Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова

Ломоносов действительно бывал там и писал: «В Германии славен пред другими в Гессенском ландграфстве Франкенберг, который медь и серебро в себе содержит. Там случилось мне не без удивления видеть не токмо дерево, но и целые снопы окаменелые, медную и серебряную руду содержащие, так что в некоторых колосах зёрна чистым серебром обросли».

Позднее русский естествоиспытатель, геолог по своей основной профессии В.И. Вернадский, тоже побывавший здесь, описал это явление, отметив, что «серебро переносится в растворах в связи с органическими веществами далеко от мест нахождения своих первичных соединений. Особенно резко такая циркуляция серебра наблюдается в осадочных месторождениях: здесь оно иногда составляет цемент песчаников. Во Франкенберге в цехштейне (содержащие соль пласты недр, сформировавшиеся во второй половине Пермского периода. – Л.Д.) оно сосредоточивается в кусочках дерева, являясь для них окаменяющим веществом».

Это уникальное явление и наблюдал студент Ломоносов в «Гессенском Гарце», то есть в небольшом городке Франкенберг, взрослая мужская часть населения которого (в 18 веке здесь жили всего две с половиной тысячи человек) работала на рудниках и крошечных плавильных заводиках. Но что здесь было делать «славному металлургу» Крамеру, если только он не преподавал в одном из местных университетов горное дело, химию или физику? На гессенской земле в то время было два университета: в Марбурге и Гиссене. И в одном из них, а именно в Марбургском, где учился Ломоносов, в это время действительно работал некто Крамер.

Этот Иоганн Крамер, как гласит энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона, был юристом. Он родился в 1706 году, то есть был всего на пять лет старше русского студента. Окончил университет в Марбурге, а значит, являлся одним из учеников профессора Вольфа, преподававшего здесь в том числе и правоведение. Крамер разделял взгляды Вольфа и стал его последователем, применявшим в своей науке принципы философии учителя. Например, одна из его работ 1740 года так и называлась – «Применение вольфианской философии в юриспруденции» («Usus philosophiae Wofianae in jure»).

Но мог ли этот Крамер иметь отношение к горному делу как части металлургии? Вполне! В Германии это была одна из старейших отраслей промышленности. Труд рабочих здесь был очень тяжёлым, и уже в 17-18 веках они вели серьёзную борьбу за свои права, связанные с охраной жизни и её страховыми гарантиями; создавали свои сообщества, поддерживали друг друга. Причём старались выстраивать эту деятельность на основании существовавших тогда законов, привлекая к работе профессиональных юристов. Иоганна Крамера также вполне могли приглашать в инспекционные поездки на рудники и другие предприятия металлургической промышленности Германии, а он мог брать в такие поездки Ломоносова. То есть познакомить студента с организацией плавильного и литейного производства в Франкенберге он, конечно, имел возможность, но дать какие-либо практические знания по металлургии – вряд ли. Так что г-н Верёвкин в отношении гессенского Иоганна Крамера, конечно, ошибался.

Видимо, из этого же понимания исходил и неоднократно упоминавшийся нами писатель Е. Лебедев, который «нашёл» другого Крамера – тёзку марбургского юриста. В своей книге «Ломоносов», рассказывая о поездке будущего учёного в Голландию, он пишет: «На обратном пути (частью на лошадях, частью пешком) „саксонский студент”, как рекомендовал себя Ломоносов, посетил в Лейдене горного советника и металлурга Крамера, показавшего ему свою лабораторию и местные металлургические заводы».

Проверим и это утверждение, которое также вызывает большие сомнения. Ведь Голландия, как известно, бедна недрами. Для развития металлургической промышленности здесь не было ни железной руды, ни каменного угля. Кроме того, в 18 веке эта страна обладала обширными колониальными владениями, благодаря чему имела свободный доступ к источникам сырья и рынкам сбыта во многих других странах. Поэтому в Голландии в то время широчайшее развитие получил не столько промышленный, сколько торгово-ростовщический капитал.

Лейден же, расположенный практически в предместьях Гааги (ныне – 15 минут езды на машине), вообще являлся центром текстильной промышленности и связанных с ней производств: красильного, печатного, швейного и т.д. (старые европейские города чаще всего создавались по типу производственного цеха). Ломоносов во время поездки к Головкину действительно был в этом городе и даже какое-то время жил здесь. И точно посещал какие-то лекции в Лейденском университете, так как позднее, при обсуждении плана устройства Московского университета в 1755 году, он, по словам И.И. Шувалова, «много упорствовал в своих мнениях, и хотел удержать вполне образец Лейденского [университета] с его несовместными вольностями». В том же плане, представленном Шувалову, Ломоносов предусматривал возможность присутствия на лекциях «вольных слушателей», каковым сам, видимо, был в Лейдене.

В этом университете в то время преподавал химию некто Иоганн Андреас Крамер. Но на роль учителя Ломоносова, «много давшего будущему великому русскому химику», он тоже не очень тянет. Немецкая Википедия сообщает, что этот Крамер родился в декабре 1710 года (т.е. почти ровесник Ломоносова) в Кведлинбурге (город в районе горного массива Гарц, герцогство Брауншвейг-Люнебург, Германия). Изучал медицину и право в Галле, позже учился также в университете города Хельмштедт (Нижняя Саксония), но ни врачом, ни юристом не стал. Более всего его интересовала металлургическая химия, а если точнее – пробирное искусство. И не удивительно: ведь он был родом из мест, где уже почти тысячу лет добывали серебро и золото, где чеканили собственные монеты высокого качества, что говорит о традиционно хорошей постановке здесь пробирного дела. Возможно, с этим делом была связана семья Крамеров или часть её членов.

Постоянно совершенствуя свои знания в области пробирования металлов, технологического контроля качества плавки и производства продукции, Крамер стал в пробирном искусстве настоящим мэтром. В 1736 году в Лейдене вышла в свет его первая научная работа «Пробирование» («Docimasia»). В тот период он уже начал читать лекции студентам в Лондоне. В 1738 году, в 28 лет, Крамер был избран профессором физики и химии Лейденского университета, где не только преподавал, но и много экспериментировал в университетской лаборатории. В 1739 году опубликовал на английском языке «Курс пробирного искусства» («Elementa artis docimasticae»), переведённый затем на немецкий и французский языки.

Понятно, почему Крамер выбрал для апробации своих знаний Голландию. Выше мы уже говорили о том, что в этой стране в то время превалировали торгово-ростовщические интересы, а значит, скапливалось большое количество золотых и серебряных денег; из колоний в метрополию поступали драгоценные металлы в виде руды, слитков, а также произведений искусства из драгметаллов. Поэтому в Голландии пробирное дело было востребовано как нигде широко. Оно и сегодня, являясь важнейшей составляющей металлургии, представляет собой методы количественного определения содержания металлов, главным образом благородных, в рудах, различных продуктах металлургического производства, отходах, сплавах, изделиях. Полученные искусством пробирщиков данные позволяют осуществлять контроль технологических процессов, вести учёт расходования благородных металлов, определять пробы ювелирных изделий и сплавов, содержащих эти металлы.

Крамер, проработавший в Голландии около десяти лет, получивший здесь богатый опыт и имя, оставался тем ни менее горячим патриотом своей страны. В 1743 году он не стал продлевать контракт с Лейденским университетом, отклонил также приглашение Лондонского университета и вернулся на родину, предложив свои услуги совету горнодобывающей промышленности и металлургии герцогства Брауншвейг-Люнебург, где в то время, как мы уже говорили, велась интенсивная добыча железной руды, добывались серебро и золото.

Следующие 30 лет Крамер являлся горным советником этого герцогства. Жил и работал в Бланкенбурге, соседнем с его родным Кведлинбургом, применяя на практике полученные знания. Он был признан лучшим в Европе металлургом и химиком-лаборантом того времени, провёл на местных металлургических заводах реорганизацию технологических процессов. Выполнял также обязанности директора монетного двора. Имея собственную лабораторию, расположенную в замке Бланкенбург, он экспериментировал до конца своей жизни.

