Я стал находить в нем черты Хорошего Дела – человека, незабвенного для меня; его и Королеву я украшал всем лучшим, что мне давали книги, им отдавал я чистейшее мое, все фантазии, порожденные чтением. Вотчим – такой же чужой и нелюдимый человек, как Хорошее Дело. Он держался со всеми в доме ровно, никогда не заговаривал первый, отвечал на вопросы как-то особенно вежливо и кратко. Мне очень нравилось, когда он учил хозяина: стоит у стола, согнувшись вдвое, и, постукивая сухим ногтем по толстой бумаге, спокойно внушает:
– Здесь необходимо связать стропила ключом. Это пресечет силу давления на стены, иначе стропила будут распирать стены.
– Верно, черт возьми! – бормотал хозяин, а жена говорила ему, когда вотчим уходил:
– Просто удивляюсь, как ты позволяешь учить себя!
Ее почему-то особенно раздражало, когда вотчим после ужина чистил зубы и полоскал рот, выгибая острый кадык.
– По-моему, – кислым голосом говорила она, – вам, Евгений Васильич, вредно так загибать голову!
Он, вежливо улыбаясь, спрашивал:
– Почему же?
– Да… так уж…
Он начинал чистить костяной палочкой синеватые ногти.
– Скажите, ногти еще чистит! – волновалась хозяйка. – Умирает, а туда же…
– Эхе-хе! – вздыхал хозяин. – Сколько на вас, звери-курицы, глупости наросло…
– Да ты что это говоришь? – возмущалась супруга.
А старуха по ночам пылко жаловалась богу:
– Господи, вот повесили мне на шею гнилого этого, а Викторушка – опять в стороне…
Викторушка стал подражать манерам вотчима, его медленной походке, уверенным движениям барских рук, его уменью как-то особенно пышно завязывать галстук и ловко, не чавкая, есть. Он то и дело грубо спрашивал:
– Максимов, как по-французски – колено?
– Меня зовут Евгений Васильевич, – спокойно напоминал вотчим.
– Ну, ладно! А – грудь?
За ужином Викторушка командовал матери:
– Ма мер, донне муазанкор[2 - Мамаша, дайте мне еще (искаж. фр.).] солонины!
– Ах ты, французик, – умилялась старуха.
Вотчим невозмутимо, как глухонемой, жевал мясо, ни на кого не глядя.
Однажды старший брат сказал младшему:
– Теперь, Виктор, когда ты по-французски выучился, тебе надо любовницу завести…
Это был единственный раз, когда, я помню, вотчим молча улыбнулся.
А хозяйка возмущенно бросила ложку на стол и закричала мужу:
– Как тебе не стыдно пакости при мне говорить!
Иногда вотчим приходил ко мне в черные сени; там, под лестницей на чердак, я спал; на лестнице, против окна, читал книги.
– Читаете? – спрашивал он, выдыхая дым; в груди у него шипели головни. – Что это?
Я показывал книгу.
– Ах, – говорил он, взглянув на титул, – это я, кажется, читал! Хотите курить?
Курили, поглядывая в окно на грязный двор; он говорил:
– Очень жаль, что вы не можете учиться, у вас, кажется, есть способности…
– Вот я учусь, читаю…
– Этого мало, нужны – школа, система…
Хотелось сказать ему:
«У вас, сударь, и школа, и система были, а – что толку?»
Но он, как бы подозревая мои мысли, добавлял:
– При наличии характера, – школа хорошо воспитывает. Жизнь могут двигать только очень грамотные люди…
Не однажды он советовал мне:
– Вы бы лучше ушли отсюда, не вижу здесь смысла и пользы для вас…
– Мне нравятся рабочие.
– А… Чем же?
– Интересно с ними.
– Может быть…
А однажды он сказал:
– Какая, в сущности, дрянь эти наши хозяева, дрянь…
Вспомнив, как и когда произнесла это слово моя мать, я невольно отодвинулся от него, – он спросил, улыбаясь:
– Вы не так думаете?