Жизнь ненужного человека

– Нам о таком предмете не указано рассуждать. Наше дело простое – взял опасное лицо, намеченное начальством, или усмотрел его своим разумом, собрал справочки, установил наблюдение, подал рапортички начальству, и – как ему угодно! Пусть хоть с живых кожицу сдирает – политика нас не касается… Был у нас служащий агент, Соковнин, Гриша, он тоже вот начал рассуждать и кончил жизнь свою при посредстве чахотки, в тюремной больнице…

Чаще всего беседы развивались так.

Веков, парикмахер, всегда одетый пёстро и модно, скромный и тихий, сообщал:

– Вчера троих арестовали…

– Экая новость! – равнодушно отзывался кто-нибудь. Но Веков непременно желал рассказать товарищам всё, что он знает, в его маленьких глазках загоралась искра тихого упрямства, и голос звучал вопросительно.

– На Никитской, кажется, господа революционеры опять что-то затевают – очень суетятся…

– Дурачьё! Там все дворники учёные…

– Однако, – осторожно говорил Веков, – дворника можно подкупить…

– И тебя тоже. Всякого человека можно подкупить, дело цены…

– Слышали, братцы, вчера Секачев семьсот рублей выиграл?

– Он передёргивает.

– Д-да, не шулер, а молодой бог…

Веков оглядывался, конфузливо улыбаясь, потом молча и тщательно оправлял свой костюм.

– Новая прокламация явилась! – сообщал он в другой раз.

– Много их! Чёрт их знает, которая новая…

– В них большое зло.

– Ты читал?

– Нет. Филипп Филиппович говорил – новая, и сердится.

– Начальники всегда сердятся, – закон природы! – вздыхая, замечал Грохотов.

– Кто читает эти прокламации!

– Ну – читают! И даже очень…

– Так что? Я тоже читал, а брюнетом не сделался, как был, так и есть рыжеватый. Дело не в прокламациях, а в бомбах…

– Прокламация – не взорвёт…

Но о бомбах не любили говорить, и почти каждый раз, когда кто-нибудь вспоминал о них, все усиленно старались свести разговор на другие темы.

– В Казани на сорок тысяч золотых вещей украдено!

Кто-нибудь оживлённо и тревожно справлялся:

– Поймали воров?

– Поймают! – с грустью предрекал другой.

– Ну, когда ещё это будет, а той порою люди поживут с удовольствием…

И всех охватывал туман зависти, люди погружались в мечты о кутежах, широкой игре, дорогих женщинах.

Мельников более других интересовался ходом войны и часто спрашивал Маклакова, внимательно читавшего газеты:

– Всё ещё бьют нас?

– Бьют.

– Какая же причина? – недоумённо, выкатывая глаза, восклицал Мельников. – Народу мало, что ли?

– Ума не хватает! – сухо отзывался Маклаков.

– Рабочие недовольны. Не понимают. Говорят – генералы подкуплены…

– Это наверное! – вмешался Красавин. – Они же все не русские, – он скверно выругался, – что им наша кровь?..

– Кровь дешёвая! – сказал Соловьев и странно улыбнулся.

Вообще же о войне говорили неохотно, как бы стесняясь друг друга, точно каждый боялся сказать какое-то опасное слово. В дни поражений все пили водку больше обычного, а напиваясь пьяными, ссорились из-за пустяков. Если во время беседы присутствовал Саша, он вскипал и ругался:

– Выродки! Вы ничего не понимаете!

В ответ ему иные улыбались извиняющейся улыбкой, другие хмуро молчали, иногда кто-нибудь негромко говорил:

– За сорок рублей в месяц не много поймёшь…

– Вас уничтожить надо! – взвизгивал Саша. Многие болели постоянным страхом побоев и смерти, некоторым, как Елизару Титову, приходилось лечиться от страха в доме для душевнобольных.

– Играю вчера в клубе, – сконфуженно рассказывал Пётр, – чувствую – в затылок давит и спине холодно. Оглянулся – стоит в углу высокий мужчина и смотрит на меня, как будто вершками меряет. Не могу играть! Встал из-за стола, вижу – он тоже двигается в углу. Я – задним ходом да бегом по лестнице, на двор, на улицу. А дальше не могу идти, – не могу! Всё кажется, что он сзади шагает. Крикнул извозчика, еду, сижу боком, оглядываюсь назад. Вдруг он откуда-то появился впереди и шагает через улицу, прямо перед лошадью – может, это не он, да тут уж не думаешь – ка-ак я закричу! Он остановился, а я из пролётки прыгнул да – бегом. Извозчик – за мной. Ну, и бежал я, чёрт возьми!

– Бывает! – улыбаясь, сказал Грохотов. – Я этак-то спрятался однажды во двор, а там ещё страшнее. Так я на крышу залез и до рассвета дня сидел за трубой. Человек человека должен опасаться, – закон природы…

Красавин пришёл однажды бледный, потный, глаза его остановились, он сдавил себе виски и тихо, угрюмо сообщил:

– Ну, за мной пошли…

– Кто?

– Ходят, – вообще…

Соловьев попробовал успокоить его: