Плакать от любви. Рассказы

Но осознание реального и полу реального захватило его с новой силой. Неожиданно вспыхивали шальными искрами истинные прозрения, приоткрывались тайны небытия, и всё протекало сквозь него или обтекало его, не травмируя, но и не наполняя, а уносилось куда-то в белесую муть полусознательного.

Прошло ещё три года, и вдруг ему опять стало чего-то недоставать, и началось это именно тогда, когда он встретил на пристани ту пару…

Они были похожи, он и она. Одинаково высокие лбы и тронутые сединой прядки над ними. Причём и смотрели они – явно в одну сторону, понимали друг друга с полуслова. Прежде такое не попадалось ему на глаза. Он изучал их весь вечер.

А они долго гуляли по берегу, потом, сидя на большом валуне, что-то ели из одного кулёчка, пили из одной пластиковой бутылки. Он не нашёл предлога, чтобы подойти и заговорить.

Не правда ли, странно для его профессии? Но ведь он уже и не был врачом, скорее одним из пациентов Господа Бога…

Она была красива той возрастной красотой, которая обретается жизненным опытом, ясностью мысли и внутренним благородством.

Мужчина был чуть моложе, но явно более потрёпан жизнью. Ожесточение проглядывало в его чертах и жестах. Но женщина, словно обволакивая его теплом и заботой, легко справлялась и с этим…

Борис Николаевич попытался представить их в домашней обстановке, где-нибудь между фикусом и книжными полками или на кухне за чашкой чая, и ему вдруг нестерпимо захотелось тепла, захотелось, чтобы кто-то и ему укрыл от ветра колени полой расстёгнутого плаща или поправил сбившуюся на затылок кепку.

И тогда у него созрел план, вернее, появилась цель. Он стал искать её, свою половинку, или хотя бы четверть: ведь не всем же так везёт. Он искал её в магазинах и на рынке, у аптек, больниц и библиотек, а более всего – в уединённых местах, куда её непременно должна была толкнуть та же жажда, что с недавних пор неотрывно владела им.

Иногда его просто ужасало, что ни в праздничной толпе, ни в похоронной процессии ему вообще не попадалось ни одного, с его точки зрения, человеческого лица, куда уж там женского. Мужские лица зачастую были свиными или деревянными. А женские – злобно-самодовольными и презрительными.

Часто встречались женщины, у которых вообще не было лица, так… белесая мятая тряпочка.

– Совсем сожрали бедную… – думалось ему тогда, и он спешил отвести взгляд, как отводят его при виде раздавленного голубя.

Как-то в конце мая, гуляя вдоль побелённой кладбищенской стены, он наткнулся на афишу местного заводского клуба. Название спектакля показалось интересным. «Дороги в никуда». И он решил зайти.

До спектакля оставалось минут двадцать, и Борис Николаевич невольно принялся разглядывать вывешенные в фойе портреты актёров и актрис. Третьей слева была Она, никакого сомнения.

Он давно уже мысленно рисовал именно это лицо, сжился с ним, выбрал его из тысяч, полюбил каждую чёрточку. И прядка надо лбом была чуть тронута белесым серебром, серебром работы души человеческой, мук её чёрных, терзаний её светлых…

Он заглянул в программку и узнал, как её зовут. Хотя, почему – узнал?.. Он и прежде чувствовал на губах горько-сладкий сливовый вкус этого имени. Только не решался произнести его вслух. Казалось, чудо рассыплется от прикосновения, как взорвавшийся от перепада температур хрустальный стакан.

Вера Рябинина. Глаза у неё были, как у всех хороших актрис – большие, глубокие, печально-страстные и занимали чуть ли не треть лица. Тонкая прямая линия носа, тёмная рама сбившихся на бок волос, и глаза… Одни глаза. Рта и подбородка, казалось, и не было.

– Такая не сожрёт. И орать не будет. Да, скорее всего и не умеет, иначе бы рот непременно появился и, с ростом аппетитов, всё рос бы и рос, чуть не до ушей, – опять вдруг невольно ожесточился он, но тотчас увидел её наяву.

Она не шла, а будто бесконечно множилась по ходу движения, полу опершись грудью на создаваемую ею же незримую опору.

– Так они всё-таки летают… – нервно передёрнулся он.

Да и облик её, вернее, образ – легковозбудимый, постоянно меняющийся, был одновременно и реален, и явно выходил за рамки реальности.

