Необычайные похождения с белым котом

Дойдя так до конца карниза, Ломаный Фриц перехватил руками черепичный край соседней крыши, оказавшийся на уровне его груди, легко занес наверх свое тело и, поднявшись на ноги вновь, пошел вперед, слегка согнувшись, – туда, где скорее угадывалось, чем виднелось окно мансарды…

…Проникнуть внутрь комнаты также не составило большого труда. Ломаный Фриц бесшумно соскочил с подоконника на пол, после чего остановился недвижно: надо было дождаться, чтобы глаза привыкли к темноте помещения. Постепенно из кромешной тьмы выплыло нехитрое убранство мансардной каморки – несколько расставленных по стенкам сундуков, один из которых использовался в качестве кровати. Кто-то спал на нем, слегка разметавшись.

Ломаный Фриц ощупал руками другой сундук и нашел, что тот не заперт. Тогда он достал что-то из кармана своей куртки и торопливо зарыл это в глубине открытого сундука, среди каких-то тряпок и кусков кожи.

Дело было сделано, надо было двигаться в обратный путь. Ломаный Фриц одним махом преодолел подоконник, пригнувшись, сбежал по наклонной черепичной плоскости к самому краю крыши, лег ничком и, свесив вниз ноги, осторожно нащупал знакомый угол карниза соседнего дома.

Он уже успел отойти довольно далеко – шага на три или четыре – когда вдруг что-то изменилось разом вокруг или даже не вокруг – а внутри: внутри самого Ломаного Фрица. Волшебное лекарство Гурагона, судя по всему, прекратило свое благотворное действие, разом отобрав у молодого человека как ловкость тела, так и смелость души. Руки, только что с безошибочностью выбиравшие надежные и крепкие выступы стены, вдруг перестали повиноваться своему хозяину вовсе, они задрожали мелкой дрожью, Ломаный Фриц беспомощно взмахнул ими и, тут же потеряв равновесие, соскользнул ногами с карниза. Короткий его вскрик никого не разбудил в окрестных домах – лишь с рассветом всегдашний молочник обнаружил то, что некогда было племянником графского дворецкого: при падении он сломал себе шею и умер мгновенно.

Глава пятая, в которой все приходит в движение, многие недоумевают, а Гретхен и Тимофей покидают город весьма странным способом

25

С утра граф неожиданно занемог. Счастливо отужинав накануне в одиночестве (повар приготовил ему любимую куропатку), он отправился спать в самом, что ни есть, лучезарном настроении духа. Сытая дрема тут же опустилась на его веки – граф немедленно утонул в ворохе приятных мыслей, столь же разрозненных, сколь и неуловимых. Он потянулся слегка, вздохнул и, перевернувшись на другой бок, вскоре заснул глубоким ровным сном.

Тем неприятнее было его последующее пробуждение. Раскрыв глаза часа за два до своего обычного времени, граф сперва нашел, что лежит в какой-то очень уж неудобной позе. Он тут же попытался переменить ее и устроиться поудобнее – однако не смог, как ни старался. Казалось, удобной позы теперь не существует вовсе: как ни ложись – тело будет чувствовать себя словно бы брошенным на острые камни.

Придя к такому умозаключению, граф попытался все же встать с постели. Он сел, спустив ноги на пол и намереваясь подняться, – однако тут же понял, что без посторонней помощи не в силах совершить даже этого. Что-то произошло с ним нехорошее – напрочь лишившее сил руки и ноги, наполнившее свинцом голову и заставившее глаза слезиться так, словно бы в них попала целая пригоршня песку.

Граф кликнул комнатных пажей. Заспанные, они явились не сразу – слишком тихо и отрывисто прозвучал голос их господина. Войдя в спальню, они невольно застыли в дверях: до того странен и жалок был его вид. И хотя замешательство пажей длилось совсем недолго – уже миг спустя они оправились вполне, – граф не мог его не заметить. И заметив, всерьез испугался.

«Чертовщина какая-то! – он старался, как мог, придать уверенности своему голосу, – Что это со мной?.. Принеси-ка зеркало, Эрих, да поживее!.. Ишь, сонные лентяи: скорей до смерти докричишься, чем до вас поутру…»

Один из пажей бросился к выходу, другой же попытался помочь своему господину встать на ноги. Крепко схватив его за рукав, граф и в самом деле поднялся, хотя и с изрядным трудом. Медленно обвел взглядом свою спальню, затем решил было сделать шаг прочь, но как видно передумал, и, отпустив руку юноши, рухнул в бессилии на кровать.

