Сладкий папочка

Глядя на эту приятную женщину, видя блеск ее глаз, я подумала про себя: «Да вы та еще штучка, мисс Гретхен Тревис».

– Либерти, я Гретхен Тревис. – Она посмотрела на меня так, будто мы с ней давние подруги, и, потянулась, чтобы пожать мои руки. Я поставила на пол сумку и неуклюже ответила ей рукопожатием. Ее теплые и тонкие пальцы были унизаны массивными кольцами с драгоценными камнями. – Черчилль рассказывал мне о вас, но не сказал, какая вы красавица. Хотите пить, моя милая? У вас тяжелая сумка? Оставьте ее здесь, а мы попросим кого-нибудь ее принести. Знаете, кого вы мне напоминаете?

Как и Черчилль, она буквально забрасывала вопросами.

– Благодарю вас, мэм, я не хочу пить, – поспешила ответить я. – А сумку я и сама могу донести. – Я подняла с пола сумку.

Гретхен втянула меня внутрь, не отпуская мою свободную руку, словно я была ребенком, которого нельзя отпустить одного бродить по дому. Это было странно, но приятно – держаться за руку взрослой женщины. Мы пошли по мраморному полу холла с потолками высотой в два этажа. Вдоль стен располагались ниши с бронзовыми скульптурами. Голос Гретхен отдавался негромким эхом. Мы направились к дверям лифта, спрятанного под лестницей в форме подковы.

– Риту Хейворт, – сказала Гретхен, отвечая на собственный вопрос. – В «Джильде» – с вьющимися волосами и длинными ресницами. Вы видели этот фильм?

– Нет, мэм.

– Не видели, ну и ладно. Там, кажется, несчастливый конец. – Она выпустила мою руку и нажала на кнопку вызова лифта. – Можно подняться по лестнице. Но так гораздо проще. Не нужно стоять, если можно сесть, не стоит идти пешком, когда можно ехать.

– Да, мэм. – Я оправила на себе одежду, натянув черную кофточку с клиновидным вырезом на пояс белых джинсов. Из босоножек на низком каблуке без пятки у меня выглядывали ногти с красным лаком. Жаль, подумала я, что не оделась утром получше, но я ведь не знала, как все сегодня обернется. – Мисс Тревис, – обратилась я к хозяйке дома, – скажите, пожалуйста, как...

– Гретхен, – поправила меня она. – Просто Гретхен.

– Гретхен, как он? Я только сегодня узнала о том, что случилось, иначе прислала бы цветы или открытку...

– Ох, милочка, цветы – это лишнее. Нам тут столько всего наприсылали, что мы не знаем, куда это все девать. Мы старались не распространяться о несчастном случае. Черчилль говорит, что не хочет никому доставлять беспокойства. Он ведь в гипсе и в кресле-каталке и от этого, думаю, чувствует себя ужасно неловко.

– У него нога в гипсе?

– Пока в мягком. Через две недели наложат жесткий гипс. Доктор сказал, у него... – Гретхен сосредоточенно прищурилась, – осколочный перелом большой берцовой кости, открытый перелом малоберцовой кости и еще сломалась одна из таранных костей. Ему в ногу поставили восемь длинных винтов, стержень снаружи потом уберут, а вот металлическая пластина останется внутри навсегда. – Гретхен издала смешок. – Теперь ему никогда не пройти через металлоиекатель в аэропорту. Хорошо, что у него свой собственный самолет.

Я слабо кивнула, но говорить что-либо была не в силах. Я попробовала прибегнуть к старому приему, который помогал удерживаться от слез. О нем мне рассказал когда-то муж Марвы, мистер Фергусон. Когда кажется, что вот-вот заплачешь, потри кончиком языка мягкое нёбо. Пока это делаешь, сказал он, слезы не потекут. Это работало, хотя и не всегда.

– О, Черчилль – очень сильный человек, – продолжала Гретхен, цокая языком при виде выражения на моем лице. – О нем нечего волноваться, милочка. Побеспокойтесь лучше обо всех нас. Он будет выведен из строя по меньшей мере в течение пяти месяцев. Мы все за это время просто с ума сойдем.

Дом смахивал на музей – с широкими коридорами и высокими потолками, с живописными полотнами на стенах, каждое с отдельной подсветкой. В доме было тихо, но где-то в отдаленных комнатах все же что-то происходило: звонили телефоны, слышались не то какие-то хлопки, не то удары молотком, безошибочно узнаваемое позвякивание металлических кастрюль и сковородок. Какие-то невидимки работали вовсю.

Никогда еще я не видела такой просторной спальни, как та, в которую мы прошли. В этом помещении запросто уместилась бы вся моя квартира, да еще и свободное место осталось бы. Ряды высоких окон были снабжены колониальными ставнями. Пол из струганного вручную орехового дерева кое-где устилали специально состаренные килимы[18 - Килим (тюрк.-перс.) – шерстяной безворсовый двусторонний ковер ручной работы.], каждый из которых стоил, наверное, как новенький «понтиак». В одном углу комнаты по диагонали располагалась широченная кровать с резными в виде спирали столбиками. Отдельную зону образовывали два двухместных диванчика, глубокое мягкое кресло с откидывающейся спинкой и плоский плазменный телевизор на стене.

