Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова

Назначенному в начале 1703 года ответственным за строительство новых олонецких металлургических заводов А.Д. Меншикову были даны царём соответствующие указания и полномочия по подбору и подготовке рабочих кадров. В том же году руководители пустыни получили от светлейшего князя письмо-указ: «…ведомо его царскому величеству учинилось, что живут для староверства разных городов люди в Выговской пустыни и службу свою к Богу отправляют по старопечатным книгам. А ныне его царскому величеству для войны шведской и для умножения ружья и всяких воинских материалов ставятся два железных завода. И один близ их Выговской пустыни: так чтобы они в работы к Повенецким заводам были послушны и чинили бы всякое вспоможение по возможности своей, а за то царское величество дал им свободу жить в той Выговской пустыни, по старопечатным книгам службы свои к Богу отправлять…»

Выговцы подчинились этому и другим указам царской власти в свой адрес. Судьба пустыни, да и самого Андрея Денисова, была решена. Но не тем, что он стал киновиархом, это царя вообще не могло волновать, а тем, что стал служить России конкретным делом. Пётр I, говорят, умел безошибочно разбираться в людях. «Проницание его было столь острое,– отмечал один из современников государя,– что при первом взгляде на кого редко ошибался в свойствах оного. Он обыкновенно молодым людям, приподняв на лбу волосы, смотрел в глаза,– и безошибочно предсказывал об их способностях и в чём кто успеет, говоря присутствующим: „В сем малом будет путь”, или „не будет”, и определял их в те звания, к каким, по замечанию его, был кто способен».

Но, думается, проницательность царя заключалась всё-таки не в каком-то его особенном таланте провидца, а в актуальности проблем конкретного момента и безграничных возможностях самодержавной власти. Нужен государству флот – и глаза владыки видят в каждом подходящем подростке или юноше будущего плотника-судостроителя, штурмана или корабельного иеромонаха; обнаружилось, что культуры маловато вокруг, – отправляйся за границу учиться наукам или художествам; некому шить платья на немецкий манер – и задранная царской рукой башка недоросля, собиравшегося с татушкой на промысел или вывозку сена с дальних покосов, с лёту понимает, что на свете нет лучшего дела, чем одевать людей. Тогда, в Заонежье, царю позарез нужен был организатор горнозаводских работ, знающий местные условия и местных людей, чтобы он мог готовить умелых грамотных работников, которые не подведут в условиях войны со шведами. Такого человека следовало найти и выучить горным наукам.

А надо сказать, что правая рука Петра I Александр Меншиков, помимо многих своих обязанностей и поручений, даваемых ему государем, был в это время ещё и попечителем школы пастора Глюка (того самого, воспитанницей которого была будущая жена Петра – Екатерина). Захваченный в плен при осаде в 1702 году крепости Мариенбург (ныне г. Алуксне, Латвия) уроженец Саксонии Э. Глюк был очень образованным человеком, учился богословию в Виттенбергском и Лейпцигском университетах. Он знал восемь языков, в том числе русский, проводил просветительскую деятельность среди русских старообрядцев, проживавших в восточных районах Лифляндии. В 1703 году пленный учёный немец был назначен руководителем основанной в Москве школы для обучения «служилого и купеческого чина людей иностранным языкам и философской мудрости». В обосновании этого проекта Глюк писал, что в школе кроме иностранных языков он будет обучать «тако ж на словенском языке риторике, геометрии, географии и политике». Занятия в старших классах здесь шли очень интенсивно: с раннего утра до позднего вечера.

И вот в этой-то школе в 1703 году появился ученик Андрей Денисов (а мы приводили выше свидетельство И. Филиппова, что настоятель Выговской пустыни где-то «на Москве грамматическому и риторическому разуму учашеся»). Через год, 28 января 1704 года, велено было послать этого Андрея Денисова в Саксонию «для науки рудосыскных горных всяких дел». Кем был тот студент Денисов – доподлинно неизвестно, однако известно, что никакого образованного горного инженера с такой фамилией на российских заводах тогда не появилось.

