Необычайные похождения с белым котом

«Что ты имеешь в виду, Тимофей?» – Гретхен его не поняла.

«Скучная вещь, говорю. Всегдашняя скучная вещь. Когда кто-либо, обладая массой сведений, все же не понимает того, что делает».

«О ком ты, кот? Уж не о хозяине ли нашем? Это он, по-твоему, не понимает того, что делает? – девочка готова была рассердиться: так не вязалось нынешнее котовье высокомерное равнодушие с давешней уверенностью Мастера Альбрехта, – Это он, посвятивший годы изучению мудрых книг и другие годы тщательным опытам… он, по-твоему, не знает, что…»

«Да! – кот неучтиво прервал ее на полуслове, – Да, именно он, он самый. Именно его я имею в виду, ты правильно догадалась, хотя и не слишком догадлива от природы».

«Но почему же…»

«Потому, потому. Потому, что он – на охоте, однако сам не понимает этого».

Гретхен совсем запуталась:

«На какой охоте? Объясни же мне, наконец!..»

«На обычной охоте, какая только и бывает на свете».

Тимофей зевнул, затем обернулся, взглянул на обескураженную Гретхен и сжалился над ней:

«Ну, хорошо, хорошо – коли уж ты ничего в охоте не смыслишь, я растолкую тебе поподробнее…»

Он лег на правый бок и еще раз зевнул:

«Видишь ли, охота может быть разной. Одни охотятся на мышей, другие, скажем, – на кроликов. Кто-то даже охотится на котов – и мы приложим все наши силы, разумеется, чтобы ни разу не встретиться с таким охотником на узкой дорожке… Так вот, что касается твоего Мастера Альбрехта, то он, в свою очередь, охотится на краску, думая сменять ее потом на мышей… то есть, на серебро, на серебро, конечно же, – я оговорился, прости, прости…»

Гретхен усмехнулась, подивившись бойкости котовых сравнений, однако ей по-прежнему хотелось защитить своего хозяина от этого презрительного ворчания:

«Хоть бы и так, Тимофей… хоть бы и охота на краску… но что же, по-твоему, ему невдомек?»

«Как что? – кот лениво потянулся, выпростав передние лапы и растопырив когти, – Многое. Хотя бы и то, например, что удача на охоте никогда не приходит в рассчитанный заранее момент. Понятно это тебе, а?»

Девочка лишь промолчала в ответ.

«По правде сказать, я не ведаю, почему так происходит, но это, клянусь вселенскими запасами сыра и ветчины впридачу, – железное правило охоты, хоть ты тресни! Мой отец, мой дед, вся наша родня и вообще все наше кошачье общество готово было бы тебе подтвердить мою правоту…»

Сказав это, Тимофей на мгновенье задумался о чем-то, однако тут же продолжил:

«Пожалуй, стоит пояснить мои слова примером – и сделать это мне будет легче легкого. Смотри же: дней десять назад, обходя дом, я почуял запах, знакомый мне с детства – с тех благословенных дней, когда я еще котенком играл на вашем дворе. Это был один из тех запахов, что сопровождают изготовление кровяной колбасы. Причем как раз тот из них, который возникает всякий раз в последний момент, – когда колбаса практически готова и довольная своей работой хозяйка весьма расположена одарить ее результатами тех, кто случится рядом. Стало быть, чувствую я этот запах – и запах, как пить дать, доносится со второго этажа, из этого вашего лабораториума. Подбегаю. Дверь приоткрыта – вхожу вовнутрь. Осматриваюсь: никого. Повел носом – запах кровяной колбасы источает какой-то горшок странной формы. Заглянул я в него с надеждой – а никакой колбасы там нет и в помине. Вместо нее – какая-то гуща слегка подогретая, я даже лизнул ее опрометчиво – и тут же молнией вылетел прочь: ничего более горького отродясь не попадало в мой рот! Вот тебе и колбаса, что называется, а кто бы мог подумать, скажи пожалуйста? А ведь годов мне уже немало, и знал я до этого твердо, что кровяной колбасой пахнет только кровяная колбаса!..»

