Полное собрание сочинений. Том 15. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть третья

– Проведать пришел, соколик? – сказал он с своей обычной споростью речи, – что бахилочки (обувь) мои, как служат? – спросил [он].

– Да ничего, хорошо, ты как? – спросил Пьер.

– Да что, соколик, всё держит.

– Что же ты не ел?

– И видеть не могу. То же тело, да клубком свертело. – Каратаев пересел получше, посмотрел на огонь. – Скучно что-то, Петр Кирилыч, так скучно, что ни болит – всё к сердцу валит. Оттого и скучно.

Пьер молчал. Он думал о том значительном виде, с которым французский офицер сказал ему: il faut marcher, il faut marcher.

– Да что же, силы-то у тебя есть? – спросил он у Каратаева. – Идти-то можешь?

Каратаев, видимо, не понимая вопроса, смотрел на Пьера.

– Ну, я говорю в день верст 20 пройдешь ты?

Каратаев покачал головой, слегка улыбаясь странности вопроса.

– Да разве я знаю, сколько пройду. Сколько бог пронесет. Так-то, соколик.[498 - На полях оборота листа: благообразие выезда. Церкви. Москва.]

* № 271 (рук. № 96. T. IV, ч. 2, гл. XV—XIX).[499 - Автограф.]

В то время, как растерянное французское войско двигалось таким образом, само не зная куда и зачем, сначала по старой Калужской дороге, прямо с фронта [?], Кутузовское войско стояло спокойно в Тарутинском лагере.[500 - На полях конспект: Болховитинов от Дорохова. Кутузов по ночам не спит. Бенигсена прогнал – посвободнее. К[утузов] атаковал в Бородине, но не после. Малоярославец, комедия.] Кутузов, разделавшись с Бенигсеном, уехавшим из армии, чувствовал себя обеспеченнее от необходимости наступления, которого[501 - Зачеркнуто: он один] вред понимал он один во всей русской армии[502 - Зач.: и, как опытный охотник, подстрелив зверя, спокойно ждал действия раны. Вместо зач. вписано на полях до конца абзаца.]. В этот промежуток времени к Кутузову приехал еще парламентер с письмом от Наполеона, означенным из Москвы, хотя Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова на старой Калужской дороге. Кутузов ответил так же, как на первое письмо.

Молодежь генералов и офицеров между тем требовала деятельности – хотела скорее бежать и добить зверя, не соображая того, что кроме потери зарядов это добивание могло быть опасно и[503 - Зач.: наверно] вредно. Но эта часть армии требовала деятельности.[504 - Зач.: И деятельность была]И применение этой деятельности было найдено в партизанских отрядах, которые с каждым днем увеличивались. Каждому генералу и офицеру хотелось отличиться, и Кутузов, хотя употреблял все свои силы на то, чтобы уменьшать количество людей, употребляемых в эти отряды, должен был соглашаться на требования этих людей. Несколько дней из отряда Дорохова, ходившего налево от Кутузова, приходили донесения[505 - Зач.: доказывавшие, что он <имел д[ивизию]> был в близости с какою-то частью двигавшегося французского войска. Но разноречивые, лживые донесения приходили так часто, что на эти донесения после Тарутинского сражения не было обращено особенного внимания.]о том, что в Фоминском слабо стоит дивизия Брусье и что ежели бы дать ему несколько подкреплений, он истребит эту дивизию. Опять, как перед Тарутинским сражением, обстоятельства в русской армии сложились так, что необходимо было атаковать. Казаки ходили близко около французов, узнавали, что они стоят плохо, солдаты и офицеры скучали бездействием.

[Далее от слов: Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении требования Дорохова, кончая: Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели гвардию французов, шедшую по дороге в Боровск близко к печатному тексту. T. IV, ч. 2, гл. XV.]