А вот на наличие в этот период среди выговских старообрядцев грамотных рудознатцев, пробирщиков и литейщиков обратил внимание, например, писатель Алексей Толстой, когда разрабатывал в романе «Пётр Первый» раскольничью тему. Другой писатель и уральский краевед И. Шакинко в исторической повести «Невьянская башня», рассказывая об одном из основателей династии Демидовых Акинфии Никитиче и его связях с Выговской пустынью, отмечает: «Выговцы заинтересовали его в основном как специалисты по рудному и литейному делу. Как ни парадоксально, но именно среди поморских старообрядцев появились профессионалы самого высокого класса»[62 - Шакинко И. Невьянская башня. Екатеринбург, 1989.].

Сами по себе профессионалы, да ещё высокого класса, появиться, понятное дело, не могли, кто-то должен был их готовить. Этим «кем-то» в Олонецкой губернии и стал Андрей Денисов. Не много было тогда у царя Петра грамотных и толковых людей, тем более – на местах. Поэтому не мог он упустить шанс дать олонецким заводам не просто специалиста, а человека, который, получив соответствующую подготовку в Саксонии – центре горнорудной промышленности Германии, сможет организовать школу горного дела на месте и будет сам готовить специалистов. И такая профессиональная школа горнорудного дела, первая в России, появилась в 1716 году в Олонецком крае! Это было, кстати, выгодно и самой пустыни, имевшей собственное литейное производство.

И. Филиппов в своей «Истории Выговской пустыни» пишет, что А. Денисов «учил всему тому, что сам знал, ученикам и прочим желающим о сем ведать беззавистно всегда открывал». М. Пришвин, который серьёзно изучал историю старообрядчества, много путешествовал по старообрядческим местам Заволжья и Поморья, так характеризовал этого вождя раскола: «Он сочетал в себе удивительно разнообразные способности. Вначале юноша-энтузиаст, потом и ловкий торговец, и блестящий оратор, и учёный богослов, и писатель. Его не удовлетворяло то, что обитель имела за собою „срытые горы”, „расчищенные леса”, монастырские здания, благочестивую братскую жизнь, обширные связи при дворе и в самых отдалённых городах России. Он хотел также раздвинуть и умственный горизонт раскольников, …есть указания, что он имел сношения и с иностранцами; достоверно известно, что его знали в Дании»[63 - Пришвин М. За волшебным колобком. М., 1982.].

Выгорецкие умельцы

Пётр I в дальнейшем всегда покровительственно относился к Выговской пустыни. У выговцев были большие связи с двором и правительственными кругами. Писатель П.С. Усков отмечал: «Несомненно исторический факт, что Андрей Денисович толковал псалтырь царице Парасковии Фёдоровне, при чём присутствовала её дочь Анна Иоанновна (в будущем императрица)»[64 - Усков П.С. Помор-философ // Исторический вестник, № 4. СПб, 1886.].

Уважал выговцев комендант (начальник) Олонецких заводов В. Геннин, который был назначен туда в конце 1713 года. Он старался как можно лучше выполнить царские указы и дать армии и флоту нужные пушки и якоря. Окрестные же крестьяне, приписанные к заводам, работать на них, как пишут историки, отказывались, а пригнанные работные люди обычно сразу же обращались в бега. Дело доходило порой до открытых возмущений, которые подавлялись солдатами, что не меняло ситуации. Геннин жаловался своему непосредственному начальнику адмиралу Апраксину, что «кнутом сдержать невозможно, а вешать грех». А вот выговцами Геннин был очень доволен, о чём и сообщал самому царю: «Пустынные жители, которые живут в лесу, руду и известь на завод ставят безо всякого ослушания и радеют лучше других».

Выговцы хорошо работали на государство. Но ещё лучше, при покровительстве первых лиц государства, они работали на своё общинножительство, обеспечивая ему материальное благополучие. Создав общину с монастырским уставом и широкой хозяйственной деятельностью, пустынножители разрабатывали новины, разводили скот, прокладывали дороги, ставили постоялые дворы, ловили рыбу, завели собственные рыбные и зверобойные промыслы на Белом море и в океане, для чего варили соль, ходили на своих судах на Мурман, Грумант (Шпицберген), Матку (Новую Землю), Мезень и Печору. При монастыре занимались выгонкой смолы и дёгтя, изготовлением пряжи; здесь работали мельницы, кудельный завод; на кожевенном заводе обрабатывали кожи, выделывали подошвы и юфть.

