Лесовичка

О, я скорее готова стать последней нищей и умереть с голоду где-нибудь в лесу, нежели… нежели.

Благая мысль! Решено… ухожу… ухожу на волю, на свободу… Умрет свободною Ксаня-лесовичка… Прощай, Зиночка!.. Прощайте, дети!..

Дети?

А они не умрут с голоду разве, когда я уйду? Мать Манефа разгневается и не поможет Зине. Не поможет ни за что. Подумает, что та в заговоре со мною и… и… они погибнут от голода и нужды, как погибали уже до появления монахинь. Нет, никогда не погублю я Зиночку и ее детей. Ксаня-лесовичка, пусть тесная келья, пусть тюрьма… Пусть погибаю я одна, в тоске и одиночестве, но не другие…

Не другие!..

Страница дописана.

Последняя страница!.. Солнце заливает мансарду… За ширмой шорох… Это проснулась мать Манефа… Сейчас проснутся и все. Перо падает из рук… Мое сердце трепещет…

Это последние строки свободной Ксани…

Последние!..

Милый дневник, прощай!

Старый лес, прощай!

Прощай, свобода, воля, радость жизни, Зиночка, дети, все прощайте!..

… … …

На этом обрывается дневник Ксани.

Часть пятая

НА ПОРОГЕ НОВОЙ ЖИЗНИ

Глава I

На вокзале. – Неожиданная встреча

Бледная, с темными кругами под глазами, сходила по шаткой лестнице Ксаня со своей мансарды в сопровождении Уленьки и матери Манефы. Зиночка стояла наверху лестницы и, одной рукой обнимая детей, другой крестила отъезжавшую. И Зиночка, и дети рыдали навзрыд. Они хотели проводить на поезд Ксаню, но этому решительно воспротивилась Манефа.

– К чему? Дальние проводы – лишние слезы!

Так решила монахиня, и облагодетельствованная ею Зиночка не смела возражать ей. Бледная, с тусклым взором сходила Ксаня. Большой, черный платок и монастырского покроя платье делали ее неузнаваемой.

К воротам подъехала громыхающая пролетка захолустного извозчика. Все трое сели в экипаж. Ксаня подняла глаза на окно мансарды. Заплаканные, печальные личики детей закивали и заулыбались ей оттуда сквозь слезы.

Извозчик дернул вожжами, и утлая коляска запрыгала по мостовой, прямо на вокзал.

В этот ранний час на платформе вокзала было мало народу.

Три темные фигуры приютившихся в уголку женщин не обратили на себя никакого внимания. До поезда надо было ждать еще добрый час. Ранее его отхода должен был прибыть поезд из того города, откуда четыре месяца тому назад приехали Ксаня, Зиночка и дети.

Этот поезд несколько занимал теперь воображение Ксани. Может быть, с этим поездом придет письмо от Миши?.. Может быть, деньги… хотя бы небольшая сумма, собранная труппой для них… Дай-то Бог! Правда, мать Манефа оставила Зиночке двадцать пять рублей, но этой суммы едва ли хватит ей и детям надолго. Хорошо, если бы письмо пришло именно сегодня, когда Зиночка с мальчиками находится в таком отчаянии, потеряв Ксаню.

Девушка так погрузилась в свои мысли, что не заметила суматохи, какая обыкновенно предшествует приходу поездов.

Она очнулась только тогда, когда, громыхая и сопя, подкатило к дебаркадеру железное чудовище. Зазвонили звонки, засвистел локомотив, широко распахнулись дверцы вагонов.

– Корали! Ну, конечно, это Корали! Я из тысячи узнаю эти глаза! О, дитя мое, что сделали с вами? Что это за монашеский костюм на вас!

Ошеломленная Ксаня подняла голову. Перед ней стояла в изящном дорожном костюме Нина Белая. За нею – Миша Колюзин, улыбаясь во всю ширь своего румяного лица. Ксаня вздрогнула. Краска бросилась ей в лицо. Глаза загорелись. Она быстро вскочила со своего места, схватила руки Белой, в безумном отчаянии сжала их. Она хотела сказать что-то и не могла. Губы не слушались, язык не повиновался.

Белая ласково смотрела на нее. Ее красивые, черные глаза покоились на лице девушки. Ее голос нежно звучал над нею.

– Милая! Видите, я сдержала свое слово! Помните, я говорила тогда: «Разыщу вас хоть на дне моря». Вот и разыскала. Спасибо, Миша помог. Прочел мне ваше письмо. Бедняжка, что вы пережили! Ну, теперь конец всему. Недаром же я вас искала. Теперь увезу вас с собою и Зину Долину тоже, и ее деток. Я беру вас с Зиночкой к себе… Я сделаю из вас актрису, настоящую актрису, такую, какой желал вас видеть Арбатов. Вы отныне принадлежите мне, Корали… Я заменю вам Арбатова и…

Но тут ей пришлось прервать свою взволнованную радостную речь: перед ней, как из-под земли, выросла суровая фигура монахини. Мать Манефа, все время с бесстрастным лицом слушавшая Белую, теперь строгим голосом оборвала ее:

– Не смущайте девушку. Иная доля, чистая и высокая, уготована ей. Она идет в монастырь.

Ксаня и Белая тихо вскрикнули в один голос. Они в общей радости встречи забыли о главном: о том, что Корали была пленницей Манефы и должна идти в монастырь.

Лицо Белой стало белее снега. Ее кроткие глаза приняли вдруг жесткое, почти злое выражение.

Она положила руку на плечо Ксани.

– Дитя мое! Правда ли это?

Чуть живая от волнения Ксаня отвечала:

– Правда! Правда! О, зачем вы приехали так поздно!

– Китти! Китти! Бедная детка! Ободритесь! – шепнул ей Миша Колюзин и совсем уже тихо добавил: – вы увидите – мы отвоюем вас!

В это время пронзительный свисток напомнил о приближении нового поезда.

В следующую же минуту он подполз к платформе.

– Это наш поезд. Пора нам. Едем! – тоном, не допускающим возражения, произнесла Манефа. Она и Уленька, встав по обе стороны Ксани, старались оттеснить ее от ее друзей.

– Едем! – еще раз проговорила Манефа и, энергичным движением взяв за руку Ксаню, двинулась с ней к вагону.

Это было так неожиданно, что Белая и Колюзин опешили на мгновение, на мгновение только. В следующее мгновение Белая уже очнулась.

– Корали!.. Китти!.. Корали!.. – крикнула она и рванулась к Ксане. Да объясните же вы, наконец, что все это значит!

Ксаня хотела ответить и не успела. Снова мать Манефа выдвинулась вперед.

– Извините, сударыня, – произнесла она ледяным тоном, обращаясь к Белой. – Вы, очевидно, ошибаетесь и приняли эту девушку за другую. Здесь нет никакой Корали. Здесь Ксения Марко, моя воспи…

Дикий, пронзительный вопль огласил вокзал, дебаркадер и прилегающие к ним улицы.