Дели-акыз

Как натосковалась Глаша за эти последние дни, сидя взаперти и отбывая наложенное на нее наказание. Когда она мокрая, как рыба, но счастливая и радостная от одной мысли, что избегла смертельной опасности, подлетела на Бесе к воротам «Джаваховского Гнезда», прижимая к груди своей пук белых азалии, чудом уцелевших во время бешеного прыжка с утеса, – первой встретилась ей сама княжна Нина.

– Откуда? – со строго сдвинутыми бровями, предвещающими бурю, коротко осведомилась у своей питомицы Бек-Израил.

Глаша вспыхнула. Лгать она не хотела: ведь её идеал, покойная княжна Джаваха, никогда не лгала… И правдивый рассказ о случившемся полился из уст девочки. Исчезновение с Бесом из Джаваховской усадьбы… Цветы азалий… барантачи… Преследование… Прыжок в Куру и бешеная скачка, – про все было рассказано, по порядку, без единого слова лжи.

Нина Бек-Израил слушала девочку, не прерывая ее ни на минуту, слушала с теми же грозно сдвинутыми бровями и суровым лицом.

– Три дня ты посидишь в комнате под замком, – последовал короткий и неумолимый приказ.

Потом для свободолюбивой девочки, не могшей спокойно посидеть минуту на одном месте, началась пытка. За нее заступались, но никто ей помочь не мог. Даже Даня, которой Глаша мокрая, как только что вылезшая из воды утка, с блаженной улыбкой по дала цветы азалий, доставшиеся ей та кой ужасной ценой, – даже Даня не могла ее спасти. Нина Бек-Израил была на этот раз неумолима, и Глаше пришлось отсиживать весь срок. Наказание было еще усугублено неожиданным приездом Тамары Тер-Дуяровой, побледневшей, когда узнала о поведении её любимицы Тайночки.

– Стыдись… Всем твоим мамам, теткам и бабушкам напишу, как ты ведешь себя. И Нике Баян и Золотой Рыбке… – волнуясь, отчитывала молодая армянка Глашу.

Но тяжелее всего было лишение ее навсегда, по приказанию княжны Нины, обычных верховых прогулок. О, это последнее наказание нагоняло на Глашу такую гнетущую тоску, от которой она не могла найти себе места.

Глаша не вполне сознавала свою вину, не сознавала, что заслужила наказание, а потому оно было так тягостно ей. В душе девочка даже гордилась своей удалью, своим бесстрашием. Особенно «прыжком шайтана», как прозвали её безумный скачок с утеса в Куру горные разбойники. К тому же, Глаша прекрасно помнила, что, когда она в своем откровенном рассказе обо всей этой истории дошла до признания в скачке, глаза внимательно слушавшей ее Нины, как будто ярче загорелись в этот миг. О, эти торжествующие огни! Глаша изучила их, как и все прочие питомицы Джаваховского дома. Эти огни загораются лишь в те минуты в черных восточных глазах Нины Бек-Израил, когда она переживает чувство торжествующей гордости за кого-либо из своих питомиц. Глаша знает, что её бешеный прыжок не мог не понравиться Нине, что и другая Нина, сама покойная княжна Джаваха, наверное бы, похвалила ее за него. И потом воспоминание о белых азалиях, которые она сложила к ногам своей Дани, тоже не могли не радовать Глашу. Поэтому в сердце девочки ни разу не зашевелилось чувство раскаяния, поэтому так тяжело и тоскливо ей было сидеть под замком.

Но вот сегодня Селтонет принесла ей первую радость. Нынче ее выпустят из комнаты! Нынче она будет снова свободной!

И когда прощенная «другом» Глаша появляется, наконец, внизу в кунацкой и начинает вместе с другими помогать Нине и Геме укладываться в дорогу, ей кажется, что совсем особенными глазами смотрит на нее теперь все «Джаваховское Гнездо».

– Пора, алмаз мой, пора! Взволнованная, вся дрожащая, Селтонет тянет Глашу за рукав платья.

– Смотри, не опоздать бы, бирюзовая!

– Не опоздаем, не бойся, время еще есть!

Глаша с сосредоточенным видом смотрит на никелевые часики-браслетку, которые подарила ей ко дню её рождения тетя Люда, и соображает дальнейшее.

– Сейчас нет никого, кроме Маро на кухне. Сандро, Гема и Маруся поехали с тетей Людой и «другом» прощаться с горами. Маруся отправилась на базар с Павле. Даня, ты знаешь, еще не вернулась со своего урока от Махнадзе, где учит девочек играть на арфе. В комнате мужчин сейчас один Валь. Но он так занят своими будущими мостами, так ушел в свои чертежи и математические выкладки, что ничего другого не услышит теперь и не увидит. Окно же «детской» выходит прямо на берег реки, прямо на дорогу…

– Идем, бирюзовая, идем!

Рука Селтонет совсем холодная от волнения. Она вся – нетерпение, вся – любопытство сейчас. Очевидно, смотрины князя, за которого она вряд ли когда-нибудь согласилась бы пойти замуж, для неё целое событие в её бедной впечатлениями жизни. Окно в детской раскрыто настежь, и она и Глаша сидят на подоконнике.

День уже клонится к вечеру. Синее небо как будто подернулось прозрачной жемчужной вуалью. Одуряюще пахнут нежные розы в Джаваховском саду, ласково улыбаются синеющие вдали игривой цепью полные прелести горы.

Глаза девушек одинаково жадно прикованы к горной дороге. Зрение у Селтонет замечательное, как и подобает быть настоящей горянке. Поэтому неудивительно, что пока Глаша безуспешно вперяет взор вдаль дороги, Селтонет уже успела увидеть далеко-далеко две мелькнувшие фигуры всадников.