Особенно славились выговские горнорудные и литейные мастера. Здесь на меднолитейной фабрике (меднице) было организовано «поморское литьё» медных икон, складней, крестов, застёжек для книг, чернильниц; всё это продавалось приезжающим богомольцам. Некоторые изделия полировали, украшали финифтью, и они превращались в настоящие произведения искусства.

Здесь же, на Выгу, учили ремеслу медного литья подростков из северных деревень, причём выходили они из этого учения уже специалистами, знающими все секреты профессии медника. Не случайно те северные мастера медного литья, имена которых остались в памяти народной и вошли в историю,– династия Дерягиных из мезенского села Кимжа, земляки Ломоносова Корельские и его родственники Головины – были староверами.

Олонецкая медь имела золотые вкрапления, отделять которые от медной руды тогда ещё, вроде бы, никто не умел. Но выговцы, как когда-то алхимики, могли своё умение и не афишировать. Тем более что они были знакомы с трудами некоторых средневековых магов, а труд знаменитого алхимика 13 века Луллия «Великая наука» был переведён здесь на русских язык под руководством Андрея Денисова.

Московское правительство неоднократно получало известия о месторождениях не только медных и серебряных, но даже золотых руд, найденных на территории Поморья. Русский историк, статистик, географ К.И. Арсеньев (1789-1865) в известном труде «Описание Олонецких заводов…» сообщал, что в этих краях «золото находилось иногда в смешении с серебром и медью, а иногда попадались штуфы [куски] и одного самородного золота в фунт и более весом в кварце, жильную породу составляющем»[65 - Арсеньев К.И. Описание Олонецких заводов, с самого их основания, до последних времен, с кратким обозрением Олонецкой губернии // Труды Минералогического общества. Т. 1. СПб., 1830. С. 281-332.]. Так что старообрядческий «анклав» на Севере России вполне мог иметь собственный золотой запас, недаром он достаточно безбедно просуществовал полтора века. Чеканились здесь и собственные «поморские деньги» – серебряные даниловские рубли, которые имели широкое хождение даже в Норвегии. А для этого нужны были свои пробирщики, и они на Выгу имелись.

Выгорецию не случайно называли республикой. Если исходить из того, что государство – это территория, власть, закон, армия и деньги, то получается, что потомки новгородских князей братья Денисовы построили на краю России, на землях бывших новгородских вотчин, некое вполне самостоятельное государственное образование с коммунистическими принципами общинножительства (общие труд, собственность, одежда, еда). Триединая власть: киновиарх, духовный настоятель и совет старейшин – была беспрекословной. Вся жизнь пустынников регламентировалась особым Уложением, составленным Андреем Денисовым. Золотой запас, как уже сказано, имелся, свои деньги чеканились. И даже своеобразная «армия» была. Ещё до личного знакомства руководителей Выговской пустыни с Петром I и получения его благосклонности обитель имела собственный арсенал. Один из жителей Олонецкого края – некий Мартемьян Никифоров, находившийся какое-то время в Даниловском скиту, в поданной им в 1699 году известной челобитной (доносе) свидетельствует: «А у них, расколников, в том их воровском пристанище ружьей, пищалей и винтовок, и копей, и рогатин, и бердышев есть многое число, также пороху и свинцу есть многое ж число, а пищали и винтовки делают в том воровском стану они, расколники, сами, и мастеровые люди у них есть, а порох и свинец привозят из городов, и у них же, расколников, есть пушка, а где они тое пушку взяли, про то я, сирота, подлинно не ведаю, а иные пушки хотят они, воры, у себя делать, и мастеры у них есть же». Нет сомнения, что пустынники мужского пола хорошо знали, для чего им этот арсенал и как им пользоваться, то есть проходили своего рода начальную воинскую подготовку.