«Не… не могу… – он мотнул головой раздраженно, – Видать, не судьба мне сегодня… ладно…»

Закрыв ладонями глаза, граф попытался сосредоточиться, собраться с мыслями, насколько это возможно.

«Ладно… принесите мне умыться… надо же что-то делать, черт возьми!»

Вернулся Эрих с зеркалом – взглянув в него, граф почувствовал, как последняя кроха собранных с таким трудом душевных сил покидает его безвозвратно. В самом деле: мудрено было не потерять присутствия духа, когда из недр полированного металла вместо твоего собственного лица смотрит лицо форменного чудовища – опухшее и пурпурное, словно разварившаяся свекла!

Не прошло и получаса, как паника воцарилась в графском доме полноправной хозяйкой. Все суетились, слонялись из комнаты в комнату, давали друг другу бессмысленные многословные советы – словом, пытались изобразить участие и помощь. Притом, что в действительности никто ничего не понимал ровным счетом.

Впрочем, некоторое время спустя граф все же почувствовал себя лучше. Легче стало самую малость – прошло головокружение, сердцебиение в основном успокоилось, а руки и ноги, напрочь не желавшие до того повиноваться, теперь хоть как-то соглашались выполнять приказы своего хозяина. Пользуясь этим, граф дал себя одеть и, покинув, наконец, кровать, переместился в широкое, обитое бархатом кресло. Сил на это пустяшное перемещение граф затратил столько, сколько не ушло бы в другой раз на дальнее утомительное путешествие верхом…

Явились оба городских лекаря – похожие на братьев-близнецов, одинаково низкорослые и толстенькие человечки: лысый с жиденькой седой бородкой и, напротив, лохматый, с всклокоченной седой шевелюрой, чей подбородок, однако, напрочь был лишен растительности. Оказавшись в графской спальне вместе, они молча смерили друг друга ненавидящими взглядами и, встав друг от друга поодаль, принялись перетаптываться в нерешительности. Каждому из них хотелось уступить коллеге сомнительную привилегию первого осмотра больного, ибо первому осмотревшему надлежит и первым ставить диагноз, тогда как второму всегда сподручнее разнести чужие невежественные предположения в пух и прах, выставив на его фоне собственную ученость в лучшем виде!

Впрочем, повадки городских эскулапов ни для кого не являлись тайной, – желая поскорее прекратить это бессмысленное топтание, граф сделал им знак приблизиться. Тотчас же оба ринулись вперед наперегонки, затем каждый почтительно взял больного за запястье и, подняв взгляд к потолку, принялся считать пульс с такой странной гримасой, что впору было при других обстоятельствах засмеяться.

Однако тогда никто не засмеялся, конечно же. Все просто замерли в молчаливом ожидании, доверив течение дел их собственному ходу.

Наконец, лекари закончили свои странные манипуляции: сосчитали пульс, заглянули графу в зрачки, заставили показать язык… Измученный граф непроизвольно вздохнул с облегчением, ожидая теперь услышать свой приговор, – однако не тут-то было! Осмотрев больного, оба лекаря словно бы забыли, где они находятся и зачем: повернувшись друг к другу лицом, они принялись о чем-то громко спорить на латыни, размахивая руками и брызжа слюной.

Граф сперва ждал терпеливо, когда завершится этот ученый диспут, однако время шло, а слюны у лекарей не убывало. Напротив, казалось, что их спор становится все ожесточеннее и ожесточеннее – и, того и гляди, сорвется в обыкновенную потасовку. Растратив в бесполезном ожидании остаток сил, больной опустил голову на грудь и прикрыл глаза. Заметив это, дюжий графский дворецкий немедленно шагнул вперед и, взяв без всяких церемоний обоих лекарей за плечи, развернул их лицом к своему хозяину:

«Вас пригласили не для того, чтобы выслушивать эту ученую тарабарщину!.. Говорите же по существу, коли вам и впрямь есть что сказать – но говорите коротко и понятно… сказав же, что следует, незамедлительно приступайте к делу… ибо наш господин страдает и мы все страдаем с ним вместе!»