– Скачут, рубин мой, скачут! – чуть не громко вскрикивает Селта и хватает за руку Глашу.

Действительно, скачут, их уже видит теперь и Глаша. И не со стороны горийского виноградника, где находится летнее помещение Абдул-Махмета, а со стороны его дальней горной усадьбы. Скачут двое на быстрых и выносливых маленьких конях. Вот они ближе, ближе. Если бы момент не был столь торжественен, Глаша и Селтонет покатились бы со смеха при виде толстой, крупной неуклюжей Фигуры Абдул-Махмета, затянутого в парадный бешмет и как бы придавившего своей десятипудовой тяжестью маленькую горную лошадь. Зато его спутник, словно вылитый, сидит в седле. Как он строен и ловок! Как ловко правит конем! А богатый наряд его так и сверкает на солнце. Белый бешмет густо расшит серебром. Рукоять шашки выложена черною красивою персидскою бирюзою. Белая папаха на его голове сверкает как снег седой вершины Эльбруса. Но лицо его почти скрыто под ней. Однако, где-то Глаша видела этот горбатый нос, эти бегающие, как у мыши, черные глаза Бесспорно, она встречала его где-то, но где?

Вот всадники поравнялись с окном, остановили коней и приподняли папахи. Потом отдали неизбежный «селям», приложив руки к сердцу, губам и лбу.

– Да будет благословение Аллаха над лилиями карталинских долин! – крикнул Абдул-Махмет, утирая рукавом бешмета обильно струившийся по лицу его пот.

– Спасибо, ага, будь здоров и ты! – звонко ответила Глаша в то время, как Селтонет, по обычаю татарок, спрятала лицо свое под чадрой.

Однако, желание показать себя подскакавшим всадникам было настолько сильно, что она через минуту снова откинула покрывало назад и даже чуть высунулась из окошка. Оба всадника придвинулись ближе на своих конях.

– Закрой твои очи, гурия, или я ослепну! – крикнул богато и нарядно одетый спутник Абдул-Махмета по адресу высунувшейся из окна Селтонет и приложил руку к сердцу.

Тщеславная девушка вспыхнула от удовольствия при этом истинно восточном комплименте и заметила, что глаза горбоносого всадника с нескрываемым восхищением смотрели на нее.

– У нас, в горах, девушки лопнули бы от зависти, при виде тебя. Я бы желал, чтобы у сестры моей были твои косы и уста! – продолжал всадник, все еще не спуская глаз с Селтонет.

Молчание. Лицо Селтонет пылает все ярче. Здесь, в «Гнезде Джавахи», никто еще никогда не восхищался красотою её. Действительно, чудесных волос её как будто даже и не замечали вовсе, а она, Селтонет, так любит похвалы.

Она молча кивает в знак благодарности всадникам.

– Ты ему должна ответить что-нибудь такое же приятное, – шепчет Глаша, незаметно теребя за руку свою старшую подругу.

– А я не знаю его имени даже, – смущенно лепечет та.

– Хочешь, я спрошу?

И, забыв всякую осторожность, Глаша высовывается из окна и кричит, обращаясь к Абдул-Махмету:

– Эй, ага, скажи, как зовут твоего товарища? Селта хочет знать!

Толстый татарин разводит руками, потом мотает бритой головой и, забавно сложив руки на животе, посылает к окну:

– Видно, что ты еще птенчик годами, раз не знаешь славного узденя, храбрейшего из джигитов Дагестана, бека Саима-Али-агу-Гаида!

– Ах!

Селтонет не выдержала и вскрикнула от неожиданной радости и восторга.

«Бек-Гаид! Знатнейший и богатейший уздень Нижнего Дагестана, храбрый джигит, каких мало на свете! Бек-Гаид! Не сам ли Аллах посылает мне, Селтонет, бедной, незнатной родом сироте из Кабарды, это счастье?»

Она шепотом делится своими мыслями с Глашей.

– О, – восторгается та, – ты счастливица, Селтонет! Ты счастливица? Богатой будешь, княгиней, важной, знатной! А мы все в гости станем ездить к тебе. Ты будешь нас угощать и джигитовками, и пляскою, и музыкою, и шербетом, и сластями. Ах, как весело будет! Как весело, Селтонет! Скажи же ему скорее, что ты слышала о нем, о его богатстве и знатности. Скорее, скорее говори же, Селтонет, не медли!

Но Селтонет уже и сама знает, что ей делать, что говорить. Она перевешивается через подоконник; её черные глаза горят, губы улыбаются торжествующе и смущенно.

– Бек-Гаид! – посылает она звонко. – Твое имя знакомо всему Верхнему и Нижнему Дагестану! Твои табуны и стада разбрелись от долин Грузии до Адарских ущелий! Храбрости твоей позавидует орел на небесах! Все это знают, знаю и я.

– Спасибо, девушка, за доброе слово! Да расцветут ярче розы твоих уст, произнесшие эти слова!

И голова Бек-Гаида склоняется низко перед Селтой.

Бек-Гаид хочет опять что-то сказать, но… С громким фырканьем отпрянул от окна его конь. Белоснежный бешмет всадника сразу принимает зеленый, красный и синий оттенок. В тот же миг сверху, с балкона, слышится повелительный окрик знакомого обеим девушкам голоса.

– Эй, Селтонет, отойди от окна, не то я вылью на твою голову целое ведро разведенной краски, как вылил на тупые башки этих баранов, что перекликаются с тобой.

И, как бы в подтверждение этих слов, с балкона джаваховского дома льется целый ручей на головы всадников и их коней.