Выговские рудознатцы, рудокопы и литейщики сыграли большую роль в открытии и разработке месторождений полезных ископаемых в Карелии, на Урале и в Сибири. Уже упомянутый нами уральский краевед И. Шакинко пишет в своей книге: «Братья Демидовы, прослышав о высоком мастерстве олонецких металлургов и рудознатцев, активно старались привлечь их на Невьянский завод. Многие раскольники с Выга переселились на Урал и работали у Демидовых рудознатцами, мастерами и подмастерьями, приказчиками и управляющими заводов. Так, известно о неком выговце Никифоре, который с братьями «…послани быша в Сибирь и там приискаша медную руду. и явися руда добрая и прибыльная, и начал Демидов заводы тамо строити и заводити…»[66 - Филиппов И. Там же. С. 249.].

Духовно-культурное наследие Выга

Но не только хозяйственными делами, а даже более – духовными, культурно- просветительскими сторонами своей деятельности осталась в памяти людей Выговская пустынь, ставшая на полтора века духовным центром как старообрядческого Поморья, так и всего российского древлеправославия. В интересующее нас время – первой трети 18 века – она достигла расцвета культуры. Ревнители «древлего благочестия» собирали по всей России запрещённые старинные рукописи, книги, иконы, крюковые ноты и другие бесценные артефакты Древней Руси, аккумулируя и активно развивая далее мудрость, знания и умения предков.

Здесь был создан особый стиль написания икон («поморский пошиб» – тёмные лики на золотом фоне) и книг («поморское письмо» – полуустав, напоминающий ровные печатные шрифты, которым переписывали старинные рукописи); книги украшали особым растительным узором («поморский орнамент»). Библиотека пустыни, одна из самых больших монастырских библиотек того времени, помимо богослужебных и богословских книг хранила древние хроники, летописи, книги по естествознанию, медицине, философии, филологии. Выг стал центром паломничества и обучения старообрядцев всего Севера России. Отсюда хорошо подготовленные наставники и начётчики рассылались во многие места России и зарубежья, где имелись русские поселения.

Руководитель пустыни А. Денисов стремился создать на Выгу своего рода «академию староверства». Для подготовки старообрядческих проповедников им была основана богословская школа, в которой изучались не только восточная святоотеческая литература и западная богословская традиция, но и «словесные» науки: грамматика, риторика, просодия (искусство произношения и стихосложения), логика, диалектика. В качестве учебников по этим дисциплинам были переписаны такие солидные (до 600 страниц) фолианты, как «Риторика, диалектика и грамматика» И. Дамаскина, «Риторика» С. Лихуда, а позднее и «Риторика» Ф. Прокоповича, труды Н. Спафария, И. Богомолевского и других мыслителей того времени.

Но здесь не только переписывали древние и средневековые летописи и книги, а и создавали собственные сочинения. Наиболее известны творческими трудами сами братья Денисовы, оставившие более 200 своих работ (в основном – Андрей) и основатель пустыни Даниил Викулин. В разные годы 18-19 веков на Выгу жили и неустанно трудились их ученики – крупные старообрядческие богословы и писатели: первый выговский уставщик Пётр Прокопьев; Иван Филиппов, автор знаменитой «Истории Выговской пустыни»; Мануил Петров, выговский настоятель в 1744-59 годах; Трифон Петров, автор двенадцати сочинений; Даниил Матвеев, писатель и иконописец, автор пятнадцати сохранившихся до наших дней сочинений; Семён Петров, автор девяти сочинений, и другие.

Учёные считают, что в выговской литературной школе получили продолжение практически все жанры, существовавшие в Древней Руси: агиография (жития святых), историческое повествование, сказания, видения, различные виды «слов» (торжественные, воспоминательные, надгробные и другие), проповеди, послания, поучения, полемические сочинения, службы, силлабическая поэзия. Особенно здесь любили стихотворно излагать свои мысли, справедливо полагая, что такой материал более доходчив и легче воспринимается неподготовленной к философским размышлениям паствой.

Стихи местными авторами сочинялись по любому подходящему случаю. В обитель привозили и уместные произведения «сторонних» стихотворцев. Лучшие произведения были положены на крюковые ноты, в том числе и два стихотворения М.В. Ломоносова: «Утреннее размышление о Боге» и «Ода, выбранная из Иова» (оба написаны после 1743 года и опубликованы в 1751 году в собрании сочинений учёного).

