Во времена перемен

Позже мои наставники рассказывали, что научному руководителю госпиталя профессору М.В Шацу пришлось совмещать эту должность с заведованием кафедрой госпитальной хирургии. Из преподавателей там остался ассистент А.С.Лурье, и молодые врачи, которые и тащили на себе всю лечебную работу, т.к. больница осталась единственной гражданской хирургической клиникой на весь город. Дежурили по одному, а ответственный ночевал дома, но выезжал на лошадке по первому зову. Надо сказать, что грабежей и воровства в войну стало поменьше. И у воров были свои «понятия», по которым, в частности, врачей в основном не трогали. Как говорил кто-то у Островского: «всякому безобразию есть свое приличие». Р.М. Арасланова рассказывала, как на обратном пути из клиники глухой ночью ее остановили грабители и попытались снять шубу. Подтащили к единственному на весь квартал фонарю. В это время раздался голос:

– Стой! Роза Михайловна, это вы что ли? – и к своим – отойти, проводить домой, пальчиком не тронуть! Все было выполнено. Вожаком оказался бывший пациент.

Довольно быстро стало голодно. По карточкам учащимся давали 400 граммов хлеба и мало чего по другим талонам. Много ребят ушло после 7го класса в ремесленные училища, там на рабочую карточку полагалось 800 граммов. Карточки были тоже нашей заботой. Их надо было получить в жакте, заверить в школе и, главное, не потерять. По ним надо было выкупать продукты в распределителях, подолгу ожидая, что будут «давать». Когда я недавно увидела продовольственные карточки военного времени на стенде в заводском музее, меня чуть удар не хватил. Столько лет прошло, а как глянула – мороз по коже. Вот уж натуральное «де жа вю»! Цены в магазине были невысокие, только там ничего не было, а на рынке буханка хлеба стоила 100 рублей (при зарплате от 80). Кто стал дефицитом, так это кошки. Они были единственным спасением от мышей, таскавших продукты, а значит спасением от голодной смерти. У нас как раз впервые окотилась наша Ласка. Котят разобрали моментально. А для того, чтобы кошка их выкормила, одна из будущих хозяек даже носила ей молоко в маленькой бутылочке. Кошкам прокормиться было проще – в полу кухни всегда было отверстие, через которое они попадали в подвал и ловили там мышей.

В школе нам давали завтраки. Сначала это были какие-то неопределенные изделия, похожие на несладкие пряники, а потом просто черный хлеб, одна или полторы буханки на класс. Дежурный летел быстрее лани с хлебом в руках, а за ним все остальные с жуткими воплями. Хлеб исчезал гораздо быстрее, чем появлялся. Эвакуированная из Белоруссии Соня Лисиц была бессменной «дежурной по хлебу» и умудрялась по справедливости разделить его между учениками.

Ребята, попавшие к нам в эвакуацию, прижились быстро. Да и отношение к ним было очень доброжелательное. Ляля Турган (Елена Степановна Егорова) вспоминает, как в старших классах ей и Тамаре Панченко (Тамаре Александровне Мульменко) разрешили жить какое-то время в школе, потому что их военные семьи поселили на окраине города – на Бахаревке – куда осенью и зимой нереально было добираться. Нашлось небольшое помещение в пристрое, где они и перезимовали.

Стало проблемой помыться. Удобства в наших домах были во дворе. В городскую баню стояли длиннущие очереди, к тому же там постоянно выключали воду. Исчезло мыло. В банях на один билет давали крохотный, с доминошку, кусочек хозяйственного мыла. Мы покупали с десяток билетов по 20 копеек, и получался брусок, которым можно было помыться. И опять же, надо отдать справедливость властям, в эту страшную войну они не допустили эпидемий даже в таких невероятно тяжелых условиях. Большую роль в этом сыграли ученые нашего института, профессора Б.И. Райхер и А.В.Пшеничнов. Они разработали способ получения сыпнотифозной вакцины путем кормления вшей на кожной мембране, взятой от трупа и натянутой на сосуд с кровью. Раньше эту функцию приходилось выполнять донорам, что

не позволяло получать материал для прививок в больших количествах. Эта вакцина спасла огромное количество жизней в тылу и на фронте.