Я сразу же отыскала глазами Черчилля: он сидел в кресле-каталке с поднятой ногой. Всегда хорошо одетый, сейчас Черчилль был в спортивных брюках с разрезанной штаниной и желтом легком свитере. Своим видом он напоминал раненого льва.

В несколько шагов преодолев разделявшее нас расстояние, я обвила его руками за шею и, вдыхая знакомый запах кожи и слабый аромат дорогого одеколона, прижалась губами к его макушке, под седой шевелюрой которой ощущалась крепкая выпуклость его черепа.

Черчилль поднял руку и крепко потрепал меня по спине.

– Ничего-ничего, – послышался его скрипучий голос. – Не надо так. До свадьбы заживет. Сейчас же прекрати.

Я вытерла мокрые щеки и выпрямилась. В горле у меня стояли слезы, и я откашлялась.

– Вы что... пробовали изобразить трюк в стиле Одинокого ковбоя?

Черчилль нахмурился.

– Мы с приятелем объезжали верхом его поместье. Вдруг из мескитовых зарослей выскочил заяц, и лошадь испугалась. Не успел я и глазом моргнуть, как уже летел вверх тормашками.

– Спину не повредили? Шея цела?

– Да, все в порядке. Только вот нога. – Черчилль вздохнул и заворчал: – Теперь несколько месяцев буду прикован к этому креслу. И только телевизор, а по нему ничего, кроме дряни. В ванне придется сидеть на пластмассовом стульчике. Все мне придется подавать, сам ни черта не могу. А мне и так уж нет мочи как опротивело то, что со мной обращаются как с инвалидом.

– Вы и есть инвалид, – сказала я. – Разве нельзя успокоиться и наслаждаться тем, что с вами все вокруг нянчатся?

– Нянчатся? – с негодованием в голосе воскликнул Черчилль. – Да никому до меня дела нет, меня все забросили и хотят уморить. Еду приносят, когда им заблагорассудится. Никого не дозовешься, когда надо. Стакана воды никто не подаст. Да лабораторная крыса содержится лучше, чем я.

– Ну-ну, Черчилль, – успокаивающе заворковала Гретхен. – Мы еще не привыкли к такому порядку, хотя стараемся как можем. Но мы еще исправимся.

Черчилль оставил ее слова без внимания с явным намерением до конца излить свои жалобы сочувствующему слушателю. Вот сейчас пора принимать викодин, сказал он, а его так далеко задвинули на столике в ванной, что достать его он не в состоянии.

– Я принесу, – с готовностью отозвалась я и бросилась в ванную.

Огромное пространство ванной было облицовано терракотовой плиткой и мрамором с красными прожилками, в центре помещалась овальная ванна, наполовину утопленная в пол. Душевая кабина и окно были целиком из стеклоблоков. Как хорошо, подумала я, что в ванной так просторно – Черчиллю есть где развернуться в кресле-каталке. На одном из столиков я разыскала скопление коричневых медицинских склянок, а рядом с ними обычный пластмассовый диспенсер для стаканчиков «Дикси», который в этой идеальной, словно сошедшей со страниц глянцевого журнала обстановке казался совсем не к месту.

– Одну или две? – крикнула я, открывая викодин.

– Две.

Я налила в стаканчик воды и принесла Черчиллю таблетки. Он взял их, поморщившись, уголки его губ посерели от боли. Я не могла себе представить, как сильно у него болела нога, кости которой восставали против инородных металлических штифтов и винтов. Наверное, его организм испытывал стресс, собираясь с силами для борьбы с такой серьезной травмой. Я спросила Черчилля, не хочет ли он отдохнуть, а я могла либо подождать, либо приехать в любое другое время. Но он твердо отказался, заявив, что уже достаточно наотдыхался. А вот в чем он действительно нуждается, так это в хорошей компании, которой ему в последнее время очень не хватает. И, сказав это, бросил многозначительный взгляд на Гретхен, которая невозмутимо ответила, что если человек хочет находиться в хорошей компании, то он прежде всего сам должен вести себя соответствующим образом.

После минуты беззлобных пререканий Гретхен удалилась, напомнив Черчиллю, чтобы он позвонил по внутренней связи, если ему что-нибудь понадобится. Я покатила кресло-каталку в ванную и установила ее возле умывальника.

– Звони не звони, по внутренней связи никто никогда не отвечает, – с раздражением пожаловался Черчилль, наблюдая за тем, как я распаковываю свои инструменты.

Я вытащила и, встряхнув, развернула черную парикмахерскую накидку, которой обернула Черчиллю плечи.

– Вам нужна мобильная рация. Вот тогда вы сможете при необходимости связаться с человеком напрямую.

– Гретхен за своим сотовым телефоном-то уследить не может, – ответил Черчилль. – А уж заставить ее носить с собой рацию точно невозможно.

– Разве у вас нет личного помощника или секретаря?

– Был, – признался Черчилль. – Но я уволил его на прошлой неделе.

– Почему?

– Он не выносит, когда на него орут. А у самого вместо головы задница.

Я улыбнулась.

– Надо было вам сначала найти кого-нибудь на его место, а уж потом увольнять. – Я наполнила бутылочку с пульверизатором водой из-под крана.

– У меня есть кое-кто на примете.

– Кто же?