Был 12-й час ночи.[506 - Зачеркнуто: Дохтуров и Дорохов] Генералы и партизаны, собравшись у Дохтурова, <с волнением обсуживали> дело. Было несомненно, что вся армия французов шла из Москвы по неожиданному направлению. Писали донесение Кутузову. Молодой, бравый офицер был призван к генералам, маленький, толстенький, аккуратненький Дохтуров[507 - Зач.: подошел к нему с конвертом.<Поручение, которое я даю тебе, извест[ить]> <важнее всего, что было> большой важности и вписано до конца абзаца.] долго ничего другого не хотел слышать, как исполнение данного ему приказания – атаки Фоминского. Он согласился только отложить, послав, как можно скорее, донесение в штаб.

– Скачи, что есть мочи, и подай в штаб, – сказал он офицеру, подавая ему конверт.

– Такого важного известия не было во всю войну, – вставил Дорохов.

– Прямо в Главный штаб. Дежурному генералу. Разбуди всех.

– Слушаю-с, – отвечал офицер, уж вперед обдумывая, как он возьмет по-казацки запасных лошадей с тем, чтобы сделать эти 27 верст до штаба.

Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уж 4-й день. Везде была грязь. Болховитинов верхом на своей лошади, сопутствуемый казаком, в поводу[508 - Зач.: ведшим] державшим двух других, скакал, не переводя духа, нагнувшись вперед и работая нагайкой.

Проскакав верст 7, он пересел на казачью лошадь, пересел еще, забыв пароль в Тарутине, пролетел мимо часовых один – казаки его задержали – и ко вторым петухам, весь мокрый, грязный и запыхавшийся, был в Леташевке у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб».

Он бросил лошадь, вошел в сени.

– Дежурного генерала скорее, очень важное, – проговорил он денщику и вошел в растворенную дверь.

<Дверь Коновницына никогда не затворялась с тем, чтобы ночью не было задержки, и всем адъютантам посланным велено было будить его самого и сейчас же. Болховитинов знал это и пошел прямо к переднему углу, в котором, накрывшись головой, спал генерал>.

– С вечера нездоровы очень, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщик. – Уж вы капитана разбудите сначала.[509 - Зачеркнуто: Болховитинов подошел к]

Но Болховитинов не слушал.[510 - Зач.: Другой спящий офицер поднял голову. Это был Щербинин.– Что, что такое?Всё это было в темноте.]

– Очень важное, от генерала Дохтурова.

– Ну, постойте, постойте, он[511 - Зач.: тотчас] больнешенек, – сказал, поднявши голову, офицер, указывая на спящего человека.