И при всех этих обстоятельствах в школьной программе не было сокращено ни одной темы, наоборот, прибавилось военное дело, беседы о патриотизме, подготовки к приветствиям на многочисленных торжественных собраниях и много чего другого. Литмонтажи мне долго снились, до того «в зубах настряли». А ведь была еще и музыкальная школа, и в ней хор, выступавший и по радио, и на торжественных собраниях, и в госпиталях. «От края до края по горным вершинам», красивая кантата Александрова на четыре голоса, «Сталинской улыбкою согрета, радуется наша детвора», голодная и раздетая, ждущая весточки с фронта и получающая похоронки. И все же мы свято верили в победу. У нас, школьников, даже сомнений не было в исходе войны. Наши тоже голодные и озябшие учителя в нас эту веру поддерживали, успевая при этом учить на совесть, показывать красоту мира. Они помнили, что мы – дети и нам хочется чудес и загадок. Наша любимая учительница биологии, Людмила Вячеславовна Щербакова, вела урок с необыкновенным энтузиазмом. Я вспоминаю, как горели ее глаза, когда она излагала материал про ужей и гадюк (вот ведь гадость, по моему). Но, отрывая от любимого предмета по пять минут в конце урока, много дней рассказывала нам «Графа Монтекристо». Художественные книги в войну практически не издавались. Все приключенческие романы мы прочли гораздо позже, уже со своими детьми. А тогда это было окошечком в мало известный нам мир.

Пройдет много лет. Я помогу Л.В. полечиться в клинике. А еще через много лет ее внучатый племянник и одногруппник моей внучки принесет мне прекрасное ее письмо и стихи с благодарностью за лечение. Его нашла дочь в бумагах Л.В. после ее смерти. А я получила школьный привет.

В самом начале войны старшие школьники организовали ШТЭМ (школьный театр эстрады и миниатюр). Он действовал по типу агитбригады и выступал, где только можно. Репертуар был сугубо патриотический, но не следует забывать о военной цензуре и Всевидящем оке – НКВД. Это была огромная ответственность, прежде всего, А.И. Она ее взяла на себя, хотя при малейшей ошибке несдобровать было бы и ей, и ребятам. Уголовная ответственность тогда была с 12ти лет. И при этом, А.И. не забывала о культуре. На возражение Левы Футлика: «Ну, это что-то не тоё!» она немедленно отреагировала: «Лева! А нормально сказать нельзя?» И Лева немедленно извинился. Все участники ШТЭМ стали профессиональными артистами, режиссерами, администраторами: Юра Гладков, Тамара Шилова, Лева Футлик, Боря Левит, Боря Наравцевич, Сема Баршевский.

Надо заметить, что приличным манерам нас пытались учить в школе всегда. Когда я, постучав, ввалилась в кабинет и заявила: «Александра Ивановна! Мне надо поставить печать на карточки» – она спокойно объяснила мне, что мое «надо» никому не интересно, а мне следует выйти обратно, вернуться и спросить, можно ли поставить печать на эти самые карточки. Этой инструкции мне хватило на всю оставшуюся жизнь.

Позднее так же необидно, но доходчиво, мне объяснили, что порядочные люди помогают учителю донести пакет с тетрадями (а вдруг скажут «подлиза»), а подавать пальто надо пожилым людям обязательно, независимо от пола. И женщины должны так поступать тоже. Такой политес в нашем кругу известен не был, хотя в старших классах мальчишки наши единственные выходные туфли все-таки носили за пазухой.

