Оливковое дерево

Отчего-то в самолетах мне думается о смерти. Объективности ради, о смерти я думаю, где бы ни находился. Вероятно, смерть чем-то похожа на невесомость, ощущаемую здесь и сейчас, в этой металлической трубе. Во время прошлого полета моя младшая сестра спросила, умерла ли она, потому что кто-то сказал ей, что дедушка живет на облаке. Увидев в иллюминаторе облако, она решила, что летит к нему.

Почему взрослые рассказывают детям такие нелепые сказки? Это всегда плохо кончается. Лично я никогда в них не верил.

Родная мать давным-давно перестала их на мне испытывать. Она любит меня, моя мать, хотя я и превратился в мистера Пузырь за последние несколько месяцев. И она клянется, что когда-нибудь мне придется приседать на корточки, чтобы увидеть свое лицо в забрызганном водой зеркале вроде этого. Очевидно, я происхожу из семьи высоких мужчин. Успокаивает это не особо. Я читал, что гены перескакивают через поколения, и – с моим-то везением – буду первым за сотни лет жирным гномом среди мужчин-Бомонтов.

Кроме того, она игнорирует противостоящую ДНК, которая поучаствовала в моем создании…

Об этом я твердо решил побеседовать во время каникул. И пофиг, сколько раз она пытается слиться и как бы случайно сменить тему. Куст крыжовника вместо отца больше не сгодится.

Мне надо знать.

Все говорят, что я похож на мать. Но что им еще говорить-то? Едва ли можно сравнить меня с неопознанным сперматозоидом.

Вообще говоря, факт, что я не знаю, кто мой отец, возможно, также дополняет уже заведшуюся у меня манию величия. Что очень вредно, особенно для ребенка вроде меня… если я еще ребенок. Или был им когда-то, в чем я лично сомневаюсь.

В этот самый миг, когда тело мое с грохотом проносится над Центральной Европой, мой отец мог быть кем угодно, кого я решу вообразить, – любым, кто подойдет мне в данный момент. Например: вдруг мы вот-вот разобьемся, а у командира только один запасной парашют. Я представлюсь ему как его сын, и ему надо будет спасать меня, ведь правда?

Однако, если подумать, возможно, лучше не знать. Мои стволовые клетки могли зародиться где-нибудь на Востоке, и тогда для общения с отцом мне пришлось бы учить северокитайский, каковым языком сверхтрудно овладеть.

Иногда мне хочется, чтобы мама была больше похожа на других матерей. В смысле, она же не Кейт Мосс какая-нибудь, потому что она довольно старая. Но ужасно неловко, когда мои одноклассники и учителя, да и любой мужчина, который приходит к нам в дом, смотрят на нее вот так. Все ее любят, потому что она добрая и веселая и умеет и готовить и танцевать. Кажется, ее хватает на всех, но мне мало моей доли и бесит сам факт, что приходится делить ее с другими.

Потому что я люблю ее больше всех на свете.

Она родила меня без мужа. Сто лет назад я бы родился в ночлежке и мы оба, наверное, через несколько месяцев умерли бы от туберкулеза. Нас похоронили бы в бесплатной могиле для нищих, и наши скелеты вечность лежали бы вместе.

Я часто задумываюсь: не смущает ли ее живое напоминание о своей аморальности в моем лице? Не из-за этого ли она отсылает меня в школу?

Проговариваю «аморальность» перед зеркалом. Люблю слова. Я коллекционирую их, как одноклассники коллекционируют футбольные карточки или девочек – в зависимости от уровня зрелости. Мне нравится брать слова и складывать в предложение, чтобы выразить свою мысль как можно точнее. Возможно, когда-нибудь я захочу сделать эту игру профессией. Скажем прямо, мне никогда не играть за «Манчестер Юнайтед», учитывая мои нынешние физические данные.

В дверь колотят. Как обычно, я потерял счет времени. Смотрю на часы и понимаю, что провел здесь больше двадцати минут. Теперь мне придется выйти к очереди сердитых пассажиров, которым не терпится пописать.

