Начистоту в ли-бемоле

рождественские сани,

готовятся к отправке

по млечности путей.

Никто и не узнает,

что нас уже не стало.

Немыслимая правда

незначащих потерь.

ОН. И почему все так боятся смерти?

Естественна, как рождение, смех, слёзы,

секс и процесс дефекации,

безобразна своей непогрешимой неисключительностью,

смерть восхитительна самой своею сутью –

гранью, которой книга, истончаясь, кончается,

а дерзкие имеют необоснованное право полагать, будто не кончается.

Или кончается, и вновь начинается.

Или кончается, и начинается Библия/Тора/Коран/Бхагаватгита/Пособие по приручению Летающего Макаронного Монстра.

Мне забавно воображать, что наименее интеллигентный пласт аудитории корёжит от слова «кончается», а не оттого, что я повторил его четырежды.

Как тяжело нам просыпаться по утрам.

Не всякий согласится добровольно переехать из цветной фантастики в чёрно-белый арт-хаус,

дерьмовый, к тому же.

Глаза категорически не желают открываться,

тягучий медовый воск сна обнимает голову,

заточенную под думать, думать, думать…

Думать не нужно, иди в удивительный мир, смотри его,

живи его,

жуй его,

впитывай.

Одеяло – мякоть сна.

Ты – его кость, сердцевина:

бросайся в землю, прорастай в сутулую реальность новыми снами, рощей снов, тайгой снов –

никто не вырубит, не сожжёт, не сделает из сна стул или виселицу.

Уснуть – стать материалом, к которому не притронется ничья рука, подвластным только Космосу и воображению.

Сон – маленькая смерть.

Отчего же боимся мы смерти большой?

Представь:

никогда

никогда

никогда

не просыпаться…

ОНА. Как? Вообще? Никогда-никогда?.. А вдруг нам будет сниться только тишина?

Ведь тишина означает: брат, я должна молчать.

С каждым словом нетвёрже шаг и иней типаж.

Три круга внимания – дантовская печать.

Я снаружи кругов.

Я выхожу в тираж.

Первый круг – это люди. И люди хотят войны.

Были кольца на пальцах; овация – пальцы в кровь.

Здесь война – не врасти в периметр, дёрнуть чеку основ…

Я по блату в пресс-ложе.

И я хочу тишины.