Надо вспомнить, что помимо беды и тягот, в войну Пермь получила и бесценные дары культуры и техники. Из Ленинграда к нам были эвакуированы Кировский театр, хореографическое училище, фонды Русского музея, часть Кировского завода и др. У родителей Руфы был абонемент в театр, мы с ней пересмотрели весь репертуар со всеми звездами: Улановой, Дудинской, Шелест, Сергеевым и многими другими. В городе осталась на некоторое время репрессированная Е.Гейденрейх и основала знаменитое теперь хореографическое училище. Часть Кировского завода превратилась в самостоятельное предприятие, как и наш, ныне в бозе почивший, телефонный завод.

Так мы, в тесноте, да не в обиде, проучились и 6й класс. Если уроков было меньше, бегали в клуб имени Ленина и смотрели там фильмы, посылаемые по ленд-лизу: «Тетку Чарлея», «Серенаду солнечной долины», «Девушку моей мечты» с Марикой Рекк, уморительный «Скандал в Клошмерле». И перед началом 7го класса вдруг узнаем, что нас разделяют, как теперь бы сказали, по гендерному признаку. Мы теперь будем женской школой. До сих пор не могу понять, как и зачем (именно зачем) это могло случиться. Шел 1943 год. Еще не закончилась Сталинградская битва, по-настоящему не был ясен исход войны. Школы уплотнены и переполнены. В это время такая реформа могла придти в голову только тяжелому параноику или старой деве с идефикс, но как там-то за ней не уследили? Мы в классе крепко сдружились. Появился коллектив. Мальчишки наши не хотели уходить в другую школу. Весь год кто-нибудь из них вдруг появлялся в классе, тихонько устраивался на задней парте и просиживал урок. Учителя делали вид, что ничего не замечают.

Шесть лет у Верхоланцевой учился

На улице Долматовской малец.

А там пришел указ. И все. Конец –

Он в школе на Советской очутился.

Но он с седьмой уже сроднился –

Не мог забыть он теплоту сердец

Учителей своих… (Г.Иванов)

Долматовской называлась тогда улица Попова.

Нашим ребятам еще повезло. Они были переведены в 37ю школу, тоже, как и многие тогда, располагавшуюся в приспособленном помещении, директором которой был выпускник нашей седьмой Борис Григорьевич Фукалов. Он постоянно общался с А.И. и в своей школе сохранял дух альма матер. Тем не менее, у мальчишек связь с первой школой и с нами не прервалась. Недаром Гена Иванов из нашего 2го «б» на 100-летие школы написал: «Мне школа 7, как Пушкину – лицей». Она и остается для нас лицеем. Я имею в виду НАШУ школу. И как на день лицея, мы ходили на день рождения нашего учителя математики, Людмилы Владиславовны Лебедевой, каждое 14 сентября, пока она была жива, а позже – к первому английскому завучу Ирине Михайловне Фомишкиной. Мы при ней уже не учились, но она тоже олицетворяла школу, потому что стояла у начала «английской» ее истории. Мы и теперь дружим с ее дочерью.

Война закончилась, когда подходил к завершению 8й класс.

В ночь на 9е мая 1945 года город не спал. Когда по радио Левитан передал сводку Совинформбюро с сообщением о капитуляции Германии, все высыпали на улицу. Символично, что в 7 часов утра мы сбежались у школы: моя подруга Мила Мейсахович, я, и Александра Ивановна с трех разных концов города и крепко обнялись. А потом мы целый день носились по школе и по улице. Было всеобщее ликование, хотя сразу ничего не изменилось. Остались те же карточки, ограничения во всем, появился постоянный рефрен: «война была, ничего не поделаешь»! Но не было уже сводок Совинформбюро по радио, забрезжил свет впереди. Была еще короткая война с Японией, но она уже не произвела особого впечатления – не то видали – да и окончилась быстро.