Спавший[512 - Зач.: генерал] человек был П. П. Коновницын – «человек, отличавшийся весьма небольшими умственными способностями и еще меньшими сведениями», как говорят нам его современники. П. П. Коновницын без сомнения имел полное право сказать то же самое и про[513 - Зач.: его современников] тех, кто говорил это, и тогда бы мы не знали, кому верить, но П. П. Коновницын не говорил этого, потому что он так же, как Дохтуров, был человек[514 - Зач.: исполнительный и] скромный. Из деятельности же этого человека мы не видим ни огран[иченности] умственных способностей,[515 - Зач.: ни сведений.] мы видим, напротив, в этом человеке, как и Дохтурове, тихое, незаметное, мужественное исполнение своего дела и вследствие этого наваливание самого тяжелого и нужного дела на его плечи. С тех пор, как Коновницын сделан был дежурным генералом, он спал не иначе, как одетый и с раскрытой дверью, в которую без доклада мог входить каждый и каждую минуту будить его. И это он сделал не один раз, чтобы удивить кого-нибудь, но, сочтя это раз своим долгом, он делал это постоянно[516 - Зач.: во всё время исполнения] в продолжение месяцев. Только человек, понимающий устройство военной машины, поймет значение[517 - На обороте рукописи зачеркнуто: качиваясь легким шагом подошел к ним. Первое впечат[ление]Далее набросок-конспект: Государь из Петербурга имел известия о том, что французские войска растянуты и раздроблены, требовал, чтобы Кутузов атаковал. Он писал:Мих[айловский]-Дан[илевский], 133, 134 стр.На полях: Чичагов.Но в то же самое время Кутузов <т. е. р[усские] в[ойска], не дожидаясь>, еще не получив этого приказания <атаковали Мюрата 5 октября еще>, 3 октября <атаковал французов> сделал распоряжение об атаке французов при Тарутине. Т. е. так говорят историки. В сущности же не Кутузов сделал это распоряжение (он даже вовсе не желал его делать), а положение армии стало таково, что необходимо было атаковать, и необходимость эта выразилась и поимкой пленных, и интригой генералов, и советами, и соображениями. Но атаковать было необходимо и, несмотря на всё нежелание Кутузова и на все препятствия, делаемые разными лицами, через два дня после вынужденного у Кутузова приказания, атаковали.Новая глава4-го октября были именины генерала Кикина. Вне нашей линии был дом.Далее на полях конспект: Наполеон получает на смотру известие. Выход бляди. Распоряжение. Боговск[ой]. Щербинин. Кутузов. (Бессмысленное после Малоярославца.) Действительно, что бежали и только просили, чтобы их взяли. Пьер <идет> видит это.]этого[518 - Зачеркнуто: подвига] распоряжения и поймет, что дежурный генерал, спящий всегда с открытой дверью и в сражении всегда стоящий под огнем, что всегда делал Коновницын, есть шестерня машины, гораздо более существенная, чем та шумиха, которая выскакивает вперед с знаменем или крестами или пишет проекты и диспозиции.[519 - Зач.: Но к несчастию] А между тем и Коновницын, и Дохтуров только как бы из приличия внесены в список так называемых героев 12-го года: Барклаев, Ермоловых, Раевских, Милорадовичей, Платовых.

Щербинин,[520 - Зач.: встал и] имея на то разрешение своего генерала,[521 - Зач.: распечатал] взял конверт. Ему не хотелось будить Коновницына, на которого было страшно смотреть с вечера, так он был болен. Он только что заснул и спал крепко. В комнате было темно.

– Да в чем дело? – спросил Щербинин шопотом.

Болховитинов запыхавшимся голосом рассказал, как по всем донесениям очевидно, что Наполеон вышел из Москвы и уже прошел Фоминское, направляясь к Малому Ярославцу. Щербинин, не отвечая,[522 - Зач.: распечатал] встал,[523 - Зач.: достал из печурки] босиком подошел к печурке, где у него были сернички. Денщик вырубил огня.

– Ах, проклятые! Как я этих прусаков терпеть не могу, – сказал Щербинин.

При свете искор Болховитинов видел в переднем углу спящего человека в ночном колпаке. Когда сернички загорелись о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой, побежали облеплявшие [?] ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи, и рукавом, обтираясь, размазывал себе лицо.

– Да кто доносит? Дохтуров. Кажется, Дохтуров. Нечего делать, надо будить. – Щербинин подошел и тронул рукой Коновницына. Красивое, твердое, но бледное лицо поднялось тотчас же.

– Ну что такое? Вы от кого? – неторопливо,[524 - Зачеркнуто: и не медлите[льно]]но тотчас же спросил он, мигая глазами от света.

Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках и стал одеваться, снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.

– Ты скоро доехал? Пойдем к Толю, и лошадь к Светлейшему.

Коновницын видел то, что дело это большой важности и что нельзя медлить. Хорошо ли или дурно это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На всё дело войны он смотрел не умом, не рассуждениями, а чем-то другим. В душе его глубоко невысказанное было убеждение, что всё будет хорошо; но что этому верить не надо и тем более говорить, а надо делать свое дело. И это свое дело всегда стояло ему перед глазами.

Выходя из избы в сырую, темную ночь, он нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему, о том, как теперь взволнуется всё это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя было.

