На всю жизнь

Мой муж – талантливый импровизатор, и говорить он умеет красиво, как поэт. Меня захватывает его фантастическая сказка, я хватаю карандаш, бумагу и перекладываю ее на стихи.

А камин пылает. И слышатся шаги дневального на крыльце, и звучит так сладко сонное всхлипывание Мишки. Может быть, потому комнатному пленнику в роскошной шубе снятся родной лес и родное логовище. Я тихо глажу его теплую шубу и смотрю на мужа.

От обычой мрачности в его лице нет и следа.

Складка между бровей исчезла. Черные глаза сияют. Сверкают в улыбке белые, как сахар, зубы.

Неужели тоненькая Брандегильда сделала счастливым рыцаря Трумвиля навсегда, маленькая девочка Брандегильда с ее фантазиями и сказками, с ее бестолковой, мечущейся в грезах душой?

– Вы счастливы, рыцарь Трумвиль, скажите?

– Когда с тобою, вдвоем с тобою, без людей, вдали от них, – слышится ответ.

Нет, я с ним не согласна. Я люблю людей, как сестер и братьев. Люблю их речи, беседы и смех. Люблю обмениваться с ними мнениями, спорить о литературе и искусстве. Это – жизнь. Жизнь такая же, как бег на лыжах или по льду, или бешеная скачка на Красавчике по степным дорогам Украины. А камин и тихий вечер в замке и тоненькая Брандегильда с медвежьей головой на коленях – это только сказка.

– Скажите, рыцарь Трумвиль, могут ли быть сказки на земле?

Он не успевает ответить. Верный оруженосец появляется на пороге.

– Что тебе, Галка? – быстро осведомляется муж.

– Так что, ваше высокоблагородие, – говорит он, – насчет птицы, что вы убили. Дуралея эта…

– Какая Дуралея? – хмурится рыцарь Трумвиль.

– Ну, Дуралея, Даша, куфарка, – роняет Галка тем же унылым тоном.

– Ах ты! – возмущаюсь я. – Не Даша, а Доротея. Понял? До-ро-те-я!

– Так точно, понял. Дуралея, – подтверждает он.

– Тьфу! Так что же птица?

– Птица-то на самом деле вовсе не птица, ваше высокоблагородие.

– Как не птица? – срывается в один голос у меня с мужем.

– Не могу знать, а только не птица. По всему видать…

– Так что же?

– Ворона, – получается такой же скорбный ответ. – Не могу знать, а только, значит, ворона.

– Так, стало быть, я по-твоему, в темноте принял ворону за дикую утку и убил ее? – начинает горячиться рыцарь Трумвиль, и гневные искорки загораются в его глазах.

– Не могу знать.

Я не в силах больше удержаться, валюсь на мех тибетской козы и громко хохочу, разбудив моим смехом сонного Мишку.

– Фррр! – вторит он мне, выражая не то свое неудовольствие, не то сочувствие.

Рыцарь Трумвиль негодует. Он – прекрасный, всеми признанный охотник – никак, даже в темноте, не мог принять ворону за дикую утку. Чтобы восстановить свою репутацию, он кратко приказывает Галке:

– Принеси сюда дичь, я погляжу.

– Слушаю-с, ваше высокоблагородие.

Галка делает поворот назад, щелкает каблуками и исчезает за дверью. И вдруг снова просовывает в щель свое унылое, до невероятия спокойное лицо.

– Так что оно, ваше высокоблагородие, никак это невозможно.

Что невозможно? – теряя терпение, вскидывает на него грозными глазами муж.

– Так что с духом они. Никак, то есть, в чистые комнаты их благородия доставить невозможно.

– Кого?

– Ворону, значит.

– Ха-ха-ха!

Мы уже не слушаем его и несемся взапуски по винтовой лестнице в «подполье замка», то есть в кухню. Там у стола Даша, то есть Доротея, потрошит огромного дикого селезня, принятого Галкой за ворону. От него пахнет дичью, болотом и лесом.

– Вот так ворона! – смеется своим глуховатым смехом рыцарь Трумвиль.

– Ха-ха-ха! – заливается, вторя ему, Брандегильда.

* * *

Звонок. Гости. Мы взглядываем друг на друга. Рыцарь Трумвиль, только час тому назад вернувшийся с охоты, очень устал. Ему так приятно посидеть на мехе тибетской козы в обществе Брандегильды у пылающего камина и вести бесконечную игру в «замок Трумвиль». А со словом «гости» сопряжено известное напряжение, чинное сидение на диване, ярко освещенная гостиная и скучные беседы обо всем «всамделишном», таком далеком от грез, так хитро сплетенными двадцатипятилетним фантазером-мужем и его мечтательной восемнадцатилетней девочкой-женой.

– Не надо гостей, не надо! – шепчу я. – Галка, Галка! Если папа и мама или дети с Эльзой и Варей, прими, конечно; да поручика Зубова, да господ Рогодских, – это свои, а для других нет дома. Понял? – шепчу я, вытягивая шею снизу лестницы, в то время как наверху Галка внимательно ловит каждое мое слово, перегнув через перила свое тонкое длинное туловище.

– Так точно, понял, ваше высокоблагородие. Слушаюсь, – долетает до меня сверху, и он мчится в переднюю, гремя сапогами и грозя разрушить своей несуразной особой и замок, и лестницу, и весь мир.

А звонок все звенит, заливается в передней. Мы, притаившись внизу, слушаем, как щелкает ключ входной двери.

– Господа дома? – доносится до нас знакомый голос.

Ага! Это Невзянский.

– Оба дома, прекрасно, – вторит другой.

Это Линского голос. Потом короткая пауза, и веселый Тимочкин голос звенит на весь «замок»:

– Здорово, Галка!

– Здравия желаю, ваше высокоблагородие, – отбарабанивает тот.