Текущий момент

“Хорошего полёта!”, “Вернись с Эйфелевой башней под мышкой”, “Привези нам круассан и пару-тройку холостых французских месье”, “Лягушек не ешь, а то квакать начнешь”, – мы искрим юмором и беззаботно хохочем на весь пафосный ресторан, нарушая его высокомерно-чопорную атмосферу и вызывая явный диссонанс с остальными посетителями вкупе с явно недовольной официанткой. Все они кидают в сторону нашего столика осуждающе-снисходительные взгляды. Но нам всё равно. Сегодня мы веселимся.

Алла уходит, посылая нам изящный воздушный поцелуй на выходе у дверей: “Au revoir, милашки!”. Колокольчик замолкает, дверь медленно закрывается. Мы остаёмся, продолжаем праздновать и пить за виновницу торжества, и за её Париж.

Потом угол нашего не особо трезвого взгляда перемещается в иную сторону: каждый из нас начинает вспоминать свои восемнадцать.

– Эх, девочки, – тихо говорит Эмма, – Я б свои восемнадцать и врагу не пожелала. Но за Алкины восемнадцать выпью!

Эмма пьет до дна и на минуту затихаем. В ее восемнадцать она потеряла свою семью. Нелепая авария, после которой было не менее нелепое, скорее даже удручающее замужество. Мы познакомились с ней уже после этой грустной вишневой истории. И, слава богу, что все уже позади.

Сидящая рядом Маруся обнимает Эмму, наливает себе вина и с тихим: “К черту и мои восемнадцать!” – залпом выпивает фужер. Маруся младше меня на год. И если мое замужество в восемнадцать с самых первых дней было лёгким и ничуть меня не напрягало, то Марусина история была другой. Её путь к замужеству был трудным. В семнадцать лет она влюбилась (я тому свидетель). Впервые и навсегда – так бывает. С первой минуты ее влюбленности до дня ее замужества путь растянулся на долгие годы. Точнее – на пять непростых лет ее жизни.

Конфетно-комплиментный период дружбы продлился год. Как только Марусе исполнилось восемнадцать лет, она переехала жить к любимому и три года покорно прожила с Вовой и его мамой в шикарной трехкомнатной квартире. И ждала предложения руки и сердца. Но всё как-то не получалось, сроки отодвигались на неопределенное время, на “когда-нибудь”.

Марусины желания натыкались на решительные возражения Вовиной мамы. Маруся хотела: а). выйти замуж (“К чему торопиться? Вам нужно подкопить на свадьбу, торжество должно быть шикарным, с голубями и полным рестораном гостей”); б). родить ребёнка и не одного (“Дети – это такие расходы, одного вполне достаточно. Поживите для себя”); в). жить в собственной квартире (“Моя квартира такая большая – зачем вам переезжать? Так глупо брать кредиты на жилье и влезать в долги!”). Потенциальная свекровь вмешивалась абсолютно во все.

Однажды Маруся приготовила плов на ужин в большой сковороде, чтобы осталось на несколько дней. На следующий день, открыв холодильник, чтобы разогреть себе обед, она не увидела ни сковородки, ни плова. На вопрос: “А где плов?”, будущая свекровь без стеснения ответила: “Так мы же плов вчера поели свеженький, а остаток я выбросила, мне сковородка была нужна, чтоб свеженьких и вкуснейших котлеток пожарить”.

Когда на следующее утро, лежа в теплой ванной и наслаждаясь пушистыми облаками душистой пены, Маруся услышала: “Объясни ей, сынок, что ванну принимают на ночь, но никак не утром”, то приняла решение в ту же секунду. Она неспешно вышла из ванны, оделась, собрала свои вещи и от всей души послала к черту и Вову и его маму.

Сняла квартиру. И полгода наслаждалась тем, что никто не следит за тем как она варит суп или моет полы, никто не высказывает ей как долго она красится у зеркала или принимает ванну. Она кайфовала от того, что впервые за последние несколько лет делала дома то, что хотела. Она стала хозяйкой своей жизни и ей это нравилось. По Вовке она, конечно, скучала. Продолжала его любить. Плакала, грустила, но не отвечала на звонки и не шла на контакт. Мы со своей стороны поддерживали ее, как могли.

