьяница, у него в караулке монашки гуляли по ночам с охочими людями, и меня он стал к этому склонять, я было не хотела поддаваться, а он – бить меня, ну – уступила я, да на ту пору понравился мне один человек… с ним, а не с мужем, я и узнала настоящее, женское. А любовник-то мой женат был, дозналась жена его про меня – тут мужа моего прогнали с должности. Богатая она была, и, конечно, обидно ей уступать место своё не знай кому. Красивая, толстая только очень. Потом вскоре муж мой помер – опился в день Фрола-Лавра, а батюшка ещё раньше помер же. Я – к мачехе, а она говорит: «Зачем ты мне? Подумай». Подумала я – верно, незачем! Я было опять в монастырь, ну – вижу, не для меня это, да и мать Таисья, старушка, учительша моя, сказала мне: «Иди-ка ты, Татьяна, в мир, может и найдёшь себе счастье». Вот я и пошла… да и хожу…

– Неладно ты счастья ищешь…

– Уж как умею…

Теперь темнота не казалась туго натянутою тканью тяжёлого занавеса, но поредела от напряжения, стала прозрачнее, а местами собралась в густые складки, в комья, набилась и окно хаты и смотрит оттуда слепым чёрным глазом.

Над буграми крыш всплыла в небо колокольня, поднялись тополя, по стене хаты расползлись трещины и вместе с язвами выкрошившейся извёстки сделали стену картой какой-то неведомой страны.

Я взглянул в тёмные глаза женщины, они блестели сухо, печально и показались мне наивными, как у девочки-подростка.

– Чудачка ты…

– Какая есть, – ответила она, облизывая губы тонким, точно кошачьим языком.

– Чего ж ты ищешь?

– Это у меня – обдумано, это я знаю! Вот погоди – встретится мне хороший мужик, и найдём мы с ним землю себе. Найдём мы её около Нового Афона, я там места знаю, была. И вот начнём устраивать её хорошо: сад будет, огород и пашня, как надобно для хозяйства.

Слова её звучали всё увереннее и крепче.

– Устроимся мы по-хорошему-то, а к нам ещё люди подойдут, а мы уж – старожилы, нам почёт от них! Так – ещё да ещё, – и вот те новая деревня, хорошее место. Мужа, глядишь, в старосты выберут. Водила бы я его чисто, барином. А в саду – дети играют, беседка в саду-то выстроена… беда как хорошо можно жить!

Действительно – будущее продумано у неё насквозь, она рисует новую деревню с такими мелкими подробностями, как будто долго жила в ней.

– Хорошего жительства хочется… Господи! Кабы удалось… Первое дело, конечно, мужик нужен…

Лицо у неё милое, глаза смотрят в тающую ночь, мягко лаская всё, на чём остановятся. А мне её жалко, – жалко почти до слёз, и, чтобы скрыть это, я шучу:

– Не гожусь ли я тебе?

Усмехнулась легонько.

– Нет… Ты – не годишься…

– Почему?

– Мысли другие у тебя…

– Ну, откуда тебе знать мои мысли?

Она отодвинулась от меня, сухо сказав:

– По глазам вижу… Нет, зря говорить я не согласна… Мы сидим на дубовой суковатой колоде, почерневшей от сырости; женщина хлопает ладонью по ней.

– Богато живут казаки, а не нравится мне как…