Но у него была одна особенность: из-за сложного характера, а также высокого мнения о себе и своём предназначении, Крамер в общении был очень и очень непростым человеком. Он часто игнорировал правила и нормы поведения, принятые в обществе. Его профессиональные взгляды кардинально, а нередко и сенсационно, отличались от принятого в металлургии того времени, и он отстаивал их, что называется, невзирая на лица. Зачастую этот конфликт личных убеждений с господствующей доктриной приводил к гонениям, преследованиям и репрессиям со стороны официальных лиц и властей. Его грубые манеры и упёртость неоднократно критиковались, приводили к негативным для него последствиям. В этом Крамер, скоро ставший именитым учёным, был очень похож на будущего именитого учёного Ломоносова.

Летом 1740 года, когда могла произойти их встреча, Крамер ещё не был горным советником и признанным авторитетом в своём деле. Молодой амбициозный учёный пока лишь пробивал себе путь в большую науку, хотя характер мог показать уже тогда. Но не меньше амбиций, упёртости было и у студента Ломоносова, который только что отверг в качестве учителя несомненно более известного и именитого на тот период специалиста – горного советника Генкеля.

Как именно русский студент в незнакомом ему голландском городе ткачей, красильщиков, портных, где он никого не знал, познакомился с Крамером? Как он вообще узнал о нём? Скорее всего, дожидаясь ответа графа Головкина, он решил побывать вольнослушателем на лекциях по химии в близком от Гааги известном Лейденском университете, где и началось их общение. Но не как ученика с учителем. Вспомним, что Генкель, жалуясь в это время в Санкт-Петербург на своего строптивого ученика, достаточно высоко оценивал его: «Господин Ломоносов, довольно хорошо усвоивший себе теоретически и практически химию, преимущественно металлургическую, а в особенности пробирное дело…». Генкель также высказал в этом письме мнение, что Ломоносов может уже сам иметь учеников.

То есть Крамер и Ломоносов профессионально находились тогда практически в равных «весовых категориях», и у каждого из них могли быть свои «производственные секреты». И каким бы образом они ни познакомились, только это было способно заинтересовать их друг в друге. Так что какое-то время они могли общаться как специалисты, подпитываясь друг от друга знаниями, могли вести научные дискуссии, останавливаясь на острых вопросах и поверяя теорию экспериментами в лаборатории. Никакие специальные занятия, а тем более экскурсии на производство для любознательного вольнослушателя Крамер устраивать не мог.

Молодой учёный был слишком занят лекциями и своими экспериментами и, скорее всего, они общались ровно столько, сколько были интересны друг другу профессионально. Не более того.

И разошлись они, в лучшем случае, как случайно встретившиеся люди: без всяких последствий. А, возможно, с их-то характерами, и разлетелись, как говорится, в пух и прах, не сойдясь во мнении по какому-то важному для обоих вопросу. Позднее Ломоносов в одном из своих писем вскользь заметил не без сожаления, что у него в Европе нет знакомых химиков. На Крамера он в своих трудах сослался лишь однажды, причём весьма сдержанно и без комментариев, хотя немец к тому времени был уже европейски известным учёным.

Если бы Крамер оказался немыслимым альтруистом и тогда, в Голландии, оставив все свои дела, действительно решил за просто так поделиться своими знаниями с русским студентом Ломоносовым, показать и разъяснить в лаборатории лично им разработанные методы пробного анализа металлов, съездить с ним куда-то на некие металлургические заводы (коих в Голландии того времени практически и не было), он бы запомнил этого студента. И Ломоносов запомнил бы доброту этого учителя и впоследствии мог хотя бы сообщить ему о своих успехах, поблагодарить за науку. Но этого не случилось.

…А мы пока, в рамках этого исследования, так и не поняли, как за десять месяцев, начав практически с нуля, отвлекаясь на разные «посторонние» дела и интересы, Ломоносов смог стать выдающимся специалистом в области геологии, горного дела и металлургии. Хотя всё более и более убеждаемся в том, что в Германии он показал отличные знания химии, в том числе металлургической.

«Учитель поэзии»

Считается, что и в поэзии Ломоносов поднаторел именно в Германии. Он прибыл сюда, имея в поэтическом «анамнезе», вроде бы, только одно, да и то несколько странное стихотворение «На туесок», написанное в годы студенчества в Москве (то ли шутка, то ли перевод чьей-то шутки с латинского языка, о чём мы поговорим позднее). Серьёзно увлёкся в Марбурге изучением европейской поэзии и даже отправил в Петербург работу по творчеству французского поэта и критика Н. Буало. Там это, конечно, не было понято: студенту строго напомнили, зачем именно он послан в Германию. Но Ломоносова это не остановило: все годы учёбы в Германии он не оставлял интереса к поэзии, чему, как предполагается, способствовало общение с появившимся в Марбурге почти одновременно с русскими студентами некоего «аспиранта» из Лейпцига – в будущем достаточно известного немецкого математика, философа, поэта Георга Фридриха Бермана.

Этот молодой человек (он был на шесть лет младше Ломоносова), получил прекрасное разностороннее образование: с раннего детства занимался с частными преподавателями дома, затем его определили в княжеское привилегированное учебное заведение для одарённых детей, а в 1730 году, тринадцатилетним подростком, он был зачислен в Лейпцигский университете. Учился у выдающихся учёных и деятелей культуры своего времени, в том числе у известного немецкого поэта, профессора поэзии Готшеда.

При столь безграничных возможностях, блистательных достоинствах и признанных успехах Берман стал в 1732 году (Ломоносов в это время якобы только ещё начинал учёбу) бакалавром философии, в 1735 – получил степень магистра по совокупности заслуг. В конце 1736 года, несмотря на то, что уже обладал обширными научными знаниями, отправился в Марбург слушать лекции знаменитого Вольфа. С Ломоносовым Берману нередко приходилось сидеть за одним столом и в доме Вольфа, где они за умеренную плату столовались по предложению учителя, и на его лекциях.

Ломоносов так вспоминал об этом в письме Г.Ф. Миллеру от 7 мая 1754 года: «Берман тогда… ходил к Волфу на лекции. Я его довольно знаю: с год времени (современные исследователи уточняют – шесть-семь месяцев – Л.Д.) за одним столом был у Волфа и учился у него немецкому языку и математике»[57 - Ломоносов М.В. Полное собрание сочинений в 10 томах. Т. 10. М.– Л., 1957. С. 417-418.]. Это деловое письмо было посвящено проблеме замещения в Петербургской академии вакантной должности профессора по кафедре экспериментальной физики. Одним из претендентов на это место оказался профессор Виттенбергского университета Г.Ф. Берман. Михаил Васильевич отверг его кандидатуру и предложил также известного ему по студенческим временам марбургского профессора И.К. Шпангенберга.

Как видим, Ломоносов, вспоминая (единственный, кстати, раз в жизни!) Бермана, отдаёт ему должное: да, тот помогал ему в освоении немецкого языка и азов высшей математики, но не более того. Однако, отвергнув кандидатуру бывшего своего «учителя», он, видимо, не слишком высоко оценил его педагогический талант, а о поэтическом вообще умолчал, хотя Берман уже тогда, в молодости, слыл поэтом и знатоком немецкой поэзии.

Поэтому мы не можем согласиться с мнением кандидата исторических наук, старшего научного сотрудника Научно-исследовательского отдела редкой книги Библиотеки РАН (Санкт-Петербург) П.И. Хотеева: «Уроки Бермана в Марбурге оказались для Ломоносова настолько полезными, что вскоре он стал свободно читать в оригиналах труды И.К. Готшеда, И. Гюбнера, стихи И.Х. Гюнтера и благодаря этому, основываясь на приобретённых знаниях и собственных наблюдениях, пришёл к выводу, что русскому языку, как и немецкому, присуща тоническая система стихосложения. Будучи учеником Готшеда, Берман мог в той или иной степени влиять на взгляды начинающего русского поэта. Общение с Берманом, по-видимому, ускорило процесс знакомства Ломоносова с европейской литературой, в том числе с изданиями возглавляемого Готшедом Немецкого общества в Лейпциге»[58 - Хотеев П.И. Немецкая газета о марбургском учителе Ломоносова. С сайта www.kunstkamera.ru (http://www.kunstkamera.ru)].