Еще раз смотрюсь в зеркало – последний взгляд на мистера Пузырь. Потом отвожу глаза, делаю глубокий вдох и выхожу из кабинки, как Брэд Питт.

?

Один

– Мы заблудились. Придется остановиться на обочине.

– Господи, мама! Тьма кромешная, и мы повисли над утесом! Здесь нет обочины.

– Перестань паниковать, дорогуша. Я найду безопасное место.

– Безопасное? Ха! Я бы захватил с собой ледоруб и крюки, если бы знал.

– Вон там дальше карман. – Хелена рывком прошла крутой поворот на незнакомой машине и резко затормозила. Заметив, что сын зажмурился, она положила руку ему на колено. – Можешь смотреть. – Потом она глянула через окно в долину с крутыми склонами, на огоньки, мерцающие на побережье далеко внизу, и выдохнула: – Какая красота!

– Нет, мама, это не «красота». «Красота» – это когда мы не затеряны в глубинах чужой страны и нам не грозит верная смерть от низвержения с высоты две тысячи футов. Здесь что, никогда не слышали об отбойниках?

Хелена, не обращая на него внимания, нащупала над головой переключатель подсветки салона.

– Передай мне карту, дорогуша.

Алекс повиновался, и Хелена принялась ее рассматривать.

– Она вверх ногами, мама, – заметил сын.

– Подумаешь, – она перевернула карту. – Имми еще спит?

Алекс обернулся посмотреть на пятилетнюю сестру, раскинувшуюся на заднем сиденье с плюшевой овечкой Лэмби под мышкой.

– Угу. Оно и к лучшему. От этой поездки у нее могла бы остаться травма на всю жизнь. Мы никогда не затащим ее на Башню свободного падения в «Элтон-тауэрс», если она увидит, где мы сейчас.

– Так, я знаю, где ошиблась. Нам надо развернуться и спуститься с холма…

– Горы, – поправил Алекс.

– И повернуть налево у указателя на Катикас. Вот, – Хелена отдала карту Алексу и переключила ручку, давая, как она считала, задний ход. Машина дернулась вперед.

– МАМА! Господи!

– Прости.

Хелена неуклюже развернулась в три приема и вывела машину на дорогу.

– Я думал, ты знаешь это место, – пробормотал Алекс.

– Дорогуша, я была всего на пару лет старше тебя, когда приезжала сюда в последний раз. К твоему сведению, это почти двадцать четыре года назад. Но я уверена, что сориентируюсь, когда мы доберемся до деревни.

– Если доберемся.

– О, перестань ныть! Тебя не влекут приключения? – Хелена с облегчением увидела указатель на Катикас и повернула. – Все окупится, когда мы приедем, вот увидишь.

– Там даже пляжа нет. И я ненавижу оливки. И Чандлеров. Руперт тот еще козе…

– Алекс, прекрати! Не можешь сказать ничего хорошего – просто заткнись и не мешай вести.

Алекс погрузился в угрюмое молчание, пока Хелена заставляла «Ситроен» карабкаться вверх по крутой дороге, досадуя, что самолет задержался и приземлился в Пафосе уже после заката. К тому времени, как они прошли паспортный контроль и взяли напрокат машину, совсем стемнело. Она предвкушала, как поедет в горы, как снова переживет яркие воспоминания детства и увидит их заново глазами собственного отпрыска.

Но жизнь часто не оправдывает ожидания, думала Хелена, особенно когда доходит до жизненно важных воспоминаний. И она сознавала, что память о лете, которое она пятнадцатилетней девочкой провела здесь, в доме крестного, была присыпана волшебным порошком.

И пусть это смехотворно, но ей было надо, чтобы Пандора была такой же идеальной, как ей помнилось. Умом она понимала, что это невозможно, что увидеть ее снова, наверное, будет все равно что встретить первую любовь двадцать четыре года спустя: запечатленную мысленным взором, сияющую силой и красотой молодости, но наяву седеющую и медленно разлагающуюся.

И Хелена знала, что это тоже возможно…

Да будет ли он еще там?

Она крепче сжала руль, решительно оттолкнув эту мысль.