Грешный грешным

Я покачал с сомнением головой – и объяснил, что наоборот я просил моего деда в мое дело не вмешиваться и дед мой мне это обещал.

– Что ж делать тем, которых Бог доведет также отказываться от службы, как и меня, но у которых нет такого, деда, как мой? – спросил я его.

Но он не слушал. Вытащил газеты с портретами моего деда[36 - Вытащил газеты с портретами моего деда… – Дед автора П. П. Семенов-Тян-Шанский (см. статью в наст. изд.) был одним из ключевых деятелей реформы 19 февраля 1861 г., отменившей крепостное право.] по поводу юбилея 19-го февраля – теперь был март 1911 г. Показывал рескрипт Государя моему деду, которым жаловался моему деду – высший, «самый высший орден, которого ни у кого как у членов Императорской фамилии и нет и теперь есть только еще у него одного, орден Андрея Первозванного», рассказал, как сам бывал у моего деда, и как тот его принимал, и что ему говорил. Рассказывал, как и меня раз встретил в усадьбе моего деда лет 10 тому назад – когда я был еще совсем юношей – студентом и как он меня с тех пор запомнил (это действительно было) – и как я тогда ему показался задумчивым и углубленным в себя юношей – и с некоторой меланхолией.

Брат Матвей от него не отставал. Принес какой-то старый журнал, где был тоже портрет моего деда, и показывал его мне, но видя, что я чем-то стесняюсь, утешал меня, когда его барин уходил в соседнюю комнату – что наш барин и со всеми такой. Наш барин простой, он и с самым последним человеком все говорит, выслушает, усадит – а потом мне говорит: Ах Матвей, уж как это мне тяжело, все аресты, тюрьмы. Слез видеть не могу. Уж не было такого исправника другого и не будет. Это все тут в городе знают. Ведь он кадет. Он все это понимает, он с ними заодно. Шептал он мне. Вы не бойтесь.

Наконец, наговорившись об этом, как малый нашумевший и добрый ребенок в исправничьем мундире, Александр Сергеич немного успокоился, уселся.

– Ну а как? вы скажите мне – Леонид Дмитриевич, ну, во что же вы все-таки верите?

Я почувствовал, что вопрос для него большой – самый главный, и как ни удивился его неожиданности, т. е. тому, что в нем сквозило явное опасение за меня, что я вовсе не верую в Бога, отвечал.

– Верую в Бога Живого, Единого и Всемогущего, Которому и хочу Единому служить. Кому ж еще веровать?..

Он обрадовался и сейчас же заговорил что-то о Господе и Спасителе нашем Иисусе Христе. Почувствовав, что он в моем ответе прочел признание и Иисуса Христа за Бога, я немного встревожился и попробовал ему объяснить, что это не совсем так, что Иисуса Христа я за Бога не считаю. Но он не понял – выслушал и, как-то не приняв этого, опять остался при своем, т. е. при том, что это все равно, что я верую все-таки так же, как и он, как и все вообще верующие люди, только, может быть, немножко образованнее его в Этом. Вот и все, и успокоился.

Потом еще спросил меня и я понял, как этот вопрос волнует его в связи с моим предстоящим отказом раздеваться в комиссии, не скопец ли я? Спросил не прямо об этом, а только так:

– Как отношусь я к скопцам? – и сам немного застыдился, что, может быть, сделал неловкость.

Я сказал, что считаю скопцов за религиозных, искренне ищущих Бога людей, очень смиренных – хотя и во многом заблуждавшихся. Удивляюсь, за что же их преследует правительство.

– Но ведь это же безнравственно, что они делают! – возразил он. – Позвольте! Ведь Бог дал нам заповедь: плодитесь и множитесь! Что ж тогда будет, если так….. Человечества не будет….. Я….. Я не понимаю….. и опять я понял, что он боится не скопец ли я и в самом деле. Мне стало смешно, но я отвечал, что можно, конечно, разно относиться к тому, что они делают, но упрек им в безнравственности – со стороны по крайней мере православного духовенства лицемерен. Потому что и среди православных были и есть монашествующие, отрекающиеся от брачной жизни и не заботящиеся о том, что этим прекратится род человеческий. Были, наконец, и среди монашествующих скопцы, т. е. такие, которые не чувствовали в себе сил победить бунтующую плоть одними духовными средствами и потому прибегали к другим средствам, – такими и являются скопцы сектанты, если бы не гнало их правительство, которое гонением своим – окружает ореолом то, что, в сущности, является у них только немощью.