Был ли Ломоносов начинающим поэтом, мог ли Берман оказать хоть какое-то влияние на его взгляды и вообще быть именно тем человеком, который познакомил величайшего в скором будущем русского поэта с европейской литературой? Было ли полугодовое общение с Берманом значимым для Ломоносова и считал ли он 19-летнего (пусть и очень образованного) немецкого подростка своим учителем? У меня лично есть только один ответ на все эти вопросы – нет, нет и нет, в чём мы скоро убедимся.

Итоги учёбы Ломоносова в Германии

Итак, из четырёх с половиной лет («полпята» – напишет позднее сам Михаил Васильевич), которые он провёл в этой стране, два года прошли, по Вольфу, «не столько в изучении замысловатых теорий, сколько в усвоении того, что впредь будет полезно для правильного понимания рудокопных машин». Однако рудокопные машины студенту то ли не очень интересны, то ли уже известны, и он параллельно с этим самозабвенно занимается поэзией, танцами, фехтованием, с удовольствием проводит время в кабачках и женском обществе, чего на родине был, очевидно, лишён по причине отсутствия средств. Прослушан также годичный вводный курс лекций по химии, много времени отдано занятиям в химической лаборатории Марбургского университета (непонятно, правда, с какой конкретно целью), урокам рисования.

Занятия во Фрейберге для него продолжались вместо двух лет, запланированных Академией наук, всего десять месяцев. Напомним, что Ломоносов в письме Шумахеру так описывает уроки Генкеля: «Что же касается до курса химии, то он в первые четыре месяца едва успел пройти учение о солях, на что было бы достаточно одного месяца; остального времени должно было хватить для всех главнейших предметов, как то: металлов, полуметаллов, земель, камней и серы. Но при этом большая часть опытов вследствие его неловкости оказалась испорченной. Подобные роковые происшествия (которые он диктовал нам с примесью своих пошлых шуток и пустой болтовни) составляют половину содержания нашего дневника».

Конечно, раздражённый Ломоносов утрирует, вероятно, и саму ситуацию, и способности учителя. Но мы снова возвращаемся к загадочной фразе из его письма Шумахеру о том, что он не хотел бы поменяться с Генкелем «своими хотя и малыми, но основательными знаниями». Ведь Ломоносов здесь прямо говорит о том, что у него «свои» знания в химии и металлургии, а у Генкеля – свои. Но откуда у студента эти знания, тем более основательные, если по химии он прослушал только вводные лекции в Марбурге? И где он так хорошо изучил естественную историю, что «прикипел» к горному делу, стал потом в нём первым и лучшим в своей стране учёным специалистом? В письме В.Н. Татищеву от 27 января 1749 года он прямо говорит: «…главное мое дело есть горная наука».

Несмотря на поверхностность, практическую направленность и незавершённость учёбы в Германии, Ломоносов вернулся в Россию вполне зрелым, сложившимся учёным, мыслителем, поэтом. При этом одни биографы твердят о врождённой гениальности, помогавшей ему якобы всё схватывать на лету, другие настаивают на том, что все свои знания он получил у немецких учителей.

Третий вариант – раннее обучение наукам – даже не рассматривается: да вы что, откуда науки в непросвещённой России, тем более на Русском Севере, на краю света? Только в Германии! Однако сам же М.В. Ломоносов во вступлении к «Древней российской истории.» писал: «Не мало имеем свидетельств, что в России толь великой тьмы невежества не было, какую представляют многие внешние писатели». Одно из таких свидетельств – история уникальной «республики Выгореция».