Тимофей перевернулся на другой бок и печально вздохнул. Гретхен не стала его больше ни о чем спрашивать.

18

В один из дней ранней весны, когда распаханная земля, лишенные листвы деревья и раскисшая от дождей дорога являют собой, по сути, единое неприглядное зрелище, к городским воротам, как обычно, – раскрытым настежь и охраняемым уже знакомым нам бородатым стражником, подъехал одинокий путник довольно странного вида. Это был невысокий худой мужчина, по лицу которого, сколь ни старайся, никак нельзя было определить возраст. Видно было только, что мужчина этот отнюдь не молод, хотя и не так чтобы очень уж стар. Возможно, виной тому были сами черты его лица – резкие и контрастные, выдававшие жителя не из наших краев. Одет он был также довольно неопределенно – в какую-то невзрачную, под стать окружающему пейзажу, вытертую и покрытую многочисленными заплатками накидку, столь же новые штаны и стоптанные башмаки из самой грубой кожи. Весь багаж чужестранца состоял из полупустой холщовой сумки, перекинутой за спину, и привязанного к поясу небольшого кожаного мешочка, в котором, судя по всему, странник хранил свои деньги. Ехал он на осле, которого всякий из сострадания пожелал бы отправить на скотобойню, таким измученным казалось это грязное, тощее и привычное к тумакам животное.

Тем не менее, этот жалкий осел, как видно, проделал под своим хозяином длинный и долгий путь. Подгоняемый немилосердными пинками, он появился из-за ближайшего холма и предельно медленным шагом направился ко въезду на подъемный мост – томящийся от безделья стражник сперва следил за ним внимательно, затем, разочаровавшись, как видно, в подобном развлечении, принялся выколачивать песок из башмаков задумчиво и неторопливо. И лишь когда убогое животное, неся своего столь же убогого седока, оказалось внутри въездной арки, стражник лениво преградил ему путь алебардой.

«А ну-ка, – лицо его тотчас же приняло вид насмешливый и высокомерный, – Останови-ка свой путь покудова…»

Путник повиновался: он спешился и, встав спиной к своему животному, с почтением поклонился алебардщику.

«Здоров будь, охраняющий ворота города! Да благословит Господь твой важный и нелегкий труд!»

«Здравствуй и ты… как бишь тебя там… зачем пожаловал? – стражнику, что ни говори, польстило столь уважительное обращение, однако виду он не подал, – Куда направляешься и чего ищешь?»

Путник поклонился вновь:

«Мое имя – Пьетро Нума, я странствующий игрок в шахматы, а также рассказчик историй необычайных и вместе с тем абсолютно правдивых. Еду в ваш город, дабы показать мое искусство его самым почтенным жителям, а также благородному графу, который, как мне говорили, сейчас пребывает внутри этих стен…»

Сказав это, путник отвесил стражнику третий поклон, еще более церемонный, чем два предшествовавших. Однако тот в ответ лишь сменил свое высокомерно-насмешливое выражение лица на столь же высокомерно-презрительное:

«Чем же зарабатываешь ты себе на хлеб, бродяга?»

«Этим и зарабатываю, благородный воин. С тех самых пор, как я покинул свою родную Лукку, что в благословенной Тоскане, богатые и знатные сеньоры никогда не отказывали мне в вознаграждении за мое искусство! Случалось мне даже пить самые изысканные вина и есть самую лучшую пищу от их трапез – так благодарны были…»

Стражник поморщился – жалкий вид путника заставил его усомниться в том, что говорил последний:

«Довольно, довольно, несчастный. Я вижу, ты готов рассказывать мне свои враки до захода солнца. Да только уши мои – не бездонный колодец: знай же, что в город я тебя пропустить никак не могу!»