Действительно, Ермолов и Толь, к[оторым] он сообщил известие, тотчас же заспорили, каждый иначе понимая значение известия, и Коновницын, молча и устало слушавший их, напомнил, что надо идти к Светлейшему.

_________

Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночи он[525 - Зач.: сиживал] лежал, как и всегда, в сюртуке, не раздеваясь, на своей постели и думал. Так он[526 - Зач.: сидел]лежал теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую,[527 - Можно прочесть: больную]изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.

С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы принуждать главнокомандующего к бесполезным наступательным действиям, уехал, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его не заставят участвовать в наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать.

«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпенье и время – вот мои воины-богатыри». Кутузов[528 - Зач.: как опытный охотник] знал, что не надо срывать яблоко, пока оно не созреет. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, не будет ни яблока, ни еды. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен смертельно в Бородинском сражении. Молодежи хочется бежать, посмотреть, как они его убили. «Подождите. Он изойдет кровью. Всё маневры, всё наступления», думал он. «К чему? Всё отличиться, точно что-то веселое есть в том, чтоб драться. Счастливо победить, а не драться. А они точно дети, от которых не добиться толку, как было дело, оттого, что все хотят доказать, что они умеют драться. Да не в том дело.[529 - Зачеркнуто: Они не знают, что такое время.На полях: Они же и рады физически.]Всё отличиться. – Когда нужно было драться – в Бородине, кто убедил их в том, что сражение не проиграно, а выиграно. Они хотели бежать, когда надо было стрелять, а теперь наступление. И какие искусные маневры предлагали мне. Им кажется, что, когда они выдумали две, три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А их всех – нет числа».

Теперь Кутузов знал, что Наполеон погиб, и он ждал[530 - Зач.: выраж[ения]] очевидных доказательств этой погибели, ждал их уж месяц, и чем дольше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели, в свои бессонные ночи он[531 - Зач.: придумывал] делал то самое, что делала эта молодежь – генералы, за что он упрекал. Он придумывал всевозможные случайности, в которых выразится эта верная, уже совершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности, так же как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две, три, а тысячи. Чем дольше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода[532 - Зач.: случайности] движения Наполеоновской армии, всей или частей ее к Петербургу, на него, в обход его, придумывал – одно, чего он больше всего боялся – чтобы Наполеон не стал бороться против него его же оружием, чтобы он остался в Москве выжидая; придумывал даже движение назад по дороге, параллельной той, по которой он шел; но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых 11 дней его выступления из Москвы, метания, которое погубило его, которое сделало возможным то, о чем, зная, что Наполеон погиб, – никогда не смел думать Кутузов. Но все-таки он знал, что Наполеон погиб, и чем дальше шло время, тем с большим нетерпением ждал выражения этой погибели. Донесения Дорохова о дивизии Брусье,[533 - Зач.: слухи из Москвы] известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению – всё это могло казаться важным для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей 60-летней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего-нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и упускать всё противуречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить.

Но он желал этого страстно, единственно[534 - Зачеркнуто: как может след. слово исправлено из: желать далее зач.: человек] желая этого душою. Это была его одна цель, одна надежда. Всё остальное было для него привычное исполнение жизни. Как он ни казался иногда занятым, тронутым – это была привычка, о которой он не думал теперь, по бессонным, уединенным ночам. Такими привычками были для него женщины, они в его [1 неразобр.] физическое проявление, радость его при известии о Тарутинской победе. Он поздравлял и благодарил войска, как будто с чувством, но это всё было только привычное отражение окружающих их предметов. Но погибель французов, предвиденная, постигнутая вперед, было его душевное, единственное желание.

Когда он думал о том, как совершится это, он приходил в беспокойство,[535 - Зач.: и начинал]вставал и ходил по избе и опять ложился. В ночь 11 октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.

«Опять, опять! » подумал он, чувствуя охватывавшее его волнение. И, приподняв голову, он окликнул в соседнюю комнату.