Плакать от любви. Рассказы

не опускался до ревности. Ведь богов, как известно, не ревнуют. Поэтому, когда в Кириной жизни появился Виктор из «Второго медицинского», он, сделав вполне похожий на реверанс поклон, гордо удалился. Но продолжал зорко поглядывать: как бы этот «бизон», так он называл Виктора, не обидел его божество.

Умный, спокойный, как все медики, несколько циничный, Виктор невольно производил на юных стройотрядовок неизгладимое впечатление. А если учесть его приличный рост, красивую крупную голову и широкую спину с парой шрамов от ножа, следы буйной молодости, то он буквально завораживал романтичную Киру, как удав Каа – бандерлогов, или как сама она – Тюльку.

Познакомились Кира с Виктором на чьём-то Дне рождения, устроенном астраханцами. Кира почитала там кое-что из своих последних стихов. Понравилось. Особенно Виктору:

– Хочу тебя послушать без свидетелей, чтоб не мешали. Ну, как?..

Странная у Виктора была манера слушать. Он приводил Киру в заброшенный барак, разжигал огонь в печи, заставлял расплетать косы и, поставив её на колени у очага, голую до пояса, командовал: «Читай!» А сам, одетый, валялся на нарах в темном углу с бутылкой «краснухи», изредка потягивая из горла, и, казалось, почти дремал. Но стоило ей потянуться за одеждой, как тут же слышалось: «Не ломай мизансцену, голуба!»

И почему она подчинялась ему? Не душа, а воск – лепи, что хочешь. И чем больней, тем лучше…

Дни шли за днями… Виктор ни разу не обратился к ней по имени. Да, видимо, и не помнил его. Кира интересовала его, скорее, как неведомое явление, и он мысленно препарировал это явление, как это делал бы любой любознательный хирург, увлёкшись новизной трудного случая.

Когда ему надоедало, он звал её к себе и затевал безгрешную возню с железными объятьями и сухими колючими поцелуями. К концу двух недель сих «литературных прогулок» он вдруг приказал:

– Если хочешь, чтобы ничего не случилось, больше не приходи.

– И не приду! – твёрдо решила Кира.

На следующий вечер Виктор, не дождавшись её в бараке, приехал в бригаду на чьём-то мотоцикле, высвечивавшем фарами разбегающуюся из-под колёс молодёжь.

– Выйдешь к нему? – спросила соседка по палатке, Галка.

– Нет!

– Ну, тогда я выйду! Дура ты. Поэтессы – все дуры! – зло выкрикнула она, выбралась из-под накомарника, села к Виктору на мотоцикл и уехала – сначала в тот самый барак, потом из их с Кирой дружбы, а позже, уже через год – замуж за Виктора.

Дня через три после той ночи астраханцы уехали. Галка перешла в другую палатку, а Кира яростно кинулась писать стихи, конечно же, о неразделённой любви…

Наконец, выдали расчёт и Кириной бригаде, и повезли всех в город: в баню да и на последние танцы. Пока застоявшаяся молодёжь яростно топала за спиной недавно посеребрённого Ленина, Тюлька отправился играть в карты, конечно же, по крупному: сначала – на всю получку, а когда деньги кончились, и на интерес. Интересом, к его возмущению, была объявлена Кира.

Тюлька встал на дыбы и был наказан соответственно жестоким картёжным принципам. Ему влили в горло бутылку самогона, и уже бесчувственное тело сбросили в яму общественного туалета.

Как он выбрался, неизвестно. Но утром, когда ребята, чистенькие и свежие после бани, уселись на лавки грузовика, ехать в бригаду, он явился в таком виде, что все недовольно загудели, отодвинулись и зажали пальцами носы.

Грузовик тарахтел, подпрыгивая на кочках, а у заднего борта, в пыли и соломе, корчился, поглядывая на студентов исподлобья, смертельно униженный Тюлька. Он даже не пытался отряхнуть от яичной шелухи короб своей уже подсохшей на солнце куртки. Кира старалась не смотреть в его сторону. И он был явно благодарен ей за это.