Он замолчал, самодовольно выжидая, когда его слова произведут впечатление на собеседника. Больше всего на свете он любил наслаждаться властью.

«Но почему же? – путник казался обескураженным, он отступил на шаг и облокотился на спину своего осла, – Или ты не веришь сказанному мной?»

Стражник в ответ лишь пожал плечами:

«Бог тебя знает – говоришь ли ты правду или лжешь. Да только делать тебе у нас нечего – это всякому ясно. Граф действительно в городе – но что тебе до этого: такого оборванца, как ты, и близко к нему не подпустят. Да и другие богатые господа не имеют у нас обычая играть в шахматы с побирушками. Так что – разворачивай-ка своего осла и езжай назад с Богом: авось кто и сподобится из милости накормить тебя ужином!»

В подтверждение своих слов стражник даже слегка потряс алебардой – однако этого, судя по всему, уже и не требовалось: не имея намерения спорить, путник вновь взгромоздился на своего осла, двумя пинками развернул его и тронулся прочь тем же путем, каким приехал. Перебравшись через подъемный мост, Пьетро Нума запрокинул голову, вдохнул побольше воздуха и запел. Пел он очень громко и очень фальшиво – какую-то веселую и грубую песню на чужом, итальянском, наверное, языке. Долго еще до ушей стражника докатывались эти странные звуки, заставляя, помимо воли, вглядываться в удаляющуюся жалкую фигуру, – но вот, наконец, звуки стихли, тогда как осел со своим седоком скрылся за тем же самым холмом, из-за которого не так давно появился. Стражник достал из своей сумки кусок хлеба с салом и принялся его уплетать, громко чавкая и поминутно вытирая губы рукавом рубахи. Про незадачливого игрока в шахматы из тосканского города Лукки бородатый алебардщик забыл даже раньше, чем последний кусок сала проскользнул в его ненасытный желудок…

Он был бы очень удивлен, этот безжалостный и самовлюбленный стражник, если бы смог увидеть то, что скрыл от его глаз невысокий холм, за который сворачивала ведущая в город дорога. О, он бы удивился так, как никогда не удосуживался удивляться в своей однообразной жизни, – он выронил бы алебарду от удивления и даже, наверное, не смог бы сам устоять на ногах! Но увы: судьба хранила его от этого сильного чувства, заслонив неказистым, лишенным растительности холмом поистине чудесное во всех отношениях зрелище!..

Происходило же там вот что. Едва лишь Пьетро Нума убедился, что со стороны городских ворот его не видать, как тут же немилосердным пинком остановил своего покорного ослика. После чего он спешился и, сняв со спины сумку, достал из нее восемь камушков самого обыкновенного толка, какие всегда в изобилии валяются в придорожной грязи. Ровно половина этих камушков была размером с гусиное яйцо, тогда как оставшиеся четыре оказались поменьше несколько – где-то с яйцо куриное. Вынув из сумки, Пьетро Нума аккуратно расставил их парами – один большой с одним маленьким – вдоль дороги позади ослика. Затем тосканец вновь подошел к своему животному, взял его под уздцы и, слегка присев так, чтобы длинные уши осла оказались на уровне губ человека, принялся бормотать что-то. Казалось – ослик внимательно слушает своего хозяина и даже понимает что-то из сказанного: во всяком случае, все то время, что Пьетро Нума шептал ему на ухо, он стоял, не шелохнувшись, и лишь когда тот закончил, в первый раз позволил себе переступить с ноги на ногу.

Впрочем, тосканец оставил животное в покое совсем ненадолго. Развязав прикрепленный к поясу мешочек, он достал оттуда золотой дукат, ловко, двумя пальцами подкинул его кверху и тут же поймал вновь. Затем Пьетро Нума сделал уж и вовсе странную вещь – положил этот дукат ослу в ухо. Тот инстинктивно мотнул головой, попытавшись освободиться от чужеродной ноши, однако человек не позволил ему этого, крепко обхватив руками морду животного и не переставая при этом бубнить какие-то странные слова на странном своем языке.