– Разве у такой могут быть – семья, дети, кастрюли… А ведь, наверное, есть. Бедная моя. Как же ты?.. Как жива ещё?.. Но ведь и я, после всего… Вот и она – так же.

Он просто взял её за руку и повёл. Вернее, потащил, как воздушный шарик на нитке. Она ни о чём не спрашивала. Шла, не оглядываясь и не сопротивляясь.

– Странно… – подумал он. Наверное, так бывает, когда уже сто лет никто не брал за руку, никто никуда не вёл…

На улице по густому фиолету уже разлилась глухая темнота, но даже этого ему было мало, уж больно хотелось, чтоб им никто не помешал.

Он свернул в пролом кладбищенской стены и усадил её на скамью в первой же оградке. С фотографии на памятнике на них, чуть улыбаясь, глядел Иван Иванович Найдёнов.

То ли они его нашли, то ли он их… Могилка была совсем запущенной. Здесь они и встречались после Вериных репетиций.

И говорили они о чём угодно, кроме своих реальных жизней, даже не упоминали о них. Спешить ему не хотелось, да и страшновато было. Прошло три недели, а он так и не знал, замужем ли она… Пожалуй, в облаках неведенья и легче и чище – думалось ему. А ей было просто всё равно. Ведь хуже, чем дома, уже просто не могло быть. И после этого «хуже», конечно же, не хотелось никакой второй попытки. Хотелось просто любить или хотя бы надеяться…

Души их сливались, как цветные мыльные пузыри на грани схлопывания и образовывали один большой, у которого уже не только хватало сил взлететь меж крестов и цветущих черёмух, но и не взорваться от нечаянно нахлынувшего…

Они потом ещё долго следили за своим шариком, запрокинувшись крест-накрест, пока не начинали слезиться глаза, и от этого хотелось задремать, прямо здесь, у чужой могилки.

Но однажды он зашёл за ней на час раньше и увидел, как один из актёров на руках тащил Веру куда-то в темноту коридора, а она, как показалось Борису, довольно неприятно смеялась, делая вид, что отбивается.

– Ну, что ты делаешь?..

– Что должен. Молчи, женщина, когда тобой занят мужчина…

Борис Николаевич опрометью сбежал в холл первого этажа, поэтому не услышал продолжения разговора.

– Смыться хотела? Там наши тебя ждут. Сегодня у Свиридовой юбилей – пятнашка на сцене как-никак…

Хотисин резко свернул в театральное кафе и взял бутылку водки, потом вторую. Через полчаса с ним всё было кончено.

Уже на улице, Вера поискала его глазами и тотчас попятилась.

– Боже мой, за что?.. На широко расставленных ногах, в полу присядку, к ней направлялось нечто. Белки глаз бешено вращались, на кабаньем загривке топорщился то ли шарф, то ли седая щетина.

Он протянул к ней трясущуюся руку и глухо зарычал. Вера отшатнулась и бегом кинулась к подъехавшему троллейбусу, запрыгнула на ступеньку, но Борис или то, что от него осталось, разодрал закрывающиеся двери и ввалился внутрь.

Она прошла вперёд и села на ближайшее к выходу сиденье.

На беду контролёра не было, пассажиров тоже. Он, покачиваясь, добрался до неё, плюхнулся рядом и, выставив локоть, перекрыл путь к выходу.

– Ты… Ты…

– Я знаю. Меня задержали. Я и опоздала-то на полчаса.

– Да, – неожиданно согласился он, и взгляд его на мгновение стал осмысленным. – Но ты всё равно – с-с-с… – заскрежетал он зубами и поднёс к её лицу кулак. – Все вы…

Но тут дверь троллейбуса распахнулась, и Вера выпорхнула наружу. Борис ринулся за ней. Но левую ногу его защемило меж дверей. Он упал на четвереньки. Троллейбус тронулся, и Хотисина потащило под колесо…

Спрятавшаяся за троллейбусной остановкой Вера, закрыв глаза, присела от ужаса. Но в последний миг он всё-таки выдернул ногу, оставив внутри ботинок, упал, но тут же, встав на четвереньки, невидящими глазами уставился в её сторону.

– Видимо, почуял… Как зверь! – подумала она.

Он дико оскалился, но тут же, грязно выругавшись, потащился за троллейбусом.

– Животное… Господи, ещё одно животное… – наконец, тяжело поднялась Вера, отирая лицо, словно от налипшей паутины.

На плечо ей упал лепесток уже отцветающей вишни. Она потёрла его меж пальцев, поднесла к носу и страдальчески улыбнулась.