Сдали, по обыкновению, кучу экзаменов, как и каждый год, начиная с 4го класса, а мы с Катей закончили музыкальную школу. Дальнейшее образование по музыке мы не планировали. Наше обучение ею оказалось из-за войны неполным, хотя было платным. Здание наше отобрали, теорию изучать было негде, оставалась одна специальность на дому у учителей. Педагогика в то время была своеобразной. В музыкальной школе категорически запрещалось подбирать мелодии на слух. Я уже не говорю о легкой музыке, а джаз вообще был преступлением («сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст»).

Все попытки наиграть новую песню жестко карались. Из нас пытались воспитать исполнителей исключительно классического репертуара. На переводные испытания в 4м классе был приглашен замечательный музыкант Брауде, который был в это время в эвакуации в Перми (Молотове). Я играла Баха, запуталась, села поудобнее и сыграла фугу сначала. После экзамена мы сидели в прихожей в доме учительницы, где все действо и проходило.

Педагогини наши нас отчаянно защищали, то-есть защищались сами, а мэтр басил, что они учат «шерочек с машерочками», и единственный будущий исполнитель, с его точки зрения, – это та девочка, которая запуталась на Бахе. Вот уж в точку попал! Я, кстати, вспомнила тот эпизод через много лет, когда слушала в Питере органный концерт Брауде, а с ним Леокадию Масленникову, и поняла, как должен звучать ангельский голос и музыка к нему.

А у меня быстро развилась «исполнительская болезнь» – боязнь аудитории. В институте я еще играла в наших курсовых концертах, а в основном готовила самодеятельных певцов и им аккомпанировала. Потом играла все реже, меня на все не хватало. Но позже мы часто вспоминали, как бегали в младших классах слушать сыгровки ансамбля в составе Шихова, Крылова, Соколова и Выголова на двух роялях. Сережа Шихов станет звукорежиссером на пермском радио, а его родных я полечу. Витя Крылов аспирантом будет вести нашу группу на оперативной хирургии, а позже первым в Союзе будет пересаживать почку и пришивать оторванные пальцы и читать у нас лекции, наезжая из Москвы. Вадик Соколов, сын нашего заведующего кафедрой анатомии, станет известным ученым в этой специальности, к сожалению, очень рано уйдет из жизни. Из учеников нашей преподавательницы станет выдающимся педагогом Маргарита Сергеевна Антропова. А мы начнем подготовку к институту, но любовь к музыке в течение всей жизни будет отдушиной и отдыхом от нелегкого труда, особенно во время работы над статьей или очередным разделом диссертации.

В старших классах ребятам захотелось совместно провести новогоднюю елку. Мальчишки во главе с Тёмкой Григорьевым отправились к Александре Ивановне. Она сказала:

–Тёма, а что нам скажут?

– Ну, Александра Ивановна! Волков бояться – в лес не ходить! А в лес мы сами сходим и елку принесем. И установим, Вы только разрешите!

И дрогнуло сердце у нашей непреклонной А.И. А может, она подумала: «сколько можно жить под постоянными идиотскими запретами?» (мы, во всяком случае, так считали). И разрешила она опять на свой страх и риск. И мальчишки наши показали себя настоящими мужчинами. Все сделали и порядок соблюли. С тех пор нет-нет да стали осторожно проводить совместные мероприятия. Но до обратного объединения было еще далеко, и произошло оно уже без нас, в 1954 году. Наш второй «б» собирается до сих пор, выходит, мы дружим 70 лет.

