Сестра Марина. Люсина жизнь (сборник)

– Ну, понятно, не мальчишка. Насколько мне известно, мальчишек в общину не берут. А Семочка-то и впрямь чуть горячий душ у меня не принял, – хохотала Катя. – Идет это он по коридору к Наташе в лазарет, фалдочками помахивает, усики в струнку, глазки за стеклышками горят, а я несусь… «Берегись!» – кричу, а он – ноль внимания, фунт презрения. Развоображался очень. Не велика птица – всего младший врач. Ну, я и налети на него на всем скаку. А он остановился, глаза выпучил да и выпалил мне прямо в лицо: «Вам бы, говорит, сестрица, в кавалерии, а не в общине быть. Вы, говорит, ведете себя как казак, сестрица… Вам бы лошадь сюда».

– Ну, а ты что? – с трудом сдерживая улыбку на бледном усталом лице, спросила Юматова.

– А я ему: «Ничего, говорю, – я бы и не такую лошадь, как вы, объездила, у меня характер крутой».

– Ха, ха, ха! Так и отрезала? – расхохоталась басом Кононова и изо всей силы ударила Катю по плечу. – Молодец, котенок! Не суйся в нашу частную жизнь! Небось, в амбулатории да в бараке все мы другие.

– Ай-ай, как больно! Ключицу сломала, Конониха! Силища этакая неописуемая! – притворно простонала Катя, потирая плечо. – Ну да пустое, чаем с вареньем залечу. Елена, есть у нас еще земляничное варенье?

– С утра-то, побойся Бога!

– Бога боюсь, но это не мешает мне адски хотеть варенья. А вы насчет этого как? – неожиданно обратилась к Нюте шалунья. – Да, кстати, как вас зовут? – спохватилась она.

– Ан… Ма… Марина Трудова, – несмело ответила та.

– Рада познакомиться. Сестра Марина, значит… А я Розанова, Катя, еще Котик, еще Розочка… Как хотите, так и называйте. Впрочем, Котиком не смейте. Это исключительное право называть меня так приобрела сестра Юматова, Леля, мой друг.

– Ах!.. – неожиданно вырвалось у нее. – Господи, помилуй мя, грешную! Совсем забыла! Дежурная я в глазном нынче. Батюшки, Фик-Фок меня доймет своим вниманием! – «Хде же это фи, милостивин хосударь, госпожа сестрица, мейн фрейлейн, пропадали… Я искаля вас по всем углам… и нигдэ не нашла вас ни капли», – скорчившись в три погибели, сморщив лицо и сощурив глаза, затянула в нос Катя.

Должно быть, веселая девушка очень походила на изображаемое ею лицо, потому что толстая Кононова прыснула со смеха, а на тонких губах бледной Юматовой появилась улыбка.

– Перестань, Котик, перестань!

– Улетаю. Прощайте, сестрицы… Передник только надену… Чай с вареньем, так и быть, мысленно выпью и поцелую вас также в душе. Новенькая, прощайте и вы!

Она быстро завязывала, стоя уже на пороге комнаты, длинный халат-передник, набрасывала на голову косынку, беспечно смеялась и вытанцовывала на месте какое-то замысловатое па, умудряясь проделывать все сразу, одновременно.

– Иду! Бегу! Не плачьте обо мне!

И юркнув было за дверь, снова просунула из-за нее свою милую, всю в мелких кудрях, головку и розовое, ставшее вдруг неожиданно серьезным и печальным, лицо.

– Леля… Сестра Юматова… не забудь к ночи приготовить мне крепкого чаю, голубчик. Страх ко сну после дежурства клонит… А в три надо к Наташе идти… Припасешь, Юмат, чаю?

– Понятно. Иди уж, иди скорее!

Белокурая головка в белой косынке давно уже скрылась за дверью, а черные печальные прекрасные глаза Елены Юматовой все еще глядели ей вслед.

Нюта с усилием глотала чай, едва удерживаясь от дремоты.

Пережитые за последние дни волнения и бессонные ночи сделали свое дело. Ее веки слипались помимо воли; в какой-то неясный туман окутывались предметы.

– Спать хотите?.. Прилягте вот на диван, до завтрака далеко… Сосните… Господь с вами. Я вот свою подушку вам одолжу…

Точно сквозь сон увидела Нюта склоненное над ней лицо Юматовой… Черные ласковые, печальные глаза… грустную улыбку…

– Ложитесь, милая, не стесняйтесь…

Две тонкие, бледные, с голубыми нежными жилками руки помогли ей подняться со стула. Другие подхватили ее и бережно довели до дивана. Нюта опустилась, обессиленная, полусонная, на приятно холодившую ей затылок клеенку дивана.

Те же заботливые, нежные руки приподняли ее голову, подсунули под нее подушку и снова опустили на нее отяжелевшую головку девушки. Еще раз склонилось желтовато-бледное лицо над Нютой, темные грустные глаза блеснули ей лаской, и… желанный сон распластал над ней свои благодетельные крылья.