Эскулапы присмирели и даже как-то поникли слегка головами – должно быть, сильные ладони дворецкого, привыкшие к мечу и поводьям боевого коня, оказались убедительней любых слов и обстоятельств. Понимая, что тянуть время дальше не удастся, они переглянулись испуганно и практически одновременно раскрыли рты:

«О, господин наш, чье доверие безгранично!..» – заверещал лысый.

«Прими от нас слова сочувствия и сострадания!..» – вторил ему безбородый.

«Право, мы сделаем, все, что позволяет сделать наше искусство…»

«…дабы облегчить страдания и искоренить ваш недуг…»

«…хотя бы пришлось и посвятить этому многие дни…»

«…и ночи…»

(Дворецкий нахмурился.)

«…ибо честь нашего ремесла вынуждает не скрывать от вас правду – сколь бы тяжкой и невеселой она ни оказалась!..»

Оба на миг замолчали и вновь переглянулись. Замерли и графские люди, тогда как их хозяин, казалось, пребывал в полнейшем безразличии, словно бы и не к нему вовсе были обращены слова врачевателей.

«Увы, болезнь ваша весьма серьезна, господин! Великие доктора древности описали симптомы, схожие с теми, что мы видим сейчас, и отнесли их, все как один, к крайне тяжелым и опасным!..»

«Но, в то же время, никто не счел их безнадежными – и это вселяет в нас добрую долю уверенности…»

«…к тому же, и Господь всегда помогает праведным и добродетельным… а сила его воистину безгранична!»

Лысый хотел добавить что-то еще, однако дворецкий немилосердно прервал его взмахом руки:

«Похоже, вы намерены свалить свой долг на священника, не так ли? Ведь именно в эту сторону направляется дорога вашего пустословия… Говорите же просто: „да“ или „нет“. Станете ли вы лечить нашего господина и сможете ли вылечить его? Повторяю: „да“ или „нет“? А к помощи святых отцов, их благотворных молитв, исцеляющих мощей и оберегающих амулетов мы в состоянии прибегнуть и без вашего участия…»

Вместо ответа оба лекаря покорно склонили головы:

«Мы считаем, что в первую очередь следует обратиться к кровопусканию, если же оно не приведет к ожидаемому облегчению, стоит повторить его двумя часами позже… и еще через два часа в третий раз… попутно для улучшения тока желчи и прочих внутренних соков мы склонны предложить больному исцеляющий настой… Сейчас же мы хотели бы просить господина графа вернуться в свою постель – ибо покой также является важнейшим лекарством, а, следовательно, нашим союзником…»

Ни первое, ни второе кровопускание облегчения не принесли. Исцеляющий настой желудок графа принимать отказался: слишком уж эта жидкость напоминала своим вкусом застарелый отвар из найденных на дороге дохлых крыс. Оба лекаря уже не в силах были скрыть своей обескураженности – они даже забыли про давнее соперничество и лишь тихо переговаривались теперь на латыни, смущаясь от косых взглядов дворецкого.

После третьего кровопускания граф ненадолго лишился сознания. С трудом придя в себя, он слабым движением руки велел всем удалиться – всем, кроме дворецкого. Дюжий немногословный дворецкий, выросший с графом вместе и сопровождавший его повсюду неотлучно, считался самым верным и умудренным из графских слуг. Лишь к его советам граф склонен был прислушиваться время от времени.

Сейчас, как видно, именно такой момент и настал. Оставшись с дворецким наедине, граф молча заглянул ему в глаза, после чего попытался улыбнуться. Улыбка вышла жалкой, и граф понял это прежде, чем увидал ее отражение на лице своего собеседника.

«Чертовщина какая-то, Ганс… похоже, плохи мои дела, не так ли?..»

Дворецкий в ответ лишь качнул головой едва заметно:

«Будем, тем не менее, надеяться… надеяться надо всегда…»

«Надо, – граф согласно кивнул – надо-то надо… надеяться надо, да только вот непонятно… – он опять попытался улыбнуться, – непонятно, на что именно… ты не подскажешь мне по случаю, а, верный мой Ганс?»

Дворецкий молча опустил взгляд.