Он ничего не отвечал, но я видел, что вопрос о том, скопец ли я или нет – так и остался для него невыясненным, но объяснять его подробнее уже более я не пожелал. Наконец – беседа – беседами, а пришло время и отправить меня в участок. Он подписал какую-то бумагу и отпустил меня туда с братом Матвеем, говоря, что все-таки лучше будет, если я пойду туда с ним, а не с городовым по улице, на виду у всех. В участке он тоже обо мне заботился. Была отведена мне маленькая, хотя и грязная, но отдельная комнатка. Присылал ко мне каждое утро брата Матвея справиться о моем здоровье – с французскими булками и другим угощением; на свои деньги велел мне покупать молоко и рис и позволил самому варить кашу на плитке, которая была в моей комнатке, потому что я мясной пищи не ем. Все городовые и другие его подчиненные посещали меня, беседовали со мной, называли меня просто моим простым именем, как зовут меня в народе: брат Леонид. Не курили при мне. Брат Матвей днем тоже заходил ко мне и с ним мне позволяли гулять немного по городу, на прогулке я заходил иногда и к брату исправнику – на стакан чаю, меня звал от его имени сам Матвей. Опять он угощал меня вареньем и постным сахаром, возмущался нелепостью моего дела, говорил о моем деде и с благоговением произносил слова о Его Величестве Государе Императоре, который должен меня понять, который хочет того же, что и я. И много хорошего, дивного слышал я о нем, об этом чистом как младенец простом человеке в исправничьем мундире от городовых и других ему близких подчиненных.

Но страшными, страшными по той неожиданности, с какой оказались такими страшными, – показались мне дни в участке. То, что было со мной, бывает всегда и со всеми ищущими Бога. Но что понятно мне теперь, то тогда было еще вовсе неизвестно – и так томило меня, что раз в ужасе я написал даже о своем состоянии далеким по пространству, но близким по духу братьям, которых считаю своими старшими братьями. Невыносимая тоска – какая-то пустота, мертвость всего – посещала меня аккуратно каждый день утром сразу после сна и днем в послеобеденное время. Полуденным бесом зовут старцы это страшное состояние и учат нас, как бороться с ним. Но тогда я этого еще вовсе не умел. Ни сестра Маша, ни только что покинувшая нас бабушка, с которой я так бодро простился перед самым арестом, ни другие братья и сестры, которых я внутренно звал к себе на помощь, ни Евангелье, ни пенье наших песен иногда, ничто не могло мне помочь и оживить приходившее уже в отчаяние сердце. Не умел молиться я еще и обращаться к Нему, точно стоял у запертой двери. Не было еще смирения у меня настоящего, для того, чтобы обратиться к Нему прямо лицом к лицу с просьбой о себе. Вот что было это, то, для чего и требовались мне впереди еще многие и многие страдания. До сих пор жил я среди братьев, среди полей и лесов – обучался телесному труду – весь день проходил занятый этим. Это было время внешнего покаяния и исправления себя. Ради других и по истине по неизреченной милости Своей – давал мне Господь и Свет Свой и дивные чудеса Своего Всемогущества, но я – я сам был не чистый еще, жестокий и холодный, не размягченный перед Ним в своем сердце, и не принесший еще Ему в глубинах своих чистого покаяния. Он и оставлял меня, Он и показывал мне мое ничтожество….. чтобы привесть меня к этому. Но я еще не понимал всего. С ужасом думал пока только о предстоящем мне впереди заключении в арестантских ротах или на каторге. Как перенесу это? Ужели такой и буду там, как теперь, когда каждый день кажется мне вечностью более страшной, чем это было в Старо-Оскольской и Рыльской тюрьмах, когда был еще вовсе неверующий в Бога. Так было это страшно и стыдно, как покажусь теперь братьям. Машинально отвечал я людям, приходившим и спрашивавшим меня, как и почему отказываюсь я от военной службы, – отвечал как и раньше. Но сердце было холодно ко всему, и к людям и к предстоящему делу. В таком состоянии повели меня, наконец, в комиссию. Здесь я по-прежнему, как заранее говорил, от всего отказался – отказался раздеваться перед ними, объяснил, что считаю себя призванным Богом служить Ему Одному, Ему же все эти дела, которые они делают, не требуются, и потому просил их признать меня негодным для их дел не по плоти, а по духу и отпустить как такового просто по-божьему на волю.

