Лесовичка

Валя смотрит на свой кусок, потом переводит глаза на Зиночку, на меня.

– А тебе? А маме? Ведь и вы тоже хотите кушать, – лепечет он, и его крошечные ослабевшие ручонки уже разламывают скудную порцию на три куска.

– Не надо! Не надо! Кушай сам… мы потом покушаем… мы сыты! – почти в голос кричу я, боясь разрыдаться от голода и жалости в одно и то же время. Потом кидаюсь к Зиночке.

– Ты знаешь, мне предложили работу!.. Потерпи до вечера, мы будем сыты! – шепчу я.

Она только машет рукой и отворачивается в угол…

Июня… 190… г

Солнце палит вовсю. Когда я стояла на плоту и мылила белье и потом споласкивала его в зеленоватой воде пруда, оно было немилосердно ко мне. Оно жгло мою голову… Голова горела. Ах, как горела голова!.. Красные круги стояли в глазах. Все кружилось – и белье, и пруд, и старые ветлы на берегу. Мозг пылал… Внутренности сжимались от пустоты… Я не ела почти трое суток… Ад, ад внутри меня… И ад в голове… Не могу больше… Не могла дополоскать белье днем под палящими лучами солнца, не могу записать и теперь эти строки в мой дневник… Силы падают… Голова ноет все сильнее и сильнее… Зато внутри все легче и легче… Я не чувствую голода. Только язык весь ссохся и трудно ворочается во рту…

Июня… 190… г

Я лежу. Голова болит нестерпимо. Зиночка сидит подле меня и кладет холодные компрессы… От компрессов не легче… Нет!.. Нет! Мой дневник под подушкой. Дневник и карандаш… Когда она отходит от меня к детям, я беру и записываю… Зачем? – не знаю сама… Голова раскалывается от боли. Не могу писать…

Июня… 190… г

Не могу писать…

О Боже! Боже!

В глазах какие-то круги, все тело ноет, рука едва держит карандаш, в ушах – шум, голова точно свинцом налита.

Что это усталость, голод или смерть?

Боже, неужели смерть?..

Июня… 190… г

Как долго я болела – не знаю…

Сколько перемен. Господи, сколько перемен!.. Но надо рассказать тебе по порядку, все по порядку, мой милый дневник… А я так еще слаба! Так слаба вследствие болезни.

Карандаш в моих руках. Меня оставили на минуту одну. Они пошли в церковь, а Зиночка, думая, что я заснула, взяла Валю и Зеку и спустилась во двор.

Мой милый дневник, я снова одна с тобою!..

Как все это случилось?

А вот как.

Мне стало худо тогда на плоту. Голова раскалывалась от боли… Все тело горело и ныло. Я едва дотащилась до дома и упала на кровать. Сначала мне казалось, что это только от усталости и… голода. Я успела даже кое-что записать в дневник. Но потом, ночью, началась пытка. Я не могла заснуть и не могла забыться… Холодная тряпка на лбу казалась раскаленным железом… Я кричала от боли, но среди крика минутами я различала бледное, встревоженное лицо Зиночки, склоненное надо мною.

– Тебе худо, Ксаня, очень худо?

Я не отвечала. Язык плохо ворочался во рту. Губы ссохлись. Сил не было произнести хоть слово…

День поднимался и снова догорал… Ночь спустилась. Зиночка уложила детей и сама прилегла в ногах моей кровати. Она думала, что я сплю.

Но я не спала… Я слышала, как спустилась ночь, как все затихло в доме, как улеглись сапожники внизу…

Смеркалось. Я лежала на спине с открытыми глазами… Так прошла вся ночь.

Вдруг неожиданно внизу скрипнула калитка… Послышались голоса… Отворилась хозяйская дверь… Опять голоса. Заскрипели ступени лестницы под чьими-то тяжелыми шагами, дверь нашей мансарды широко распахнулась, и два черных призрака вошли в нее.

Эти два черных призрака были – Уленька и мать Манефа.

«Это только бред», – подумала я. Но нет – это не был бред.

«Они» нашли меня, нашли больную, истерзанную голодом и болезнью. «Они» сказали, что гнев Божий посетил меня, что я наказана достаточно и что нет злобы в их душе на меня. Они узнали, где я, и явились.

Июня… 190… г

«Их» опять нет, и я могу писать.

Они дали денег Зиночке, накормили ее детей и, как две добрые сиделки, стали чередоваться у моей постели.

Ко мне был позван доктор. Мне заказали лекарства, купили вина…

Лекарство и вино, а главное, доктор, сделали свое дело. Тиф был захвачен в самом начале. Теперь я буду жить.

Жить?..

А стоит ли жить? Что ждет меня, одинокую сироту, в жизни?..

Да, теперь я знаю: впереди ждет меня келья. Мать Манефа твердо решила это. И она, и Уленька целыми часами говорят о том, что тяжелый крест посетил меня, что я свернула с истинного пути, уготованного мне Богом, и что нужно новое искупление, дабы получить отпущение грехов.

Что ж, они правы!

Я вижу в том сама промысел Божий. Не приди они вовремя, Зина и дети умерли бы с голода… А теперь…

Да, да!.. Надо каяться и молиться. Это решено. Я иду в монастырь.

Июня… 190… г

Когда «они» уходят в церковь, Зиночка садится на мою кровать и плачет надо мной, как над мертвой. Она не может успокоиться, что я буду монахиней.

– Ты так молода, Ксаня, и должна отказаться от жизни, от всех ее радостей, – лепечет она сквозь слезы.

– Зиночка, оставь! Оставь!

Прибегают Валя и Зека. Они очень переменились за эти несколько дней. Еще бы! Сытная еда что-нибудь да значит!

Их щечки снова слабо окрасились румянцем, глазки блестят.

– Тетя Китти, – лепечут они, – мы поедем с тобою. «Черные тети» сказали, что, как только ты поправишься они увезут тебя. Правда? Мы все вместе поедем. Когда? Скоро?