Книжники пустыни составляли старообрядческие синодики и службы замученным за древлеправославие, жития и рассказы о чудесных событиях; они создали большое число исторических и нравоучительных сочинений, но особое значение имели полемические сочинения, обличающие никоновские нововведения. Самым же значительным трудом из них стали «Поморские ответы». Это соборный труд выговских отцов, но формулировки, редакция и написание были работой прежде всего Андрея Денисова, заслуга которого заключалась в ясном, логически и систематически составленном объяснении «старой веры». Для Синода стало неожиданностью, что среди лесов и болот Севера нашёлся учёный-полемист, создавший на русском языке строго научное богословско-историческое произведение. Оно и сегодня является главным апологетическим сочинением староверов всех согласий.

Выговские старцы придавали большое значение «подготовке кадров». Как и философы Европы, они знали то, что было в своё время сформулировано англичанином Ф. Беконом (1561-1626): «Врождённые дарования подобны диким растениям и нуждаются в выращивании с помощью учёных занятий». Среди лесов и болот они воспитывали новых лидеров староверия – грамотных, умеющих отстаивать своё мнение и доказывать свою правоту. Для этого из детей, которых привозили в выгорецкие школы грамоты старообрядцы не только близлежащих сёл Олонецкого уезда, но и Петербурга, Архангельска, других городов и сёл Русского Севера, отбирали самых талантливых.

Историк, член-корреспондент РАН В.Г. Дружинин писал в 1911 году в книге «Словесные науки Выговской поморской пустыни», что Андрей Денисов организовал в Выгореции «преемственную школу словесных наук, которая, открывая новую страницу в истории литературы, составляет самостоятельно развившуюся отрасль внеакадемической и школьной науки».

Здесь придавали больше значение поэтике, риторике и таким «тайным премудростям», как иносказание и аллюзия, учили искусству аргументировать сказанное, вести дискуссии и полемики, что было необходимым для внедрения в церковные и государственные структуры. А для этого требовалось не только знание латыни и других «книжных» языков, но и обширные познания во всех областях жизни. Здесь готовили рудознатцев и пробирщиков, столь востребованных уральскими горнопромышленниками.

И всем этим Ломоносов в будущем владел, как известно, в совершенстве. А кто-то до сих пор утверждает, что он у деревенского дьячка учился.

Северные автографы Ломоносова

В разное время (с середины 19 века до конца 20-го) на Архангельском Севере было обнаружено и атрибутировано несколько записей (автографов), выполненных рукой юного Ломоносова. Для нашего исследования они имеют определённо большее значение, чем им придаётся обычно в ломоносововедении.

Автографы относятся к трём периодам жизни учёного: конец сентября – начало октября 1725 года, 4 февраля 1726 года и 25 января 1730 года. Самые первые по хронологии, но последние по времени введения в научный оборот записи, сделанные 13-летним крестьянином, были обнаружены в конце 1970-х годов архангельским историком Н.Л. Коньковым в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА). Это 14 расписок (так называемые рукоприкладства), удостоверяющих коммерческие сведения, представленные в Архангелогородскую таможню различными торговыми людьми и промышленниками.

Первая запись, датированная 29 сентября 1725 года, гласит: «По велению отца своего Василья Ломоносова сын его Михайло Ломоносов руку приложил». Затем подросток расписался за кемского посадского Г. Еремеева, занимавшегося доставкой и продажей хлеба, а также Г. Вершинина, приказчика первостатейного архангельского купца В.И. Крестинина; в следующие дни – за двинского крестьянина И. Ряпнякова; «повощика» подрядчика М. Скребцова – Я. Мощникова; архангелогородца М. Фоминых и других. Все они жили в разных населённых пунктах от Устюга до Колы, торговали в основном хлебом (зерном), мясом и рыбой.