Я встретила Артёма через много лет на очередном школьном мероприятии. При разговоре выяснилось, что он не кто-нибудь, а директор школы. Посмеялись, потому что более озорного ученика в классе не было. Все проделки осуществлялись по его инициативе. В 5 классе у нас была учительница немецкого языка, припоминая уроки которой, я стала понимать идиш. А Тёму родители, неосмотрительно по тем временам, учили немецкому в частном порядке. Тут следует упомянуть, что государственная политика твердо держалась линии полнейшей изоляции народа от внешних влияний. Английский язык в школах, у нас в городе, по крайней мере, отсутствовал, в одной-двух преподавали французский. А немецкий подавался так, чтобы ни при каких обстоятельствах не научить говорить и понимать устную речь, а также читать периодику, только Гёте и Гейне – до сих пор наизусть помню. И все, несмотря на то, что радиоприемники в первые дни войны под страхом расстрела было приказано сдать. Всю информацию мы получали из черных «тарелок» на стене или из громкоговорителей на столбах. Тема, слушая нашу наставницу (от нее А.И. вскоре избавилась), потешался и устраивал ей мелкие неприятности из школьной классики, за что ему часто попадало. Я поинтересовалась, как он сам теперь воспитывает своих учеников.

– А по Макаренке!

– Это как же?

– А так! Отведу в уголок – и в морду!

– Между прочим, Антон Семенович описал это в «Педагогической поэме» как воспитательский промах, а ты этим пользуешься?

– Ну, а как иначе? Это единственное, что помогает.

Недавно, просматривая спортивный журнал, я увидела знакомую фотографию и не сразу поняла, что это Григорьев. И прочла, что он был первым чемпионом области по фигурному катанию, хорошим директором вечерней школы. Родители его были репрессированы (может быть, поэтому он был тогда так агрессивен), внуков усыновила американская семья, и его уже давно нет на свете. И почему у одаренных людей так складывается судьба? Не потому ли, что мы не умеем их ценить, и так равнодушны друг к другу? Или нам постоянно некогда, все бежим куда-то за делами (что, интересно, выбегали?) и посмотреть вокруг времени нет.

А насчет иностранных языков, – единственного, пожалуй, что мной упущено в жизни (честное слово, не по моей вине), и от чего я по настоящему страдаю – вспоминается характерный момент. Моему учителю, профессору, С.Ю. Минкину, пришла в голову мысль, что неплохо бы поучить школьника- сына английскому языку. Было это в конце 50х годов. Как тогда полагалось члену коммунистической партии, он обратился за разрешением в Горком. Там ему сообщили, что не рекомендуют. Вопрос был закрыт. Почему нас так оберегали, я поняла во время туристической поездки по Северной Европе. Но это было много позже, уже в перестройку. До этого нас выпускали только в «страны народной демократии», где проблем с русским языком не было, Их граждане учили русский в школе в обязательном порядке. У капиталистов я оценила все потери от незнания языков, а также поняла, что для такой политики у руководства были все основания, иначе все давно бы догадались, до чего довели «товарищи» богатейшую страну.

Теперешние дети не читают книг. Не хотелось бы «прослыть ретроградом», но это, безусловно, глобальная беда. Нация прежде всего характеризуется языком, а он катастрофически трансформируется не в лучшую сторону. Я уже не говорю о безграмотных и картавых дикторах, которых слушают наши дети. Они (дети, а не дикторы, хотя теперь и они тоже) не набирают «глазной» грамотности. Недаром в старой гимназии говорили:

–Не волнуйтесь, начитается до 4го класса и перестанет делать ошибки.

Сокращать уроки литературы – преступление против народа. Именно на них вырабатывается умение выражать мысли, формулировать понятия, складывается мировоззрение. Вы считаете, что классика устарела? Но, ведь, это те самые типичные ситуационные задачи в жизни! И язык. Перед тем, как писать статью, я открою пушкинскую прозу в любом месте и каждый раз убеждаюсь, что острое лезвие никуда просунуть нельзя. Такой стиль. Буквы лишней не найдете, не только слова. Так у меня получается разбег для письма. А нынешние школьники литературу ненавидят, знаю по своим студентам. Они косноязычны и безграмотны, потому и пишут истории болезни так, что пока до сути доберешься, все добрые пожелания изложишь, устно, в популярной форме. Вот в связи с реформами образования я и хочу рассказать, как нас учили.

