На всю жизнь

– Как бы он не испортил нам дела.

– Ну, уж не бойтесь, я это беру на себя, – отвечаю я.

– Ну, если так – пожалуй.

Звать Галку на репетицию нельзя: у него и так много работы дома. Он занят целый день в «замке» уборкой комнат, ходьбою с поручениями, подаванием обеда, ужина, – словом, работы у него немало. И я поэтому решаюсь заняться с ним его ролью дома.

– Галка, – зову я его вечером после чая, – иди сюда.

Он останавливается у порога в пролете двери и замирает как вкопанный.

– Чего изволите, ваше высокородие?

– Галка, кто это?

И я указываю ему пальцем по направлению рыцаря Трумвиля, читающего с тетрадки роль в соседней комнате.

– Так что, его высокородие поручик Чермилов, – отвечает он, еще больше вытягиваясь в струнку и опуская руки по швам.

– Нет, – говорю я с отрицательным жестом, – это не поручик Чермилов. Нет, Галка.

На лице у него появляется выражение самого красноречивого удивления.

– Это Владимир Александрович Карский, – доканчиваю я, глядя в его растерянное лицо.

– Так точно! – соглашается он с тем же оторопелым видом.

– Повтори.

– Так точно!

– Не «так точно» повтори, а скажи: Владимир Александрович Карский.

– Так точно, Владимир Лександрович…

– Без «так точно».

– Без так точно, – уныло вторит он мне.

Я начинаю приходить в отчаяние. Пробую сначала.

После получаса усиленного вдалбливания фразы в плохо уясняющую себе роль голову Галки (при чем Владимир Александрович Карский постоянно варьирует то на Владимира Лександровича Кникина, то на нечто совершенно в ином роде), я отпускаю наконец душу несчастного Галки с миром.

Весь потный от старания услужить «ея высокородию-барыне» (которую и он, и Корнелий, и кухонная «Доротея» очень любят, в то время как рыцаря Трумвиля страшно боятся почему-то), Галка идет накрывать к ужину стол.

* * *

Вечер спектакля. Большая белая, под мрамор, зала собрания сверкает сотнями огней. Зажжены огромная хрустальная люстра и все многочисленные электрические рожки по стенам. В комнатах носятся волны какого-то ароматного курения. Сцена отделена тяжелым занавесом от большей половины громадной залы, в которой пустуют пока сотни кресел и стульев в ожидании публики. Спектакль назначен ровно в девять, и к этому времени начинают съезжаться приглашенные.

Забравшись чуть ли не с семи часов в крошечную уборную, я тщательно, как настоящая актриса, гримирую себе лицо, то есть накладываю на него поверх кольдкрема и пудры легкий слой румян, черню брови и веки и алой губной помадой мажу губы. Белокурый парик с пышной прической, новое лиловое «настоящее» дамское платье с длинным шлейфом, а главное – измененное благодаря гриму лицо делают неузнаваемой скромную Брандегильду.

Я улыбаюсь себе в зеркало, делаю сладкое лицо и низко, почтительно приседаю перед собственным отражением. Потом внимательно прислушиваюсь к тому, что происходит по ту сторону тяжелого занавеса, в зрительном зале. Слышу сдержанный говор, всплески смеха, шум отодвигаемых стульев. Наконец хор трубачей покрывает все предыдущие звуки, служа прелюдией к началу спектакля. Сейчас, вслед за этим должен раздвинуться тяжелый занавес – и первая пьеса с ее исполнителями предстанет на суд снисходительной публики.

Я еще раз окидываю взглядом свой туалет, не переставая шептать слова роли, и хочу уже выйти из крохотной комнатки за кулисы, чтобы оттуда слушать пьесу, как неожиданно со мною на пороге сталкивается какой-то белокурый господин.

Боже, до чего платье и грим меняют человека! Я не узнаю рыцаря Трумвиля, положительно не узнаю. Штатское платье сидит на нем мешковато; рыжеватый парик плохо покрывает голову; приклеенная золотистая бородка меняет общий вид его лица, сумрачного и угрюмого. Брови и усы, напудренные золотистой пудрой, имеют очень странный вид.

– Хотел играть блондином, чтобы не сразу узнали. Не так совестно осрамиться, – говорит он. – Ну, как ты находишь?

– Нахожу, что отлично, – улыбаюсь я. – Только вот что: я тебе подправлю гримировку.

– Ну! И разве ты умеешь, Котик?

– Молчите, рыцарь Трумвиль, и повинуйтесь вашей Брандегильде.

Я усаживаю его перед зеркалом и приступаю к работе: несколько штрихов синей краски под глазами, несколько черточек тушью вокруг ресниц, немного розовой пасты на щеки и румян на губы – и рыцарь Трумвиль превращается в самого очаровательного красавца в мире.

Оба мы смотрим в зеркало сосредоточенными глазами.

– Ну что? Хорош? – восторгаюсь я.

– Ннда… Не то жулик, не то рыцарь из карманщиков…

– Уж ты скажешь! А по-моему, прелестно!

Нас прерывает Тимочка, пулей влетевший в уборную.

– Лаку, ради Бога, лаку для наклейки. Скандал этакий вышел. Ус отвалился в самой патетической сцене. А злодейка Марья Яковлевна еще прибавила – играет, говорит свое, а потом, как увидела, прыснула в руку и вставила: «Что ж это ты, барин, ус-то, видно, себе на свечке опалил». Публика хохочет, а я так и замер. Ужас, подвела как! Скандал!

– Ты вот что скажи лучше, – вставляет рыцарь Трумвиль с озабоченным видом. – Галка-то приготовлен как следует?

– Успокойтесь, готов Галка. Вот только, как следует играйте сами, а он выглядит молодцом.

– Рады стараться, ваше высокородие, – рапортую я, приложив правую ладонь к виску и вытягиваясь в струнку по-солдатски.

Но Тимочке нынче не до смеха. Он наскоро приклеивает лаком ус и мчится обратно на сцену. Вскоре оттуда звучит деланным старческим басом его полудетский голос. А звонкий бойкий голос Маши Ягуби, под непрерывный смех публики, подает ему реплики.

В кулисах мелькает довольное лицо Невзянскаго. Слава Богу, спектакль идет гладко, и «режиссер» доволен.

* * *

Эффектно и забавно заканчивается первая пьеса. Три акта ее прошли без сучка и задоринка, если не считать отклеившегося уса и уроненной Тимочкою с ноги посреди сцены ночной туфли. Но все это вздор в сравнении с умопомрачительной игрой Маши Ягуби, удивительной выдержкой Тати и ни с чем несравнимым комизмом Невзянского, лучшего «актера» из всех.

Все они были награждены по заслугам горячими аплодисментами.

Наскоро доморощенные плотники из Тимочкиной роты меняют самодельные декорации и переставляют мебель.

Я пользуюсь общей суматохой и, подойдя к занавесу, приставляю глаз к маленькой дырочке, просверленной в нем. Оттуда мне прекрасно видна вся зала. В первом ряду кресел, подле четы Рогодских, вижу моего «Солнышко» в его пушистых парадных эполетах, а подле него – маму-Нэлли в черном кружевном платье. Милая, и она приехала посмотреть на меня!