Северный волк. Историческая повесть

– Стригольники, – повторил малец, шмыгая носом. – Не знаешь, что ли? Это те, которых намедни поутру чёрные монахи в проруби топили…

– Да какой ты стригольник, – осерчал Стефан, вынимая его из сугроба, – ты от кого род ведешь?

– Я же говорю, Алеша я, Стригольник. Батяня мой был Стригольник и дед тоже.

– Родом ты Пермяк, вот кто! Запомни накрепко, Алексий.

Унёс его в сани, уложил, прикрыл кожухом и стегнул коня…

…Минули годы, пролетели в трудах и заботах, как дни. Вести из белокаменной к Стефану доходили с большим опозданием – через полгода, год, а то и спустя несколько лет. О том, что упокоился в Архангельском соборе Кремля Великий князь Димитрий Иоаннович; что Цареградскую кафедру вместо умершего патриарха Нила занял Антоний; что дважды низложенный московский митрополит Пимен скончался, подъезжая к Царьграду; что новый князь Василий Дмитриевич, дабы положить конец церковной смуте, принял митрополита Киприана, которого отказывался до последнего своего часа принять его отец, Великий князь Димитрий Иоаннович; что сын решился и вовсе на неслыханное: четвертовал на красной от крови московской площади мятежников из Торжка и Новгорода, как врагов государя Московского…

В шесть тысяч девятьсот четвертом году[12 - 1386 год от Рождества Христова.] Москва встретила епископа Пермского пышной суетой… Но он приехал не ради благосклонных взглядов и великодушных кивков, а ради нужных вопросов, к спасению людей относящихся.

– Край полнощный, близ Каменного Пояса, скудный людьми, изобилует сокровищами природы, в коих у Москвы нужда великая. Но источники эти иссякают от возрастающих непомерных тягот. Дани тяжкие надобно ослабить. Земля Пермская ждёт от младого князя Василия Димитриевича заступничества, истины и добра… Ибо настанет такой час, что Север будет держать на своих плечах Великую Русь!…

После, в трапезной, обносили красным вином. Стефан пригубил и поставил на стол. Зорко следивший за ним митрополистский боярин зашептал, что-де нельзя, от чистого сердца чару поднесли. Стефан допил. А вечером почувствовал, что занемог…

…Епифаний затворился в келье, точил перья, разводил чернила, пытаясь унять дрожь в руках. Инок понял всё.

«Напрасно же отпустили тебя в Москву, там ты и почил. Потому обида у нас на Москву, справедливо ли, имея у себя митрополитов, святителей, взять у нас единственного епископа… Он землю Пермскую, как плугом, проповедью вспахал, учением словес книжных, как семенем, засеял в браздах сердечных… Живы будут эти сердца в веках…»[13 - «Житие Стефана Пермского, написанное Епифанием Премудрым».]

В Пермь известие пришло ночью. Хотели ударить в колокол. Но над землёй металась вьюга. Колокола сами собой издавали печальный звук. Сильная буря сломила крест на Ульяновском монастыре…

3. 1918—2001

Набросили петлю-удавку на синюю маковку, увенчанную крестом. Махнули стоящим внизу. Возница, пряча глаза, стегнул битюгов. Те нехотя взяли с места и побрели, медленно натягивая веревку. Та задрожала от напруги, как струна. Лошади остановились и скосили глаза на людей: вся деревня высыпала на площадь.

– Даёшь! – крикнул приезжий начальник.

Он давно уже продрог на морозе в своей тонкой шинелишке. Ему не терпелось покончить с Богом побыстрее. Возница стегнул кнутом. Веревка дернулась. Раздался треск – какой-то странный, словно не дерево ломалось, а тонкая материя рвалась по живой нитке… Эхом подхватила этот всхлип тайга и бережно донесла на своих зеленых ладонях до верховьев Вычегды, где начинал свой путь Стефан Пермский, до основанной им Спасской пустыни, до Ульяновского плёса… Маковка наклонилась, синяя на голубом небе, и рухнула вниз. Ударилась о мёрзлую землю, раскололась надвое. И лежала в грязи, как обломки потерпевшего крушение корабля, выброшенного на дикий берег… Из церкви вывели священника. Поникший старик путался в ветхой рясе. Старший кивнул красноармейцу. Тот подтолкнул арестанта штыком.

– Куда вы его? – робко спросили из толпы.

Старший поднял воротник шинели, то ли заслоняясь от ветра, то ли отгораживаясь от вопросов. Активисты отодрали от забора две доски и прибили крест-накрест на дверях храма. Старика приезжие посадили в лодку. Сели сами. Оттолкнулись от берега, зачерпнув веслом ледяную кашу – по реке накануне ледостава шла шуга. Село столпилось у воды. Смотрели вслед… Пятью годами раньше этот священник оставил приход единственному сыну:

– Устал я перед Богом ответ за всех держать.

В алтарь больше не поднимался, но молиться продолжал усердно, выстаивая вместе с прихожанами все сыновние проповеди. Однажды во время заутренней вошли чекисты.