По приезде в бригаду, Тюлька долго, фыркая, мылся на канале и стирал своё нехитрое тряпьё. Кира отнесла ему свою стройотрядовскую форму и кеды, молча положила на камень и ушла.

Уложив оставшиеся вещи в рюкзак, она, до прихода автобуса, всё же решила сходить к тому самому бараку. Там ей сразу попались на глаза обёртки от любимых Галкиных сливочных тянучек… Стало не по себе. Вышла на воздух, но уходить не хотелось. Решила обойти развалюху кругом, чего раньше не делала. С тыльной, глухой, стороны, на двух бочках от солярки лежала широкая доска, и под ней валялось несметное количество бычков от «Беломора»…

– Тюлечка! Миленький… Сторожил. Все ночи сторожил! Может, он и уберёг?..

ЖИВОТНОЕ

– Животное – и есть животное, от словечка «живот». Пожрать, пометить территорию, оставить потомство.

Но вот – в тупую лохматую башку этого самого животного, взяли, да и втиснули корпускул вселенского сознания… – Борис Николаевич Хотисин, эскулап местной Бушмановской психбольницы, явно промахнувшись, ткнул растопыренной пятернёй стол. Рюмка со «столичной» высоко подпрыгнула, но благополучно приклеёнилась. – Втиснули! А на кой? Вот и сидит теперь… – подмигнул он себе в зеркале, вытирая с подбородка кетчуп, – такой волчара и, тоскливо подвывая на луну, размышляет гад – один он в этой вселенной, али нет? Да… Зверьё-с! Звери, зверьки, зверёныши… Ведь кого только не жрём-с? Себя, как оказалось, чаще, – плотоядно ухмыльнулся он, старательно обгладывая копчёную куриную ножку. – Властители дум-с… – подхватив колечко лука с селёдочницы, он, наконец, принял вожделенную стопочку. – Да! Именно они – творцы всех мастей во всём и виноваты!

Остренького им подавай, запредельненького… Правда, их тоже понять можно: из себя не выпрыгнув, чуда не сотворишь, непознанного не познаешь. А выпрыгнешь, так не факт, что и вернёшься.

Сам пробовал, задержал дыхание почти до комы, такое разглядел… Так ведь откачали друзья товарищи… А как теперь жить с этим знанием?.. То-то же! Вот она – главная тайна, что от нас прячут! А так бы все – как горох посыпались…

Иногда жесточайшая несовместимость высшего и низшего буквально разрывала Бориса Николаевича надвое. Заглушить причиняемую ею боль удавалось только плоскими шуточками «Русского радио» да пузатой бутылочкой, нет, не коньячку, как вы подумали, а божественного «Амаретто» с персиковыми косточками на этикетке.

Только ведь не суют его в карман белого халата, нет, не суют!

А жаль, вроде бабское вино, но именно этой вяжущей сладости и не хватало скрюченной повседневной колготнёй душе Хотисина. Он и не заметил, как втянулся… «Амаретто» покупалось уже ящиками. Пил в одиночку, уходя в отпуска за свой счёт. Когда уже не было сил доползти до магазина, завел дружков.

Именно благодаря их стараниям, он и очнулся однажды в морге с проломленным затылком.

Видимо, это был конец. Но одновременно и начало. Покопавшись в спецлитературе на сию злободневную тему – всё, что применялось у него на работе, казалось ему лишь дешёвым фарсом, – Хотисин нашёл наиболее действенное средство, ездил в московскую клинику, где ему делали химические вливания в вену. Одной инъекции хватало на три месяца.

Так прошло два года, в течение которых он понял, что ему нельзя не только конфет или торта с ромовой пропиткой – сладкое, как уже говорилось, он обожал, – но даже подкисшего варенья или перестоявшего кефира. Ничего забродившего. Сразу рецидив! Запой на неделю и больше.