Что было потом, Нюта помнит смутно. Сквозь сон, чуткий, но тяжелый, вследствие переутомления нервов, она слышала все же, как раскрывались двери комнаты номер десять, как входили осторожно какие-то незнакомые фигуры в серых форменных платьях и передниках с красными крестами на груди и белыми косынками на головах.

Приходили, спрашивали о чем-то шепотом хозяек «десятого номера», смотрели подолгу на спавшую Нюту, делились впечатлениями и снова уходили чуть слышным, едва шелестящим, как бы монашеским шагом.

Сквозь прижмуренные веки что-то красным светом заиграло перед закрытыми глазами Нюты. Она мгновенно раскрыла глаза.

Лампа под красным абажуром, стоявшая на одном из письменных столиков, освещала комнату. Был вечер, может быть ночь… Сквозь темные шторы пробиралась осенняя мгла… Где-то вдали мерцали золотисто-красные точки зажженных фонарей.

– Проснулись, – услышала Нюта бархатистый нежный голос. – Долго спали. Отдохнули хорошо?

Девушка смутилась. Как могла она спать так долго, целый день?!

– Который час? – робко осведомилась она, поднимая голову.

– Скоро шесть часов… Сейчас пойдем обедать… Сестра Кононова отпросилась в отпуск до вечера… Котик у Есиповой в лазарете, навестить пошла. А я вас караулила, чтобы не убежали, – заключила с легкой улыбкой сестра Юматова, глядя на Нюту.

Последняя с благодарностью взглянула на молодую женщину, так заботливо отнесшуюся к ней с первой же встречи.

При свете электрической лампы, прикрытой матовым розовым колпаком в виде исполинского цветка мака, лицо сестры Елены казалось много моложе и свежее, нежели днем. Ее странная, особенная какая-то, одухотворенная красота поразила Нюту. Это было лицо мученицы, пережившей свои страдания и приблизившейся через них к Богу.

Что-то знакомое вдруг показалось в этом лице Нюте.

Смутная догадка мелькнула в освеженном долгим покоем мозгу. Глаза поднялись машинально к картине, на которой была изображена очаровательная пара детей-погодок.

– Какая прелестная картина! – произнесла вдруг девушка.

– Не правда ли? – и глаза Юматовой поднялись к портрету. – Когда-то эта картина была живой, воплощенной четой дорогих малюток. Это мои дети – с неизъяснимой любовью и нежностью произнесла сестра. – Они оба умерли от дифтерита в один день, в один час, пять лет тому назад.

И черные печальные глаза Юматовой опустились вниз.

Острая жалость пронизала сердце Нюты. Теперь она поняла, откуда взялась эта чудная, одухотворенная, грустная красота во всем существе молодой женщины. И это сходство ее с детьми, изображенными на портрете, стало ей понятно.

Мать, потерявшая двух прелестных, любимых, родных малюток, сама такая молодая, такая хрупкая и прелестная, невольно своим видом трогала ее. Бедная, несчастная женщина! Что должна была она пережить! Какое горе!

– Бедная! – прошептали помимо воли губы Нюты. – Как вы должны были страдать!

– Да… Это был ад… – произнесла Юматова, еще больше бледнея и волнуясь, – ведь я их потеряла в один миг! Вот в чем ужас! И как они страдали, бедняжки! Оба такие малюсенькие, такие терпеливые мученики-крошки… Мой муж чуть не помешался от горя, когда узнал… Он был на войне. Я отправилась туда же сестрой-волонтеркой. Искала смерти… Бросалась перевязывать раненых под самые пули. Страстно желала умереть. И что же?.. Осталась жива… Награжденная Георгиевским крестом[15 - Георгиевский крест – награда в Российской империи; учрежден в 1807 для награждения солдат и унтер-офицеров (преимущественно за храбрость).], вернулась в Петербург здравой и невредимой и по совету одной из наших сестер, бывших на войне, укрылась здесь, в общине, от своего горя, от лютых страданий…

– А муж?

– Убит на войне.

Нюта затихла, преисполненная уважения к чужому горю. Она казалась себе теперь такой жалкой, такой ничтожной в сравнении с этой женщиной, сумевшей так безропотно нести свой тяжелый крест.

Юматова сидела несколько минут молча, уронив на колени свои нежные, испещренные голубыми жилками, тонкие руки и задумчиво устремив подернутый глубокой грустью взор на портрет детей. Потом заговорила тихо:

– Вот все осуждают меня за мое влечение к Розочке. За баловство девочки. Но поймите меня: я – мать. Судьбе угодно было отнять у меня мои сокровища… Я не могу жить без заботы о ком-нибудь родном, милом… Мои больные и Розочка заполняют теперь всю мою жизнь…