Выгореция

Братья Денисовы

Выгорецией принято называть территорию в бассейне реки Выг, что в бывшем Олонецком крае, который именовался также Заонежьем, а ныне входит в состав Республики Карелия. Глухие, труднодоступные, малонаселённые места на протяжении полутора столетий были центром не только раскольничьего мира России, но и мощным культурным центром Русского Севера. А начиналось всё так…

На Севере России средоточием активного противодействия реформам патриарха Никона во второй половине 17 века стал Соловецкий монастырь, монахи которого восстали против никоновских нововведений, борясь за сохранение «древлего благочестия». Восемь лет продолжалась осада обители правительственными войсками. И во время этого «сидения», и после падения монастыря в 1676 году часть мятежных монахов, в том числе диакон Игнатий Соловецкий, священноинок Пафнутий, диакон Герман, диакон Пимен и другие «остальцы соловецкия», смогли укрыться в расположенных неподалёку от Соловецких островов глухих олонецких лесах, прихватив с собой самые ценные древние рукописи. Грамотные, обладающие сакральными знаниями (к которым относили в ту пору и научные знания), прекрасно владеющие словом, они стали первыми расколоучителями на Русском Севере.

В безлюдные, суровые, непроходимые места стали стекаться к ним наиболее радикально настроенные старообрядцы. Продолжив непримиримую борьбу с никонианством, поморское старообрядчество создавало духовные центры, которые удалось объединить в мощное старообрядческое движение, названное «поморским согласием». Наибольшее влияние в этом движении имел Даниловский скит, основанный в 1694 году на реке Выг в Олонецком крае – в 72 верстах на северо-восток от села Повенец (позднее – уездный город). По данным известного современного исследователя истории Выга Е.Н. Юхименко, число его насельников уже к 1698 году достигало двух тысяч человек[59 - Юхименко Е.М. Выговская старообрядческая пустынь. М., 2002.]. Позднее же выговцы, по словам историка церковного раскола, археографа и палеографа В.Г. Дружинина (1859-1937), «раскинули целую сеть своих келий; это была как бы одна обитель, растянутая на десятки вёрст»[60 - Дружинин В.Г. Словесные науки в Выговской поморской пустыни. СПб., 1911.].

С начала 18 века эта общность, называемая теперь нередко «Выгорецкой республикой», стала формироваться как самостоятельный крупный культурный, духовный и экономический центр, живущий по своим «уставным» законам. Основателями его среди непроходимых болот и лесных чащ стали бывший дьякон Шунгского погоста Повенецкого уезда Даниил Викулов (16531733), а также Андрей (1674-1730) и Семён (1682-1741) Денисовы из Повенца.

Братья происходили из рода князей Мышецких, который, по преданию, вёл свою историю от легендарного Рюрика, но позднее растерял земли и славу и превратился в захудалый княжеский род, обосновавшийся в Великом Новгороде. По некоторым сведениям, один из князей Мышецких вынужден был в период жестокого покорения Новгорода Иваном Грозным бежать в Заонежье. Потомки его укоренились здесь на правах простых служилых людей. Вскоре некоторые, а к концу 19 века – многие из них вели крестьянский образ жизни. Андрея и Семёна, прозванных по отцу их Денисовыми (Дионисовыми), тоже относят к крестьянствующим, не утратившим, однако, княжеский титул, что сказалось на их воспитании и образовании. Сохранился в семье, скорее всего, и свободолюбивый демократический дух Новгородской республики, по образу и подобию которой братья и строили затем свою Выгорецкую республику.

Андрей был рано обучен грамоте, получил неплохое домашнее образование и уже в 10 лет по приглашению своего дяди состоял учётчиком товаров в Повенецкой таможне. Считается, что в это время его учителем и духовным наставником стал известный старообрядческий проповедник и писатель Игнатий Соловецкий. Летописец пустыни Иван Филиппов утверждал, что позднее Андрей Дионисович «на Москве грамматическому и риторическому разуму учашеся и зело извыче», но где именно в Москве Андрей учился и когда, Филиппову не было известно или он по какой-то причине не захотел это открывать. Затем, сообщает летописец, «не довольствуясь чтением древнерусских рукописей, его трудами собранных в громадном количестве в библиотеке Выговского монастыря, инкогнито, под именем некоего купца, посетил Киев и в продолжение двух лет слушал в тамошней академии богословие, риторику, логику и практиковался в проповедничестве»[61 - Филиппов И. История Выговской старообрядческой пустыни. СПб., 1862. С. 139.]. Позднее Денисов много внимания уделял самообразованию. В создании Выговской старообрядческой поморской пустыни он участвовал с 18 лет.