Позднее Л.В. Мошкова, ведущий специалист РГАДА, в той же таможенной книге обнаружила в записях сентября-октября 1725 года ещё два, не замеченных Коньковым, рукоприкладства юного Михайлы. За другие месяцы этого года и другие годы в таможенных книгах его автографов нет, хотя профессор МГУ историк М.Т. Белявский, автор ряда работ, посвящённых М.В. Ломоносову, полагал, что «есть все основания рассчитывать на новые находки». Свой оптимизм Михаил Тимофеевич обосновал так: «Трудно поверить, что к 14-летнему Ломоносову обращались чиновники и люди разных сословных категорий, а дальше подобных случаев не было. Ведь Ломоносов прожил на Севере после сентября-октября 1725 года ещё пять лет» (цит. по Н.Л. Конькову). Однако эти надежды известного историка пока таковыми и остались.

И Коньков, и Белявский были уверены, что люди, обращавшиеся к Михайле с просьбой заверить их показания, оказывали подростку большую честь, как-то выделяли его этим. А сам факт подписи якобы говорит о том, что Михайло был хорошо знаком со всеми этими достойными людьми разных сословий. Н.Л. Коньков так и пишет: «Северные автографы гениального помора дают представление об окружении семьи Ломоносовых, их деловых связях в промысловых кругах черносошного крестьянства Подвинья. Они свидетельствуют не только о высоком уровне грамотности юного Ломоносова, но, что не менее важно, об известности и авторитете, которым он пользовался у различных слоёв населения Поморья»[67 - Коньков Н.Л. Северные автографы М.В. Ломоносова // Патриот Севера. Архангельск, 1985. С. 78-83.].

Вполне понятно желание людей, с большим уважением и даже любовью относившихся к памяти великого учёного, отдавших много времени и сил изучению его жизни и творчества, ещё выше поднять его уникальность и значение даже в детские годы, но всё-таки надо признать, что данное утверждение – явная натяжка. В 1997 году научный сотрудник РГАДА И.А. Малышева защитила докторскую диссертацию «Материалы таможенного делопроизводства XVIII века как объект лингвистического источниковедения». В этой работе, где детально проанализированы таможенные документы многих губерний, в том числе Архангелогородской, читаем: «…непосредственными создателями таможенных документов были писчики. В архангельских книгах называется ещё одна должность, связанная с исполнением писцовой работы,– ручник. Так называли служащего, главной обязанностью которого было расписываться за неграмотного или отсутствующего торговца. В книгах разных таможен выявляется круг лиц, которые ставят свои подписи „по велению” другого лица. Такую же работу исполняли и писчики, …если подпись „по велению” ставит писчик, он всегда называет свою должность, вероятно, потому, что это не было его прямой обязанностью, в многократных же рукоприкладствах одних и тех же лиц, поставленных ими „по велению” торговцев, должность подписчика не названа ни разу, что позволяет думать о том, что рукоприкладство являлось его основной обязанностью и не было необходимости называть свою должность».

То есть для всех видов «писчих» работ на таможнях малограмотной России предусматривались, что вполне логично, специальные люди: писчики и ручники. Почему же тогда в Архангельске «достойные торговые люди» должны были привлекать (да ещё и регулярно!) знакомого юнца для удостоверения своих сведений? Тем более что речь идёт не просто о закорючке на некой бумажке, а о серьёзной ответственности за зафиксированные сведения, хотя подписчику, в данном случае, всего тринадцать лет (день рождения будет через месяц с небольшим). И куда смотрели при этом целовальники, своего рода таможенные инспекторы, которые должны были следить, чтобы все не только исправно платили сборы, но и имели на руках соответствующие правильно оформленные документы? Для этого целовальники и избирались ежегодно на таможню из числа опытных и грамотных (по крайней мере, так требовало начальство) местных жителей разных уездов губернии.