Спустя полгода, когда жизнь Маруси пришла к единому знаменателю свободы, в дверях квартиры неожиданно нарисовался Вова. Прямо на пороге он сделал ей предложение и вытащил из кармана старое мамино кольцо (“Это наша семейная реликвия”, – не без гордости произнес он). Маруся, не приглашая жениха войти во внутрь, тоже прямо на пороге перечислила список условий, после которых она ответит согласием. Первые два пункта (отдельное от мамы проживание и покупка нового обручального кольца) пересмотру не подлежали.

Наша Маруся в итоге сказала: “Да”. Помпезной свадьбы не случилось (это было третьим пунктом в ее списке). В день бракосочетания не наблюдалось ни белого платья, ни дорогих свадебных подарков, ни голубей в небе, ни танцев с развивающейся фатой, ни постановочных фотографий в так любимом ее свекровью слащаво-романтическом стиле.

Невесте хотелось спокойствия и тишины. Вдвоём. Единственная их свадебная фотография (Маруся смотрит прямо в объектив камеры, а Вова – на неё) стоит в скромной рамке на тумбочке в их спальне.

В прошлом месяце Маруся с Вовой отметили два года со дня свадьбы. У них – прекрасная семья: не ссорятся и живут в унисон. Первой малышке – год и месяц. Идея свекрови назвать внучку Анастасией в честь бабушки успехом не увенчалась. Дочку назвали Эмма (“В честь мадам Бовари” – шутит Вова. “Нет-нет, Госпожа Бовари плохо кончила, – с нотками иронии произносит наша подружка Эмма, – Надеюсь, что дочь вы назвали в мою честь. Поверьте, я намного счастливее героини Флобера”).

Вторая беременность протекает хорошо (“Ещё только пять недель и меня совершенно не тошнит”). Будущая мама считает, что непременно будет мальчик. Она забыла все свои родственные обиды. Единственное, что не может простить – это упущенное время, потому что: “Вместо одного малыша можно было бы родить уже троих”.

Я обнимаю Марусю и говорю ей с улыбкой:

– Не знаю, как сложится твоя дальнейшая жизнь, но в одном уверена стопроцентно: когда твой сын вырастет и женится, ты будешь отличной свекровью. Хотя бы потому, что ты прекрасно понимаешь, как это не просто – выйти замуж.

– Необременительной, – задумчиво произносит Маруся, – я буду необременительной свекровью.

Мы шумно покинули пафосный ресторан, оставив щедрые чаевые не особо улыбчивой официантке, но по домам расходиться не спешили. Наш вечер в честь улетающей в Париж восемнадцатилетней прелестницы Аллочки заканчивается в караоке. Мы орём в микрофон веселые песни. Пьем вино. Дурачимся и хохочем. В общем, ведем себя так, словно сегодня не Алле, а всем нам исполнилось по восемнадцать.

–

* – Анатолий Штейгер.

… А ты помнишь Хорхе?

1

Когда мне исполнилось восемнадцать, то впервые в жизни я отправилась в путешествие одна. Это был прелестный Париж! Столица Франции, которая пленила меня, молодую девицу. Пленила, восхитила, но не более. Без страстей и прочих волнующих душу чувств. В страстях я запутала сама себя пару лет спустя, – видимо подошло мое время влюбиться по-взрослому.

Испания не может не манить. Паэлья, сиеста, гаспачо, фламенко, сангрия, кастаньеты, гвоздика в волосах, коррида, Дали, Дон Кихот – всё это смешивается в одну сплошную фиесту и зовет за собой. Праздник для меня – это Испания, поэтому я выбрала для своего августовского отпуска, приуроченного к моему очередному дню рождения, именно эту страну.