В 1702 году осенью в жизни выговских старообрядцев произошло важное событие, существенно повлиявшее на дальнейшее развитие обители. Как известно, именно в это время (в третий, последний, визит Петра I на Архангельский Север) по царскому велению в величайшей секретности была построена так называемая Государева дорога. Она шла от селения Нюхча, расположенного на побережье Белого моря, до родного братьям Денисовым Повенца с выходом к Онежскому озеру. Дорога предназначалась для тайного перемещения петровской армии из Архангельска на Ладожское озеро и в Неву для содействия русским войскам во взятии шведских крепостей. Благодаря неожиданности этого манёвра Петром I была, как известно, одержана первая в ходе Северной войны (1700-21) победа над шведами и взята крепость Нотебург.

Когда царь Пётр приступил к строительству этой дороги, старообрядцы, многие из которых тоже были мобилизованы на эти работы, не зная, чего ждать от такой напасти, всполошились: одни готовились пострадать за веру, как уже бывало, «огнём скончашися», другие – покинуть с таким трудом обжитые места. Но Петру, видно, понравились послушные и работящие жители пустыни, и он решил приспособить их для своих нужд (в частности, для работы на Олонецких заводах), заручившись поддержкой руководителей общинножительства. Для этого вызвал их к себе в Повенец на разговор, чтобы предложить сотрудничество в обмен на дальнейшее существование пустыни (понятно, что ждало бы пустынников в случае отказа).

И вот именно в это время, когда царь Пётр был ещё здесь, в Олонецком пределе (осада Нотебурга начнётся только 27 сентября) зачинатель Выговской пустыни Даниил Викулов отказывается от руководства общиной, якобы по немощи. И тут же, на 17 сентября 1702 года, назначаются выборы нового настоятеля общинножительства. Киновиархом (духовным и административным главой общины), а в бытовом обращении – большаком, был избран Андрей Денисов.

Трудно не заметить связь этих событий: приглашение царя на разговор и смена власти в пустыне. Если учесть, что Даниил благополучно проживёт ещё 32 года, активно руководя духовной жизнью пустыни, и умрёт в возрасте 80 лет, через четыре года после смерти Андрея, версию о его немочях в 1702 году надо признать несостоятельной или нарочито надуманной, хотя отставка его как руководителя пустыни тогда действительно состоялась. Думается, дело было в том, что для Даниила Викулова, как и для большинства старообрядцев того времени, воспитанных на христианской эсхатологии (учение о конце свете), Пётр I являлся воплощением Антихриста: ни на какие сделки с ним Даниил пойти не мог.

Андрей же, как человек более молодой и образованный, имел, судя по всему, более сложную натуру, умел в трудных случаях идти на компромисс, использовать силу убеждения словом, дипломатию и приемлемую договорённость как с властями, так и с единоверцами. Несмотря на столь высокую, мягко выражаясь, вариабельность натуры (правда, некоторые исследователи склонны считать это элементарным цинизмом), он пользовался необыкновенным личным влиянием во всём раскольничьем мире, без различия толков и согласий.

И в рассматриваемое нами время, а именно – осенью 1702 года, он всё понял правильно и пошёл вместо Даниила на встречу с царём. Она должна была состояться в Повенце, видимо, за несколько дней до назначенной позднее даты выборов нового киновиарха, т.е. числа 14-15 сентября. Судя по дальнейшим взаимоотношениям выговского большака Андрея и царя Петра, они, почти ровесники, не только смогли найти общий язык, но и прониклись определённой симпатией друг к другу.

Вернувшись в пустынь, Андрей убедил старейшин в необходимости сотрудничества с властями на предлагаемых царём условиях. Тогда же соборным постановлением было проведено разграничение организационных и духовных дел в руководстве общиной: духовные дела остались в ведении Викулова, киновиархом (и ответственным за внешние связи пустыни) выбрали, как уже сказано, 28-летнего А. Денисова. На этом посту Андрей сумел проявить два основных качества, снискавших ему ещё больший авторитет у старообрядцев-поморцев и уважение сильных мира сего: твёрдость во всём, что касалось вопросов веры, и дипломатичность в том, что касалось сношений со светской властью.