Но, видно, и тогда допускались разумные исключения из правил, вызванные каким-либо форс-мажором. В 1725 году таким непредвиденным обстоятельством стал очень большой подход рыбы на Мурмане, о чём говорят таможенные документы. По сводной ведомости о сборах «с мирских промышленных судов», двинянин Василий Ломоносов сам и «с товарищи» ранее платил в таможню за выловленную рыбу так: в 1720 году с четырёх судов восемьдесят копеек, в 1723-м с одного судна двадцать пять копеек с половиной, в 1724-м с двух судов рубль и одну копейку с половиною. То есть приблизительно от 20 до 50 копеек. А вот в интересующем нас 1725 году с шести судов таможенниками было взято уже шесть рублей, да «на расходы девять копеек», то есть не менее чем по рублю с судна. А это значит, что в тот год они выловили и доставили в Архангельск на продажу «трески да палтосины» в пять раз больше, чем в 1720 году! В такие удачные годы количество промысловиков на Мурмане значительно увеличивалось, что в какой-то степени затрудняло работу таможни в конце сезона.

Рыбаки с промысла возвращались в Архангельск обычно к осенней (позднее названной Маргаритинской) ярмарке, которая начиналась в середине сентября и продолжалась до окончания торгов (порой до Гурьева дня, который отмечался 15 ноября), а это, как видим, и есть время первых в жизни Михайлы «рукоприкладств». Кстати, в том году, по данным таможенных книг, проанализированных И.А. Малышевой, целовальники на Архангелогородскую таможню избирались исключительно из горожан и (что для нас здесь важнее) холмогорцев, которые, возможно, и попросили Василия по знакомству выделить в помощь «запарившимся» ручникам грамотного сына. Поэтому, скорее всего, отец малолетнего грамотея в тот раз просто выручил земляков. А поскольку Михайло ходил с отцом на промысел с девяти лет всего пять раз, то это было последнее его возвращение с Мурмана. И значит, искать его автографы в других таможенных книгах бесполезно, что и доказывает жизнь.

Следующим по времени (через четыре месяца после таможенных рукоприкладств) автографом стала расписка Михайлы в некой «Тетради порядной каменя, кирпича и древ Куростровской церкви церковного строителя Ивана Лопаткина». Она была заведена в связи с предстоявшим строительством на Курострове каменной церкви-колокольницы на месте сгоревшей в 1718 году деревянной Дмитриевской церкви, о чём куростровцы в 1725 году били челом Холмогорскому архиепископу Варнаве.

В начале следующего года Варнава указал: «…к церковному и каменному строению камень и известь и прочие припасы благонадёжно приготовлять». Тогда же нанятый крестьянами мастер церковного строительства Лопаткин для учёта этих «припасов» и завёл свою «Тетрадь…», куда тщательно записывались различные подряды, которые брали на себя крестьяне близлежащих волостей, и расчёты по ним. Тетрадь была найдена сотрудником Архангельского губернского статкомитета А.Г. Тышинским в 1865 году, в год 100-летия памяти М.В. Ломоносова, при обследовании архива Дмитриевской церкви.

Среди первых в ней был записан подрядный договор, который начинался словами: «1726 году февраля 4 дня, Кузоменского стану, Островской деревни черносошные крестьяне Алексей Аверкиев сын Старопоповых, да Григорий Иванов сын Иконников подрядились мы в куростровскую волость у священника Ивана и у церковного строителя Ивана Лопаткина к строению церкви каменной на крытие кирпичных сараев я, Алексей, подрядился добыть 50 тесниц, а я, Григорий, подрядился добыть 100 тесниц.» (цит. по: Пекарский П.П. История Академии наук. СПб, 1873, т. 2).

Под этим договором на поставку специальных тёсаных досок, которые прочнее и долговечнее пилёных, составленным писцом (а в каждой волости были свои писцы и ручники, нанимаемые миром за деньги), стоит подпись: «Вместо подрядчиков Алексея Аверкиева сына Старопоповых да Григория Иванова сына Иконникова по их велению Михайло Ломоносов руку приложил». То ли на момент составления договора куростровский ручник куда-то отлучился, то ли запросил много за свой труд (за неоговорённые в договоре найма услуги ручник получал плату с «клиента» сам), нам неизвестно. Не знаем мы также, дал ли Михайле отец разрешение на эту подпись и как расплатились с грамотеем мужички.