Осел дернулся раз, другой – и вдруг замер, как изваяние. Казалось, он даже перестал дышать – и только из уголков его всегда печальных глаз в одночасье скатились одна за одной две крупные слезинки. Пьетро Нума осторожно отнял руки от его головы и медленно, едва ли не крадучись, отошел на несколько шагов прочь.

И тут случилось уж и вовсе невероятное. В какое-то мгновение – быстрее, чем человеческие веки могли бы сомкнуться и разомкнуться вновь, – жалкий осел исчез куда-то, словно бы и не было его вовсе. Взамен на том же самом месте вдруг возник конь – да не просто конь, а вороной красавец под роскошным седлом, пританцовывающий и пофыркивающий нетерпеливо. Там же, где только что покоились в дорожной пыли уложенные таинственным тосканцем камушки, теперь стояли друг за другом в ряд четыре огромных верблюда, навьюченных обитыми медью походными сундуками и сопровождаемых четырьмя дюжими молодцами-погонщиками. И те, и другие убраны были чудно и богато – и даже длинный путь, который, без сомнения, пришлось проделать им от мест своей родины, не испачкал и не повредил их убранства.

И лишь сам Пьетро Нума остался таким, как был прежде, – но вот и он, окинув довольным взглядом свой маленький караван, вновь принялся нашептывать что-то губами. При этом тосканец не стоял неподвижно – вытянув руки и растопырив пальцы, он принялся кружиться медленно, как если бы вообразил себя стрелками башенных часов на здании ратуши. Один оборот, второй, все быстрее и быстрее – и вот уже не различить, где что: лишь мелькающие в воздухе полы накидки да отрывистые громкие выкрики, похожие на завывания ветра.

И вдруг эта бешеная пляска прекратилась на раз – однако никакого Пьетро Нумы теперь не было и в помине: вместо него рядом с роскошным конем стоял столь же роскошный купец из стран далекого Леванта – в богатом дорожном плаще и высоких сапогах с посеребренными шпорами. Лицом этот купец ничуть не походил на несчастного Пьетро Нуму – да и кому бы могла прийти в голову подобная блажь: спутать с робким полунищим странником такого представительного и уверенного в себе мужчину средних лет, обладавшего окладистой черной бородою, тонким с горбинкой носом и густыми бровями, почти сходящимися между глаз!

А через полчаса маленький караван уже входил в город размеренным величавым шагом, как и подобает богатым гостям из далеких краев. Сидящий у ворот стражник с алебардой не посмел задержать их надолго – он лишь спросил заискивающим голосом, каково будет имя хозяина каравана и с какой целью тот прибыл.

«Гурагон», – не слезая с коня ответил купец на его первый вопрос. Ответом же на второй послужил золотой дукат, невзначай упавший в руку стражнику и принятый им с поклоном. Уже потом, когда звуки шаркающих верблюжьих шагов затихли в лабиринте городских улиц, стражник попробовал монету на зубок. После чего, будучи крайне довольным, сунул её в карман. Что ни говори – а день для него сегодня выдался удачным: почувствовав даже некоторое утомление от своих немалых трудов, стражник присел на деревянную колоду, облокотившись спиной на каменную кладку стены и отставив алебарду в сторону. Каким-то непостижимо странным, незаметным для него самого образом, сон вдруг взял над ним власть – веки его сомкнулись, губы слегка разошлись, и из-за них потянулся в такт дыханию едва слышный глуховатый присвист. Стражник позорно спал на своем посту – спал и не видел, как из его кармана, куда только что нырнул гурагонов дукат, вдруг выползла большая зеленая ящерица с толстым хвостом и маленькой головкой. Выползла, замерла на миг, устроившись на колене спящего, затем повела хвостом из стороны в сторону и тут же соскочила на землю прочь. Только ее и видели…

Надо ли объяснять, что маленькой золотой монетки в кармане стражника к этому моменту уже не было…