Я прекрасно владею испанским языком. Мне нравится его яркость и экспрессия. Я не знаю так это на самом деле или нет, но мне кажется, что когда я говорю на испанском – я словно становлюсь другим человеком.

В Испанию я влюбилась с такой же яростной страстью, как давным-давно баск Хосе влюбился в цыганку Кармен. Мне хотелось заглотить эту страну всю целиком, без остатка. Я не собиралась делиться своей любовью ни с кем. Но заключить Испанию в объятья возможно лишь крепко и ненадолго. Крепко и навсегда – пустой номер. Эта свободолюбивая страна примет тебя в свои страстно-горячие объятья и пойдёт обнимать других, оставив тебя наедине с воспоминаниями о ней.

Вообще-то сначала я влюбилась в Хорхе, потому что его я увидела раньше Испании, в аэропорту. И он стал моей Испанией. Мы сидели рядом в самолете, который, сам того не зная, вёз нас навстречу нашей любовной истории. Как только я увидела Хорхе, – моментально плюхнулась в омут с головой. Одной минуты, когда глаза в глаза и ничего вокруг, мне хватило, чтобы понять: меня шарахнуло любовной силой напряжения в 220 Вольт, как минимум.

На самом деле я – человек не влюбчивый и та еще своенравная штучка. Но тут все было предопределено: в глазах Хорхе я будто встретила всю Испанию целиком. И поняла, что пропала! Мне двадцать и я влюбилась, потеряла голову. Такое со мной могло случиться только в этой горячей стране, где и столетия спустя все еще витает та смелость и страсть, которая принадлежала матадорам и их возлюбленным.

Хорхе выглядел типичным испанским мачо: загорелый, поджарый, с золотыми цепочками на шее и кучей браслетов руке. Немного отстраненный. И в то же время смотрящий на тебя так, словно в этом мире есть только ты и никто другой. Он носил исключительно белые футболки и белоснежные рубашки, рукава которых всегда были завернуты до локтя, а три верхние пуговицы воротника – расстегнуты.

Хорхе был художником. Он рисовал в основном ночные пейзажи. “Ночью мир намного свободнее”, – говорил он, – “Под покровом темноты мы сбрасываем оковы, нас не сковывает жара, не смущают недостатки внешности, не пугает яркий свет”.

Наш август был полон откровений: мы открывали друг другу свои тайны, признавались в страшных вещах и делились мечтами. Я честно рассказала Хорхе, что совсем не знаю, чего хочу от жизни, что порхаю туда-сюда, не стремлюсь останавливаться на чем-то одном, что мне все быстро надоедает, ведь усидчивость с упорством – не мой конёк. Без обиняков заявила, что не ощущаю потребности иметь детей от слова “совсем”, потому что они будут отбирать у меня время, силы, свободу передвижения и много ещё чего.

Хорхе в свою очередь открыл секрет, что мечтает жить на яхте и плавать куда ему вздумается. Пожав плечами, признался, что жена с детьми никак не вписываются в фривольную жизнь на воде. И добавил, что написание картин не увлекает его, как раньше, поэтому он хочет бросить рисовать и заняться чем-нибудь другим.

“Хорхе, Хорхе”, – страстно шепчу я, опьяненная сангрией. Звуки его имени загадочны, непонятны, но я продолжаю произносить его имя. Шум морских волн поёт сладкую песню, повторяя за мной: “Хорхе, Хорхе”.

Ночью мы купались в море голышом, а потом ложились на прохладный песок и читали друг другу стихи, вглядываясь в темноту неба до тех пор, пока не начинали дрожать от холода. Тогда мы кутались в огромные махровые полотенца и обнявшись, шли домой.

– Наслаждаться жизнью. Каждым ее мгновением. Вот что первостепенно, – говорит Хорхе, смотря на звёздное небо и выискивая там очередное созвездие, – А всё остальное вторично.

– А как же долг? Или работа? Или же данные кому-то обязательства? – интересуюсь я.