Интересно соотношение почерков осенних и зимнего автографов, между которыми совсем небольшой временной разрыв – четыре месяца. Их анализ сделала Л.В. Мошкова, которая, как мы говорили выше, нашла два «дополнительных» таможенных (1725 года) автографа Михайлы. Людмила Владимировна как специалист по рукописям обратила внимание на то, что процесс написания текста осенью первоначально даётся отроку с трудом, что особенно видно на самой первой записи, сделанной за отца. Можно предположить, считает она, что «если М. Ломоносов и учился до этого письму у какого-либо учителя, то обучение ограничилось начальным этапом: показом того, как правильно держать перо и писать буквы. Дальше он, вероятно, практиковался сам и делал это не слишком часто: хотя определённая беглость в почерке присутствует, но хорошо видно, что к письму он не совсем привычен».

Очень интересно замечание археографа и о том, что осенние записи (16 автографов) постепенно улучшались, что естественно: раз от раза подросток приобретал уверенность, учился писать буквы, ориентируясь на записи других. В то время как зимняя роспись возвращается к самой первой осенней, выполненной за отца. Всё это подтверждает предположения и догадки ряда исследователей: Михайло ещё ребёнком, в доме Луки, видел, как пишут его родственники – будущие таможенные подьячие, старался подражать им, спрашивая названия букв. Ведь и сейчас именно таким образом ещё до школы учатся писать и читать многие дети.

Однако в доме неграмотного отца парню было, видимо, не до письменных упражнений, о чём говорит и похожесть первого осеннего и зимнего автографов: оба, полагает Мошкова, ориентированы на образцы, полученные при начале обучения. То есть, вернувшись домой, Михайло до начала февраля уже больше не держал перо в руке, которая «забыла» полученный на таможне опыт.

Новая церковь на Курострове строилась несколько лет, и Лопаткину пришлось ещё много раз доставать свою «Тетрадь…». Но следующий и последний в ней автограф Ломоносова появился лишь четыре года спустя. Запись гласит: «1730-го января 25-го дня я же Пётр Некрасов принял у строителя Ивана Лопаткина в уплату три рубли денег. Платёж подписал по велению Петра Некрасова. Михайло Ломоносов». И вот этот последний северный автограф будущего учёного уже кардинально отличается от его неуверенно выполненных первых рукоприкладств (1725 и 1726 годов) своим отточенным мастерством. Запись выполнена так называемым беглым, или круглящимся полууставом, для которого характерны красивые округлые начертания букв, манерные изгибы петель и хвостов, применение таких скорописных приёмов, как выносные знаки. Чёткая ровность строки и тренированный каллиграфический рисунок букв говорят о том, что подростку в эти годы приходилось писать много и по определённым правилам.

Л.В. Мошкова утверждает: «…генетически этот тип письма не восходит к более раннему, не может развиться из него; изменения не эволюционны, но революционны. Следовательно, Михайлу учили писать по-новому (то есть переучивали), ставили ему почерк, предлагая совершенно иные образцы для подражания. Во-вторых, это книжный (или „учёный”) почерк, а не делопроизводственный. В-третьих, это вполне разработанное, устойчивое письмо человека, привыкшего и умеющего это делать. Следовательно, за прошедшие четыре года (вернее, четыре зимы) Михайло приобрёл умения и навыки, которыми не обладал ранее»[68 - Мошкова Л.В. Ранние автографы М.В. Ломоносова: проблемы и перспективы анализа // Отечественная и зарубежная педагогика. № 2. 2011. С. 100-116.].

Людмила Владимировна спрашивает себя: где Михайло мог научиться именно так писать? Напрашивающийся сам собой вариант ответа на этот вопрос – обучение в Выговской пустыни, предлагается ею первым, но тут же отвергается на основании того, что, мол, эта гипотеза, высказанная в начале 20 века, уже подвергалась критике. Второй вариант, похоже, сформулирован ею лично: «В четырёх километрах по прямой (через реку) от родного села М.В. Ломоносова располагались Холмогоры – центр архиепископской кафедры, знаменитый в недалёком прошлом при владыке Афанасии (1682-1702) активной книгописной деятельностью, которая не прекращалась и при последующих владыках. Обучение при скриптории – один из традиционных путей для лиц, желающих получить книжное образование».