Кроме химии, Борис Николаевич предпринял ещё ряд действенных мер. Прочертил себе маршрут от дома до работы, минуя все чепки и скопления собутыльников. Составил ряд сценариев, как поссориться с пьющими дружками, даже с указанием дат. Стал закупать продукты на две недели, чтобы реже ходить в магазин. Активно занялся отложенной когда-то диссертацией. И так далее…

Наконец, ему удалось справиться с ситуацией. Так он прожил шесть лет, пока однажды его не пригласили на вечер выпускников в родной город, куда он и отправился в белом костюме, с дипломатом и в дорогих очках. Там дамы уговорили бедолагу выпить в их честь полфужера шампанского, мол, от такой малости ничего не будет…

Очнулся Борис Николаевич под забором, где-то на окраине, совершенно голым, без денег и документов. Надев на бёдра подвернувшуюся картонную коробку, он пришёл в местное отделение милиции и объяснил ситуацию. Там всласть посмеялись, но дали кое-какую одежонку, справку вместо паспорта и позволили позвонить в психбольницу, откуда ему выслали деньги на билет.

Всё стало яснее ясного. Лютый зверь, с которым он столько боролся, не изгнан, а будет жить в нём всегда, поджидая своего часу.

Но ведь бороться вдвоём легче. И Борис Николаевич, наконец, решил жениться. Знал ведь, нутром чуял, что брак не для него: ограничения, уничижающие мелкие хлопоты, опрощение, оглупление, а главное – ответственность. А Хотисин был человеком долга.

Да и как было не жениться? Ведь он ходил в гости к семейным парам, ел праздничные пироги, сажал на колени чужих малышей и явно чувствовал себя в чём-то несостоятельным, а это унижало.

Естественно он задёргался. Сие было замечено женским полом. Но первым сделать шаг в брачную петлю он пока не решался.

Поэтому официантке из соседнего кафе Полине Черных пришлось самой соблазнить его, прикинуться беременной и вселиться со всем своим барахлом в его уютную однокомнатную квартирку.

И больше у Бориса Николаевича уже не было ни минуты отдохновения или тихих размышлений. Новоиспечённой жене всё время было что-то нужно, она постоянно теребила его, чего-то требовала, чем-то была недовольна, жаловалась, возмущалась, закатывала скандалы, и он не выдержал. Просто собрал вещи и ушёл на съёмную жилплощадь, оставив жене свою законную.

Но если тебе что-то назначено свыше, его вряд ли избежишь. Борис снял девятиметровку в трёхкомнатной квартире, и его соседками оказались сразу две таких «полины»… Сначала Борис купил себе электроплитку и электрочайник, потом стал ходить в баню, а потом – прыгать прямо от входной двери на коврик перед своей, стараясь не наступать на вечно выскобленный сырой пол, а потом даже и обрызгивать свою дверь освежителем воздуха.

Зато он стал подолгу гулять.

Частенько, сидя на скамейке в городском парке, он в подробностях припоминал свою недавнюю добровольную поездку в Припять.

Будучи врачом по профессии, он занимался там сразу всем. Был и педиатром, и хирургом, и акушером. Почему-то именно там, на грани жизни и смерти, две рвущие его на части сущности на время примирились: бывает пир во время чумы, а бывает и коммунизм в зоне радиоактивного заражения…

В Припяти можно было идти по улице, найти чью-то открытую машину, причём заправленную бензином, доехать на ней куда нужно, зайти в столовую, поесть бесплатно и даром же переночевать в гостинице. После тяжёлой, грязной, изнурительной работы – это было просто спасением. Никаких бумажек, никаких объяснений, работа делалась молча и потому полнее и результативнее.

Правда, люди и там вскоре поделились на людей будущего и людей прошлого. Одни пытались найти выход из сложившейся ситуации, зачастую жертвуя жизнями, другие обращались в зверей-мародёров, грызущихся за брошенную им чрезвычайными обстоятельствами изрядно заражённую кость.

После Чернобыля он, наконец, бросил работу и оформил инвалидность. Странно, но при столь плохих анализах, он чувствовал себя вполне сносно, лишь больше обычного спал и быстро уставал.

Но охват мыслью стал и глубже и шире. Сначала ему показалось, что он, наконец-то, обрёл долгожданную свободу. Природа – и он. Информация – и он. Осмысление этой информации, не понуждающее её обрабатывать или фиксировать. Диссертацию он, конечно же, опять забросил.