Дневники импрессионистов

Хотя каждая выставка новых работ приносит Моне все более прочную и громкую славу, бунтарство молодых приводит его в состояние мучительной подавленности. 10 мая он пишет Дюран-Рюэлю: «Сегодня, больше чем когда-либо, я сознаю, насколько искусствен мой незаслуженный успех… Я заранее знаю, что Вы сочтете мои полотна безупречными. Я знаю, что, выставив их, добьюсь большого успеха, но меня это не радует, ибо я уверен, что они плохи, и никто меня в этом не разубедит». 30 января 1913 г. он повторяет: «Мне до предела противно то, что я делаю. Я всегда верил, что со временем стану доволен собой и сделаю что-нибудь стоящее. Увы, эту надежду пришлось похоронить, и теперь у меня душа не лежит ни к чему».

Последним подвигом Моне были декоративные композиции «Кувшинки» в Оранжери. Над этими композициями, начатыми в 1915 г. и принятыми государством в 1921 г., он работает до 1923 г. В 1886 г. Писсарро заметил, что Моне в своей живописи – декоратор, лишенный чувства декоративности. Это меткое замечание было затем повторено и другими, в частности Морисом. Следует понимать, что за этими словами стоит важная эстетическая проблема. Художник-декоратор – это тот, кто ограничивается поверхностью, не интересуясь живописной конструкцией и не стараясь проникнуть в суть того, что он изображает. Конечно, такая поверхность может быть гармонична сама по себе, может быть оправдана тем, что она задумана именно как поверхность. Но если художник притязает на глубину и одухотворенность и при этом останавливается только на поверхности, если он, говоря иными словами, не отдает себе отчета, насколько поверхность сама по себе ограничена в своих возможностях, он превращается в декоратора, лишенного чувства декоративности. В этом, вероятно, и заключается причина того пренебрежения, с которым в наши дни публика относится к декоративным композициям «Кувшинки».

В 1878 г. Моне считался вождем импрессионистской группы. В первые годы нашего века его нередко рассматривали как единственного импрессиониста. Это очевидное, но очень распространенное заблуждение. Импрессионизм в значительной мере обязан своим появлением Писсарро и Ренуару. Как мы уже показали, Моне не был чистым импрессионистом и после 1880 г., когда в искусстве вновь распространились символика, «изображение идей», стремление к непознаваемому.

В 1904 г., после смерти Сислея и Писсарро, когда Ренуар не без кокетства с традицией выставлял композиции, изображающие фигуры с округлыми формами, Моне показал публике свои подернутые дымкой виды Лондона. Слабость этой серии способствовала тому, что Моне отождествили с импрессионизмом, а молодые художники отошли от Моне и восстали против импрессионизма в целом. В это время Моне стал и жертвой и могильщиком импрессионизма. Не удивительно, что в таких обстоятельствах у него было подавленное настроение. Жаль только, что перед его мысленным взором позади «Лондона» и «Кувшинок» не возникали «Паруса в Аржантее». Они возродили бы в нем веру в непреходящую ценность его творчества.

Болезнь глаз, которой Моне страдал с 1900 г. и которая в последние годы жизни довела его почти до полной слепоты, усугубила его подавленность. Она стала еще более безысходной после смерти любимой жены в 1911 г. и сына Жана в 1914 г. Моне никогда не был особенно общителен, а под старость и вовсе стал мизантропом: он отказывается от встреч с людьми, не принимает никаких визитеров, не одобряет рост цен на картины, даже на свои собственные. Все, чем он себя окружает, помогает ему устроить для себя искусственный рай на земле. Это его сад, так тесно связанный для Моне с его феерическим искусством, это его коллекция, которую он начинал собирать еще в годы нужды и к концу жизни художника включавшая много шедевров Сезанна, Ренуара, Мане, Писсарро. До самой его смерти, последовавшей 6 декабря 1926 г., в числе его ближайших и вернейших друзей были Жорж Клемансо и Гюстав Жеффруа, опубликовавший в 1924 г. превосходную биографию художника.

Дружба с Клемансо обеспечила Моне место в истории Франции. Если Сезанн и Ренуар – французы, ставшие гордостью мирового искусства, то Моне – художник, ставший гордостью французского народа.

Смерть Сислея прошла почти незамеченной. Смерть Писсарро привлекла внимание прессы, которая воздала должное нравственным достоинствам и живописному таланту покойного, не преминув при этом поспорить о том, был он поэтичен или прозаичен. Ренуар после смерти достиг апофеоза: его творчество рассматривалось уже не как современное искусство или искусство завтрашнего дня, в нем видели искусство «как таковое», не связанное временем и пространством. Моне после смерти стал легендой: он был героем эпохи, уже завершившейся. Чем дальше, тем ярче сиял окружающий его ореол. Но творчество Моне уже перестало быть современным.

Часть I

Письма художников[1 - От издателя: Письма воспроизводятся со скрупулезной точностью. Исправлены лишь явные ошибки. Если на оригинале письма не указаны дата и место, они установлены путем сопоставления с другими письмами и документами и приводятся в квадратных скобках. За исключением особо оговоренных случаев, все письма печатались с рукописных оригиналов, хранящихся в архивах фирмы Дюран-Рюэль. [Л. Вентури]]

Письма Огюста Ренуара

1

[Алжир, март 1881 г.]

