Глаша 2

– А супруга не ревновала к тебе?

– А чего ей ревновать, ежели Александр Петрович с нее глаз не сводит. Нужна я ему! Тебя послушать, так все по мне сохнуть должны.

– Ладно, поживем-увидим.

* * *

«Mon Dieu![8 - Господи! (франц.)] Как она хороша! – думал Александр Петрович, сидя в своем кабинете. – Какое счастье, что этот странный господин, по имени Викто?р, дал мне ее адрес. Эдакий бриллиант и в портновской мастерской. Боже, неужто у нее никого не было? Она – то смущается как девочка, то ведет себя, словно опытная куртизанка. Что за бесовка! Мама дорогая, как я ее хочу. А груди, Euh! Chic!»

В этот вечер Александр Петрович пил коньяк и предвкушал детали соблазнения новой горничной, по имени Глафира.

«Черт, я хотел завести себе лишь покладистую горничную, готовую всегда отдаться. Но Глафира Сергеевна не простая штучка. К ней, вот так вот запросто, не подойдешь. Ну, ничего. И не такие брали крепости».

* * *

На следующий день Глаша снова пробыла у Горелова только до обеда, и снова он отпустил ее домой намного раньше, чем начинало темнеть. Так длилось почти неделю. Они вместе завтракали и вместе обедали. Глаша уже не сопротивлялась этим причудам нового хозяина. Он все также не загружал ее работой. Она лишь играла на рояле, а он слушал. Еще Горелов просил ее почитать. Иногда они говорили о поэзии и французской литературе. Он давал ей домой книги.

В Петербурге стоял сентябрь. С каждым днем дуновение осени становилось все ощутимей. Прозрачный воздух с утра стал холоднее, все чаще накрапывал мелкий дождик. Деревья еще стояли зеленые, но там, где солнце напрямую золотило кроны, появлялись первые желтые листочки.

Глаша накидывала на плечи легкий плащ и надевала милую фетровую шляпку. Перед тем как уйти, Горелов снова и снова целовал ей руки. Она смущенно их убирала.

– Александр Петрович, а когда вернется ваша супруга? – однажды поинтересовалась Глаша.

– Супруга? Да, кстати, она прислала мне недавно письмо с нарочным. Пока она еще побудет в деревне. Может, даже до самого Рождества.

– Так долго? – удивленно спрашивала Глафира.

Она сама не желала признаться себе в том, что эта новость вовсе не опечалила ее, а скорее наоборот…

Что же происходила с нашей Глашей? Вы спросите: уж не влюбилась ли она заново? Нет, сердце Глафиры до сих пор было занято одним Владимиром Махневым. Она нарочно гнала от себя любые воспоминания о нем. Гнала, но они снова возвращались. Ее душа была полна острой обиды на своего коварного кузена. Как только она вспоминала то, последнее в их жизни утро, сердце начинало ныть от нестерпимой боли. Она в деталях припоминала весь их разговор, и ее унижения, слезы и мольбы. И тот холод, с которым он смотрел на нее. Воспоминания о его жестоких словах и взгляде, полном презрения и пустоты, приводили ее в такое смятение, что где бы она ни находилась, ее голову сжимал обруч немыслимого жара. Она бросала все дела и начинала ходить по комнате, с трудом подавляя сердечную боль и глотая непрошеные горькие слезы. Она также сильно ненавидела его, как и любила. И, видит бог, она мечтала лишь о том, чтобы ненависть эта затопила собой все остатки любви. Но любовь все одно – жила в этом горячем сердце.

Что до красавца Горелова, то в ее внимании к этому мужчине превалировало скорее женское любопытство – любопытство здоровой и темпераментной от природы женщины к новому мужчине. И этот извечный вопрос: каков он в близости – не давал ей покоя. Она пугалась своих новых ощущений. Тех ощущений, которые упрямо внушала ей природа. Боялась, но шла на них. Её интересовал обычный жизненный эксперимент: «А смогу ли я вот также, но с другим? Ведь он необыкновенно хорош с собою. И, кажется, в меня влюблен? Или мне это только кажется?»

Как и всякой женщине, ей хотелось небольшого реванша. Она даже на расстоянии мечтала утереть Махневу нос. «Ну, погоди, – рассуждала она. – Я тебе докажу, что меня могут любить многие. Ты еще крепко пожалеешь, что так цинично пренебрег мною».

За ту неделю, которую она провела в доме Горелова, она уже довольно присмотрелась к хозяину и даже мысленно называла его без отчества – Александром. Он все более и более казался ей умным, галантным и симпатичным. Мысли о том, что у него есть законная жена, Глаша старалась от себя гнать. Да и сам Горелов ни разу не вспомнил вслух о собственной супруге. У Глаши было стойкое ощущение, будто она общается с совершенно холостым и свободным мужчиной. В огромной квартире Гореловых было несколько комнат его супруги, но все они были заперты на ключ. А Глаша была нелюбопытной. Она все также довольно часто играла на фортепьяно. И даже разучила несколько новых мелодий. Ей нравилось то, что в доме у Горелова она вновь может окунуться в ту среду, которая была ей уготована по праву рождения. Глафира была очень признательна Татьяне, но где-то, глубоко в душе, считала их связь временной, греховной и противной природе. Когда она вечерами возвращалась домой, то часто прятала глаза. Ей не хотелось смотреть в лицо своей подруге. Весь ее облик, манеры, одежда – многое казалось ей ныне таким жалким и чужеродным. Когда, после огромных просторов Гореловской квартиры, она окидывала взглядом их с Татьяной каморку, то в ее душу снисходило какое-то гадливое отвращение к этой бедности и простоте. И это отвращение довольно часто переходило на ни в чем не повинную Татьяну. Последняя еще больше старалась угодить своей капризной барыньке – шила ей модные платья и кофты с юбками и кормила ее вкусными ужинами.