В комиссии председательствовал исправник. Князь Д. заболел. Исправник очень волновался. Уговаривал, чтобы я только бы разделся бы и больше ничего. Ведь это еще не значит, служить? Просил, повторял то же, что и у князя. Но я упорствовал.

– Может быть, вы еще окажетесь негодным к службе? – объяснял он опять. – Зачем же мы вас будем тогда предавать суду. Может быть, вы чем-нибудь нездоровы.

– Нет, я всем здоров. – Уговоры продолжались долго. Но ставить в соблазн его и комиссию меня признать негодным – мне показалось нечистым – и даже страшным. Я еще тверже стал отказываться. Кроме того, объяснил я, раздеваться перед вами и стоять без нужды перед людьми голым, считаю делом бесстыдным.

– Что ж вы и в бане отказываетесь раздеваться? – спросил кто-то, но без насмешки.

– Здесь не баня, – объяснил я.

– Но вы нас-то ставите в какое положение! – восклицал исправник. – Вы посудите сами. Мы должны вас раньше освидетельствовать, годны вы или негодны к службе, иначе мы не можем вас ни отпустить, ни предать суду. Нет даже никакого выхода из нашего положения.

– Это дело не мое. Я эти законы не писал и исполнять их не брался. А исполняю то, что велит мне Господь, а вы делайте свое.

– Да вы-то их не писали, это мы знаем, вы-то и нашли себе выход, а мы-то должны же придти тоже к какому-нибудь решению.

– Больничный тип! – фыркнул воинский начальник.

Члены комиссии стали шептаться между собой. Врачи сидели насупившись, не глядели на меня.

Я предложил раздеть меня насильно.

Исправник еще что-то попробовал сказать, но вдруг поднялся со своего места – и выйдя вперед комиссии ко мне, заговорил – еще на ходу.

– Ну вот, ничего тогда не остается. Вот поглядите, к чему приводит нас ваше упорство. Выходит так, что теперь я – я – сам председатель комиссии, высшее лицо здесь, буду вас раздевать. Вот поглядите. – Никто не ожидал этого. Снял с меня осторожно сам поддевку, потом пальто, когда-то подаренное Львом Николаевичем, потом распоясал, снял рубашку посконную, обнажил меня до пояса – и подвинул мне стул, чтобы я сел. Я молчал, но не двигался сам.

– Ну вот глядите, я сам, – я исправник; продолжал он, и я председатель комиссии вас раздел….. Сам председатель комиссии вас раздел. Теперь только разуйтесь и все….. и больше ничего мы от вас не требуем.

– Разуй, брат, сам! – прошептал я тихо.

Но он и на этом не остановился, еще стал просить.

Но уж комиссия возмутилась. Заговорила.

– Ничего не остается. Что ж уж, видно, Александр Сергеич….. Раздались голоса, вернули его на место. Он сел огорченный, взволнованный – и постановили меня предать суду. Я по их просьбе повторил свои объяснения им письменно. А мне прочли постановление комиссии об отдаче меня под суд за упорное уклонение от обязанностей военной службы по религиозным убеждениям, грозившей 4–6 годами арестантских отделений или каторги с лишением всех особых прав и преимуществ. Статью мне прочли и отвели с городовым в участок.

Усталый, измученный, я остался один. Еще пришли ко мне вскоре два брата, приехавших на этот день ко мне. Их пустили повидаться. Пришел брат Матвей и – рассказывал, как потрясен всем и огорчен его «барин» и как он жалеет меня. Что он меня еще жалеет, даже кольнуло меня, так полно было мое сердце любви и жалости – в это время к нему и, отпустив братьев, я написал ему горячее письмо, – в котором писал, как я его понимаю, понимаю его поступок в комиссии, что он один мне был дорог в ней из всех членов ее тем, что мучился из-за меня, но что переменить я все-таки ничего не могу, только прошу его верить, что радость за него и за его любовь вполне искупает для меня все неприятности, связанные с этим делом, и в неприятностях этих он, конечно, никак не повинен.

Вечером глубокая радость наполнила меня за исполненный в чистоте перед Богом и братьями долг и благодарность за ту помощь Его ко Мне, которая проявилась в любви ко мне исправника, но будущее страшило, не хотелось думать об этом – глубокая – скрытая раньше язва раскрылась мне в эти дни и ждала долгого леченья.

Утром на другой день опять прибежал ко мне брат Матвей с булками от исправника и рассказал, как «барин» тронут моим письмом, даже много раз ему вслух его читал и плакал…..

А через несколько часов меня вдруг позвали в полиции наверх к нему. Исправник встретил меня в своем кабинете, протягивая руку.