Дорогой господин Дюран-Рюэль,

Попытаюсь Вам объяснить, почему я хочу выставиться в Салоне. Во всем Париже едва ли наберется пятнадцать любителей, способных оценить художника без помощи Салона, и тысяч восемьдесят человек, которые не купят даже квадратного сантиметра холста, если художник не допущен в Салон. Вот почему я ежегодно посылаю туда два портрета, хотя это, конечно, очень мало. Кроме того, я не разделяю маниакальное убеждение в том, что вещь хороша или плоха в зависимости от места, где она выставлена. Одним словом, я не желаю тратить время впустую и дуться на Салон. Я даже не хочу делать вид, что дуюсь. Я просто полагаю, что писать надо как можно лучше, вот и все. Вот если бы меня обвинили в том, что я небрежен в своем искусстве или из идиотского тщеславия жертвую своими убеждениями, я понял бы такие упреки. Но так как ничего похожего на самом деле нет, то и упрекать меня не в чем. Наоборот, сейчас, как и всегда, я стараюсь делать только хорошие вещи. Я хочу написать для Вас сногсшибательные картины, которые Вы могли бы продать очень дорого. Я добьюсь своей цели, и, надеюсь, довольно скоро. Я задержался здесь, на солнце, вдалеке от всех моих собратьев-художников, чтобы хорошенько подумать. По-моему, я дошел до конца и наконец нашел. Может быть, я и ошибаюсь, но не думаю. Еще немного терпения, и вскоре я дам Вам доказательства, что можно посылать в Салон и в то же время делать хорошую живопись.

Прошу Вас поэтому заступиться за меня перед друзьями: я ведь посылаю свои вещи в Салон исключительно в коммерческих целях. Словом, это – средство, похожее на некоторые лекарства: легче от него не делается, но и хуже не становится.

По-моему, я совсем поправился. Скоро смогу работать как следует и нагоню упущенное.

Засим желаю Вам отменного здоровья и побольше богатых любителей. Только попридержите их до моего возвращения. Я пробуду еще месяц – не могу расстаться с Алжиром, не увезя хоть что-нибудь из этой чудесной страны.

Горячий привет всем друзьям.

Ваш Ренуар

3

Неаполь,

21 ноября 1881 г.

Дорогой господин Дюран-Рюэль,

Давно собирался Вам написать, но все надеялся, что отправлю письмо вместе с множеством полотен. Однако я все еще страдаю болезнью исканий. Я недоволен и снова и снова соскабливаю все. Надеюсь, эта мания пройдет, почему и решил дать Вам знать о себе. Думаю, что много из поездки не привезу. Тем не менее я, на мой взгляд, двинулся вперед, как это всегда бывает после долгих поисков. В конце концов, всегда возвращаешься к старым привязанностям, но уже чуточку по-новому. Словом, надеюсь, Вы извините меня, если я не привезу Вам ничего особенного. К тому же Вы еще увидите, что я сумею сделать в Париже.

Я похож на ребят в школе. Чистая страничка должна быть аккуратно написана, и вдруг – бац! Клякса!.. Так вот, я все еще делаю кляксы… а ведь мне уже 40. В Риме я ходил смотреть Рафаэлей. Они великолепны, и мне следовало посмотреть их гораздо раньше. Они полны знания и мудрости. Он не искал невозможного, как я. Но это прекрасно. В живописи маслом я предпочитаю Энгра. Но фрески восхитительны своей простотой и величием.

Надеюсь, Вы, как всегда, здоровы и Ваше маленькое семейство – тоже. Впрочем, я скоро увижусь с Вами: Италия, конечно, прекрасна, но Париж… Ах, Париж!

Кое-что начал, но что# именно – пока не скажу: боюсь сглазить. Я ведь человек суеверный.

4

Неаполь,

23 ноября 1881 г.

Дорогой господин Дюран-Рюэль,

Брат пишет, что Вы собираетесь дать мне денег. Прошу в таком случае оставить намеченную Вами сумму у г-на Ремона. Это мой друг и биржевой маклер, который взял на себя труд поместить мои скромные сбережения…

Я очень доволен и надеюсь привезти Вам кое-что недурное. Я снова на коне. Все идет отлично. Начал фигуру девушки с ребенком, только побаиваюсь, что все соскоблю.

5

Неаполь,

17 января 1882 г.

Дорогой господин Дюран-Рюэль,

Не будете ли так добры выслать мне с обратной почтой 300–500 фр. до востребования на Марсель. Не уверен, что у меня хватит денег для того, чтобы вернуться в Париж. Везу с собой ящик с полотнами, которые покажу Вам по возвращении.

6

Эстак, гостиница при водолечебнице,

понедельник, 23 января 1882 г.

Дорогой господин Дюран-Рюэль,

Вчера получил 500 фр., так любезно присланные Вами. Сейчас я в Эстаке, местечке, вроде Аньера, только на берегу моря. Здесь, честное слово, очень красиво, и я решил задержаться недельки на две: в самом деле, обидно расставаться с таким чудесным краем, не увезя с собой ничего. А погода какая! Весна, солнце, но не жарко и безветренно, а это в Марселе бывает не часто. К тому же я встретил здесь Сезанна, и мы поработаем вместе. А через две недели я буду иметь удовольствие пожать Вам руку и показать то, что привез из поездки. Я уже отправил ящик с полотнами на улицу Сен-Жорж.

7

[Эстак],

вторник, 14 февраля 1882 г.

Дорогой господин Дюран-Рюэль,

Вот уже больше недели я лежу в постели с отчаянным гриппом и все жду, когда же я наконец пойду на поправку.

Пришлите мне, пожалуйста, еще немного денег – я совсем на мели. Будет лучше всего, если пришлете пятисотфранковый билет – так удобнее.

9