В средних классах у нас были очень хорошие преподаватели русского языка и литературы: Александра Михайловна Кузнецова и Анна Михайловна Цвейбан. В 8 классе появилась Ида Геннадьевна Соколова. Прежде, чем вспоминать об ее уроках, следует рассказать о ней самой. Когда я вспоминаю Александру Ивановну и Иду Геннадьевну, всегда приходит на память понятие о главных людях, которые встретились на твоем жизненном пути и повлияли на его основное направление. Для меня они сыграли главную роль в детстве и юности. После них было еще два человека, которых я отношу к этой категории, но о них позже.

Родилась Ида (Зинаида) Геннадьевна в Чердыни, на самом Севере Пермского края, в семье мирового судьи. Она была ребенком от второго брака отца. Была младшая сестра Евгения. Старшие сестры всю жизнь были с ними в большой дружбе. Девочки окончили гимназию. И.Г. очень забавно рассказывала о тамошних нравах. Отношения были патриархальные. Во время экзаменов в дверь аудитории просовывалась бородатая голова швейцара, который заявлял:

–Ида! Там тебе Анисья (прислуга) пироги принесла! – за сим появлялся солидный узел с анонсированными пирогами.

В «медвежьем углу», по словам И.Г., культура в упадке не была. Общались там дети судьи с высланными студентами и революционной интеллигенцией, так что были в курсе всех последних достижений как науки, так и искусства, а заодно и политики.

Продолжили сестры образование в Петрограде: Ида – на Бестужевских курсах, Женя – в театральном училище на актерском и режиссерском отделениях. Обе вышли замуж, Ида – за ученого лесовода, Женя – за театрального деятеля по фамилии Россет. С мужем она разошлась, а фамилию оставила. Муж И.Г., Марцинкевич, был репрессирован и расстрелян в 1937году, вероятнее всего, за ту самую фамилию. Других аргументов в то время могло и не потребоваться. А И.Г. стала ЧСИР (член семьи изменника родины) вместе с сыном, беременная двойней, которую скинула. Их посадили в тюрьму, откуда старшим сестрам удалось каким-то чудом мальчика вызволить. И.Г. отправилась по этапу в Сибирь, как декабристка, только не к мужу, а в застенок. В журнале «Урал» были напечатаны воспоминания «зечки», которая шла вместе с ней, кажется, до Тобольска: она пишет, что было бы им значительно труднее перенести этот крестный путь, если бы не И.Г.Соколова, которая все время читала им стихи из русской и зарубежной классики, чем скрашивала дорогу и ободряла спутниц. Не знаю, когда ее освободили. Расспрашивать подробности я стеснялась, знаю только то, что рассказала она сама.

В Пермь И.Г. была эвакуирована в 1943г. и была направлена учителем литературы в школу. Тут случилась большая педагогическая конференция, где на сцену с выступлением вышла Александра Ивановна, после чего она неожиданно получила записку: «Санечка! Это ты? Ида». Интрига заключалась в том, что Александра Ивановна, учась в гимназии, жила на квартире у родителей Иды Геннадьевны, т.е. у судьи. Мы всегда знали, что А.И. – дочь крестьянина-бедняка из Чердынского уезда. Она была членом компартии и постоянно избиралась в пленумы горкома и обкома, стала кавалером ордена Ленина – самой высокой награды тех времен. Только недавно я сопоставила эти обстоятельства и еще раз пожалела нашу А.И. Всю жизнь ей приходилось думать: а что, если кто-то поймет, что крестьянской дочери никак не место было в гимназии, тем более на квартире высокого начальства. А недавно, в разговоре с ее двоюродной племянницей и моей подругой, Ольгой Николаевной Гординой, я получила подтверждение моей догадке. Отцом А.И. был владелец пароходства и лесопромышленник. Так и хочется вспомнить Ф.Г.Раневскую с ее автобиографией: «Я родилась в семье небогатого нефтепромышленника». А.И. немедленно забрала И.Г. в нашу школу, конечно, опять рискуя очень многим.