И хоть эти наряды не могли конкурировать с теми, что продавались в модных салонах на Невском, однако, ее ненаглядная Глашенька даже в них выглядела как королева. А о себе Татьяна вспоминала лишь в самую последнюю очередь.

Глафира все чаще стала подумывать о том, что хорошо бы хоть раз заночевать в хозяйском доме. И выспаться на широкой кровати. Она лишь однажды присела на нее и ощутила всю мягкость высокой перины. Как ей хотелось снять с себя платье и корсет, и залезть под шелковое одеяло. А может, она уже мечтала о том, чтобы именно ночью к ней вошел Александр Петрович? Как давно ее тело тосковало без восхитительной тяжести мужчины.

Удивительным было то, что сам Александр Петрович вел себя довольно сдержано. Максимум, что он себе позволял, были томные поцелуи Глашиных рук перед прощанием. Его губы на мгновение задерживались чуть дольше положенного. Тонкая грань отделяла их от последнего шага. И время это было самым восхитительным. Время, когда душа и тело давно готовы, но не пройдена последняя черта. Это время, когда язык взглядов бывает особенно красноречив. Это время, когда внезапное касание заставляет обоих вздрагивать. Последняя черта была еще не пройдена.

– Глафира Сергеевна, завтра я с утра буду по делам службы и хотел просить вас прийти ко мне после обеда, часам к пяти.

Глаша вопросительно посмотрела на него:

– Так поздно?

– Да, завтра мне было бы удобнее, если бы вы пришли во второй половине дня. Я хотел немного разобрать книги в библиотеке. Вы не откажете мне в помощи?

– Нет, конечно. Ведь это – моя работа, – поспешно ответила Глаша и почему-то покраснела.

– Если вы задержитесь чуть позже, то можете заночевать в своей комнате.

– Хорошо, – тихо произнесла она, не поднимая на него глаз.

У обоих от волнения сильно билось сердце.

Да, она уже была готова на этот, последний шаг. Временами ей казалось, что она изменяет своему сильному чувству, предает собственную любовь к Владимиру. Но тут же оправдывала себя тем, что это самое чувство совсем не нужно тому, кого она так сильно любила.

«Для чего мне хранить верность тому, кто так безбожно предал меня? Тому, кто сделал мою жизнь невыносимой? Тому, кто сломал мне судьбу? Разве он достоин этого чувства? Боже, помоги мне его забыть! Я должна его забыть. И Александр Петрович мне в этом поможет».

На следующий день Глафира оделась чуть красивее обычного. Тане она лгала, что ей приказано супругой Горелова, прислуживать им вечером во время приема гостей. И что очень может быть, что ей придется заночевать у хозяев.

– Ты, если что, без меня не скучай, – не глядя в глаза Танюше, произнесла она.

– Постарайся-таки вернуться, – попросила ее подруга. – И смотри, чтобы гости на тебя не пялились. А то зажмут где-нибудь в уголочке, и на помощь не позовешь. Не положено. Сторонись чужих мужиков во хмелю. Будь у хозяев на виду. Чай, не станут они тебя подкладывать под гостей?

– Ты что, Таня! Как тебе это в голову пришло! Они очень порядочные люди.

– Знаем мы их, порядочных. Вся их спесь до третьей рюмки. А потом баб им подавай.

– Нет, Танечка, похоже, к ним в гости придут супружеские пары, – безбожно врала Глафира.

– Ладно, ладно… Но лучше домой ночевать приходи. Не то я изведусь.

– Ну, Таня… Это же не от меня зависит.

* * *

– Глафира Сергеевна, смотрите, в этом шкафу у меня находятся книги по истории и географии. Я хотел бы, чтобы мы их с вами разобрали, вытерли пыль с фолиантов и сложили их по алфавиту.

Шкаф был очень высоким, Горелов принес довольно устойчивую стремянку, и сам забрался наверх. Он подавал ей книги с верхних полок, а Глаша складывали их на полу. Сначала работа шла споро и так, словно эти двое были просто добрые приятели, разглядывающие книги и ведущие неспешную беседу.

– Ой, у вас есть почти все тома Карла Риттера[9 - Карл Ри?ттер – немецкий географ, один из основоположников современной географической науки.]! – с удивлением воскликнула Глаша.

– Да, все девятнадцать томов, – с гордостью ответил Александр Петрович. – Но вы меня поражаете все более и более. Неужто вы знакомы с этим фундаментальным трудом?

– Нет, конечно, – рассмеялась Глафира. – Все тома я не читала. Они были у моего папеньки.

– Да? Вы никогда не рассказывали мне о своей семье.

– А что рассказывать? – легкая тень легла на ее лицо. – Многое из прошлого мне кажется лишь сладким сном. Наверное, я и была по-настоящему счастлива только в детстве и ранней юности.

– А сейчас что же? Вы бываете у своих родителей?

– Увы, нет. Дело в том, что я слишком рано осталась сиротой. Мои мама и папа умерли.