– Представьте себе, какое ваше дело! Был судебный следователь сейчас. Оказывается, нет такого закона, по которому можно вас предать суду. Мы ошиблись. Он всю ночь прорылся в своих законах и не нашел….. И теперь отказывается вас принять. Оказывается, и губернатор не имел вас право арестовывать и содержать тут до комиссии. Да это я и сам, конечно, знал, хотя и должен был по долгу службы, к сожалению, исполнить! Но какое же теперь положение создается?!. Если сама судебная власть находит, что нет закона, по которому можно вас арестовать, то на каком же основании я вас буду тут держать. Вот вопрос. До сих пор я вас держал по распоряжению губернатора. Но распоряжение было арестовать вас до комиссии – а теперь комиссия была. На каком же основании я вас буду дальше держать, я должен буду отпустить.

Вошел секретарь вчерашней комиссии. Он ему объяснил тоже. Секретарь согласился с ним. Но мягко заметил:

– Мы должны были – это мое мнение – его насильно вчера освидетельствовать. Мы сделали ошибку.

– Да. Но ведь мы теперь уж не можем отменять свое собственное постановление.

– Не можем. Свое постановление мы должны отправить в губернское присутствие, а оно опротестует. – А пока-то что? Пока-то ведь я уже не могу его держать. На основании чего?

– Не можете.

Так и решили меня отпустить. Комиссия послала свое постановление в губернское присутствие, исправник сделал рапорт обо всем губернатору, а судебный следователь – доклад прокурору.

– Дней через 10 будет ответ, – говорил исправник прощаясь. – Вы ведь никуда не уйдете.

– Никуда не собираюсь. Буду жить там, где жил.

– Тогда вы свободны. – Благодарил за письмо.

Через четверть часа я уже весело шел по еще снежной дороге домой. Такого оборота дела я никак не ожидал, и сердце было преисполнено радостью и благодарностью Богу за явную во всем руку Божию. Но в глубине его томилась глубокая и незаживленная рана, раскрытая сиденьем в участке, – и будущее тревожило, как никогда еще за все эти 3 года. Не было настоящего покоя теперь даже и среди братьев, видел немощи свои и ужасался.

Но прошли 10 дней, 2 недели, 3 недели, о моем деле ни слуху, ни духу. В конце Апреля после овсяного сева я собрался сам в Данков.

Было в это время во внутреннем человеке моем странное двойственное видение грядущего; и что случится со мной в мире наружном, я не знал – но чувствовал ясно, что внешнее изъятие меня из среды братьев, насильственное взятие в мир, столкновение с ним, скорби, связанные с этим, мне нужны и потому неизбежимы, а с другой стороны, и верил и знал, что Господь не попустит мир осудить меня за отказ от военной службы, если я во всем буду следовать Его указаниям и на Него Одного полагаться. Как это произойдет, я не знал, но верил, что будет победа Господня. Пока же, не веря своему временному освобождению и готовясь к новым испытаниям, решил посетить и Петербург – где тоже были у меня близкие люди, чтобы проститься с ними, и на местах, где – во плоти жила сестра Маша, еще раз укрепиться общением с ней для предстоящего. Но для того, чтобы ехать в Петербург, надо было мне добыть какой-нибудь паспорт и повидаться с братом Александром Сергеичем, с которым связал себя обещанием, что никуда из его уезда не уйду. Вот я и собрался к нему. – Он и брат Матвей встретили меня теперь как старого знакомого радостными восклицаниями. Пришел я к нему прямо на квартиру. Сейчас же началось угощение, чай, постные конфеты, варенье, масло, все как и тогда – исправник рассказывал мне про мое дело. Он недавно был сам у губернатора – и губернатор говорил с ним обо мне. Оказывается, и губернатор, и губернская комиссия, и прокурор не решились что предпринять. Прокурор будто бы объяснил, что по смыслу закона – со мной ничего сейчас и сделать нельзя, что подходящей статьи, меня преследующей, в нем нет и что следует поэтому меня пока оставить в покое и дело отправить в Петербург с просьбой о разъяснении. Возможно, что там согласятся с ним и сочтут, что случай, законом не предвиденный, и что нужно будет поэтому издать новый закон, а тогда новый закон меня уж не коснется, потому что закон обратной силы не имеет, возможно, что министры сделают какое-нибудь административное распоряжение или сочтут нужным передать дело на разъяснение Сенату, что дело тоже очень затянет, так что можно думать, что меня-то уж все-таки больше тревожить не будут.