– Если работа, долг, обязательства или что-то другое мешает тебе наслаждаться жизнью – нужно от этого освободиться, иначе счастья не будет. Ведь счастье – это когда ничего тебя не держит.

– А любовь? – задаю я вопрос в надежде, что он ответит на него примерно так: “А любовь – это ты, моя голубка”. Но Хорхе отвечает иначе, философски продолжая начатое ранее:

– Любовь входит в число наслаждений. Но когда она начинает тяготить, то от неё нужно избавляться, как от скучной работы или пресловутого долга. Знаешь, моя голубка, трагедии и драмы омрачают жизнь.

Ночью мы вели откровенные разговоры и могли обсуждать все, что угодно: полумрак скрывал выражения наших лиц и самые постыдные мысли произносились легко и без стеснения. Под звездным небом мы были раскованы и счастливы, потому что тьма скрывает любой стыд.

А потом я нашла чьи-то письма. Полные грустных воспоминаний и надежд на возможность вернуть прошлое. Я не знала, что именно писал Хорхе в ответ: может ничего или наоборот, отправлял послания, полные нежности и тепла. Но из ее писем я поняла одно: Хорхе охлаждается так же внезапно, как и загорается.

Писем было много и я едва сдержала свой порыв отправить всю стопку разом в огонь. Я потихоньку вытаскивала по одному конверту и сжигала его, пока Хорхе уходил по делам, оставляя меня одну. За месяц пачка писем стала на порядок тоньше.

Я любила Хорхе. Впервые в жизни эгоистично и неистово, как Хуана Первая Безумная. Мне не хотелось отходить от него ни на минуту! Я желала проводить с ним все двадцать четыре часа, страстно целоваться и полностью завладеть его вниманием. Я была уязвима в своей страсти, но я наслаждалась этой незащищенной ранимостью, погрязая в ней всё больше и больше. И моя живучесть зависела в тот момент только от присутствия Хорхе. Он был моим иммунитетом: когда он был рядом – я расцветала. Но вот вопрос: был ли он моим надёжным героем на самом деле, а не в моих иллюзиях?

Странности случаются. Я полюбила Хорхе, больше, чем свободу. А Хорхе продолжал любить свободу больше, чем меня. Порой мне казалось, что он вообще меня не любит, а просто плывет по течению и наслаждается текущим моментом. От этих мыслей я злилась, бокал за бокалом поглощая сангрию на каве, чтобы меня отпустило и я казалась расслабленной, умиротворенной и, конечно, свободной. Свобода для него была в приоритете.

Как же невыносимо было наблюдать, когда мой (и только мой!) Хорхе нежно и невзначай трогает кого-то за руки при разговоре, открыто улыбается другой или увлеченно наблюдает за кем-то, кроме меня. Он флиртовал, дарил комплименты, целовал кого-то в щёчку, махал руками в баре соседним столикам, полным испанских граций.

О, как же я ревновала! В глубине меня пылал пожар и клокотала буря, но я не показывала того, что чувствовала в действительности, иначе меня сочли бы сумасшедшей! Внешне я старательно играла роль независимой, свободолюбивой и наслаждающейся жизнью синьоритой. Внутри же я стояла на страже, зорко наблюдая за тем, чтобы каждое песо его внимания отправлялось в копилку моей любовной истории.

Мне хотелось заполнить своим присутствием все вокруг. Если я не оставалось ночевать у Хорхе, то опрыскивала своими духами его подушку, чтобы мой аромат присутствовал в его кровати, пока меня нет рядом. Писала записки и расклеивала их по всему дому. Разбросала по комнатам несколько своих вещей, словно забывая забрать. Мои духи соседствовали на полке с его парфюмом. Моя зубная щетка кокетливо прижималась к его. Мои глаза смотрели на него через подаренный мной фотографический снимок в рамке. Я пристально и немигающе наблюдала за ним с фотографии, которую водрузила на самом видном месте в его жилище – на комоде в зале.

– Поедем, Алла, я хочу показать тебе свою Ибицу, – сказал он однажды ранним утром, разбудив меня долгим поцелуем.