– «Печорский Чапаев»! – прошелестело в толпе.

Мандельбаум знал это своё прозвище. Ему оно было по вкусу. Но ещё больше ему нравился тот трепетный ужас, который он внушал своим появлением повсюду. Поигрывая плёткой, он вошёл в храм. Молодой священник, прервав проповедь, поднял на вошедшего глаза и услышал:

– Гражданин Спасский! Именем революции вы арестованы!

Мандельбаум вышел из церкви, бросив через плечо:

– Взять попа за антисоветскую агитацию!

Прямо со службы увели молодого батюшку, посадили в лодку и повезли вниз по реке. Первая пороша замела и следы убийц, и винтовочные гильзы, и окровавленное тело… Отец отслужил за упокой, едва держась на ногах. А наутро селяне с удивлением обнаружили, что церковь открыта и служба вот-вот начнётся. Так продолжалось до этого дня.

– Куда вы батюшку? В нем душа еле держится! – надрывно кричали с берега вслед удаляющейся лодке.

– Да в ссылку его, – не выдержал председатель сельсовета, примкнувший к народу. – Ничего, везде люди живут, а нашему брату и того легче, ведь с Севера на Север везут.

…В тысяча девятьсот девяносто третьем году по весне в Усть-Нем прилетел второй секретарь обкома партии Стефанов. До этого побывал в соседнем селе. Решил «по пути» проверить, как там школа строится. На Севере ведь и полторы сотни верст – и то считается почти рядом. Так вот и здесь. Вертолёт «на точке» сел – возле строительной площадки.

– Ну как дела подвигаются?

– Помалу идут, – чешут в затылках мужики.

Председатель сельсовета, вздохнув, вперед выступил:

– Сваи забили, копать начали – внизу кладбище.

– Ну что теперь? И сваи не достанешь, и начатое не бросишь. В общем, мужики, либо школе абу[14 - Нет (коми).], либо… – и с горечью, со злой болью: – Что ж вы стариков не расспросили?! А теперь уж что! Строить надо.

Вертолёт, перелетев из села в село, приткнулся на краю взлетного поля. Стефанов привычно сбежал по трапу. Следом за ним из вертолёта спустился молодой священник. Спрыгнул и замер. Вдоль поля теснились сотни людей. Нарядные дети, присмиревшие подростки, молодки в белых платках, трезвые мужики, строгие старухи, кряжистые старики – все стояли и смотрели на прилетевших. Такие разные, а во взгляде что-то объединяющее всех, какая-то спокойная вера в праздник, который пришел и на их улицу.

– Пойдем, отец Иоанн, – позвал Стефанов. – Народ ждёт.

Люди собрались ещё с утра. Из соседних посёлков пешком пришли, за сотню километров на моторных лодках приплыли в Усть-Нем – деревню, дальше которой в этом районе и нет ничего. Две молоденькие учительницы, похожие на старшеклассниц, подбежали и выпалили, вторя друг дружке:

– Ох, Господи, а мы боялись, вдруг да не прилетите!

Служба шла в школе, туда вместились не все. Тогда открыли окна, чтобы было слышно и на улице. Кто-то в толпе спросил:

– А секретарь обкома тоже здесь? Что же – вчера партийным атеистом был, а сегодня крестится?

– Тише ты, – одернули, – что же он, не человек?

Стефанов же для себя решил: «Пять минут на службе побуду и – в леспромхоз, „генералов“ полный вертолёт, дела не ждут…».

Решить-то решил, но вместо пяти минут все сорок пять со свечкой простоял: «Даже из пушек нельзя расстрелять потребность россиян остаться один на один с собой и помолиться. С двадцать шестого года ни одной службы в этом селе не было, а спустя шестьдесят с лишним лет оказалось, жива вера! Боже, какой же она должна быть людям необходимой!.. Созрею ли я когда-нибудь для исповеди? Не знаю, тут нужен искренний порыв. Но я уважаю, когда это есть в других…»

Осторожно протиснулся к выходу и – в лесхоз.

За батюшкой вернулся к вечеру, когда солнце уже садилось за верхушки сосен. Пожилая женщина устало облокотилась на перила крылечка, не таясь, курила.

– Тяжело такую долгую службу отстоять?

Бывшая пионерка и комсомолка по-фронтовому затянулась беломориной:

– Ну уж нет, раз за шестьдесят семь лет – это недолго… Но вы правы: тяжело. Очень!

Закончили на вечерней зорьке. Всем миром поставили обетный крест, батюшка освятил памятник погибшим в Великой отечественной войне, окрестил две с половиной сотни ребятишек – от грудных младенцев до школьников. Молитвы пели всем народом. И был среди народа тот, кто молился особенно истово – внук расстрелянного священника, урождённый Спасский…

– Что же не сказал, что едешь туда, – огорчилась жена. – Я ведь тоже из рода Спасских, а расстрелянный священник – мой дед. Мама, хоть и маленькая совсем была, а все же запомнила, как всю их семью, в которой было четверо детей, выгнали из дома. Хорошо, селяне помогли…