Король и Мастер

– Да прибудет с вами Господь на новом месте, – благословила молодую пару Махтельт и тайком смахнула навернувшуюся слезу. Ей не хотелось расставаться с Яном и Юстиной, но она понимала желание молодых жить в собственном доме, своими обычаями.

Для Антониуса ван Акена, главы семьи и их семейной мастерской, новость не явилась, как гром с ясного неба, неожиданной. От его внимания не ускользнул возникший интерес сына к скромным, небольшим домам, его беседы с молодыми семьями, отделившимися от родителей. Отцу жаль было отпускать сына из-под своего крыла. Привычно жить всем вместе, под одной крышей, да и работать так удобнее – Ян вместе с другими сыновьями всегда под рукой. В то же время, Антониус сознавал, что, рано или поздно, Ян начнёт жить собственным домом. В своё время Гуссен, как старший сын, унаследует дом и мастерскую, станет главой их семейного дела. Остальные дети получат лишь свою долю наследства. Антониус вспомнил себя самого много лет назад: не являясь старшим сыном, он, как сейчас Ян, ушёл от родительского крова жить отдельной семьёй вскоре после женитьбы. Ян – хороший, старательный художник, всегда, кроме работы в их семейной мастерской, имеющий и личные заказы. Как раз сейчас он писал парные портреты одного из казначеев Хертогенбоса и его супруги.

После ужина отец и сыновья в нижней мастерской обсуждали текущие дела, намечали работу на ближайшие дни. В доме было две мастерских. Одна, более просторная и несколько даже образцово-показная, находилась на первом этаже, здесь принимались заказы и писались заказные портреты. Другая, поменьше и попроще, где обычно корпели над своими заданиями ученики Антониуса, распологалась наверху, под крышей. Иметь две мастерских являлось редкостью, но большой дом ван Акенов позволял это роскошество.

– На какой стадии работа в Соборе, Ерун? – Этим уменьшительным домашним именем Иеронима называл только Антониус, да ещё иногда Махтельт, – я обязятельно загляну к тебе не сегодня-завтра.

– Практически закончена. Мне удалось сегодня выполнить большой участок, поэтому я задержался. – объявил Иероним, и, вспомнив почему-то об Адриане ван Веселе, добавил, – мастер ван Весел увидит результат.

– Адриан упоминал, что мечтает увитеть законченную картину, он ужинает у нас в воскресенье. Ему любопытно взглянуть и на Святую Катерину, что вы пишете, – обратился Антониус к старшим сыновьям – он на днях зайдёт в церковь Всех Святых.

– Мы будем рады видеть мастера ван Весела, – сказал Гуссен за двоих, а Ян согласно промолчал, – хотя мы ещё и половины не написали. Ждём и тебя Иероним, чтобы ты выполнил пейзаж на дальнем плане, – повернулся он к Иерониму, – ты по ним отменный мастер.

– Наш самый талантливый и умелый братец тоже должен приложить к картине свою кисть, – сьязвил Ян.

Иероним лишь слегка растянул губы в улыбке, а Гуссен сдержал готовый вырваться вздох досады и пояснил Иерониму, стараясь звучать как можно более обыденно:

– Священники церкви настаивают на твоём участии, Иероним.

– Чтобы при случае продемонстрировать в своей церкви кисть художника, в строгой христианской добропорядочности которого они сомневаются, в особенности доминиканцы, – тем же обыденным тоном продолжил Иероним.

– И это не случайно, – вставил Ян, взглянув на Иеронима, и поднял указательный палец вверх, привлекая внимание, – это из-за твоих пресловутых картинок, изображающих крестьянские гулянки, да празднества, а не благоговение перед Творцом и Святыми. И как ты их не боишься, тех Псов Господних, – он сокрушённо вздохнул и сердитое выражение его лица сменилось на тревожное.

– Я пишу и те и другие картины, и веселье и святых, Ян, ты это знаешь, – терпеливо пояснял брату Иероним. – Можно не забывать не о Господе нашем, не о праздниках, что мы все и делаем, включая священиков.

Услышав последние слова брата, Ян кинул на него выразительный взгляд показного сомнения, а Гуссен усмехнулся:

– Твоё имя привлечёт любопытных, а это дополнительные прихожане. Рим и Папа далеко, а прихожане здесь, и церквей вокруг много.

Ян укоризненно посмотрел на старшего брата, покачал головой и торопливо осенил себя крестом, а лёгкая улыбка Иеронима тотчас же превратилась в саркастичную.

– Они хотят получить за свои деньги как можно больше из того, что мы можем предложить. Вполне естественное, понятное желание, – миролюбиво, но твёрдо подытожил Антониус, – Ерун, тебе нужно найти время, – и встал, давая понять разговор подошёл к концу.

Антониус опять испытал горькое чувство, какое испытывал всякий раз, когда слышал колкости Яна в адрес Иеронима. И не столько даже за Иеронима, сколько за Яна, потому, что, вообще-то говоря, он не считал своего среднего сына недалёким глупцом и не желал думать о нём, как о примитивном завистнике. Антониус видел определённую долю зависти в отношении Яна к более талантливому и популярному Иерониму. В то же время, Антониус ни на минуту не сомневался: Ян любит младшего брата, как любит всю свою семью. Иероним понимал сложную гамму чувств Яна и поэтому спокойно сносил подобные колкости брата, благо, они были нечасты и содержали призывы к осторожности в том, что и как изображал Иероним.

Антониус ван Акен дал образование всем трём сыновьям и даже дочерям Херберте и Катарине: обе знали грамоту и счёт, любили читать жития святых. Катарина вышла замуж, жила в семье мужа и была довольна своей жизнью. Херберта же не желала ещё доли замужней женщины, она помогала иногда отцу в мастерской и неплохо писала. Юноши обучались в городских школах, а Иероним хотел поехать в университет изучать философию, богословие и литературу. Антониус испытал бы сожаление, но не препятствовал бы младшему сыну. Антониус любил своё ремесло и хотел того же самого для своих детей. Один из его, Антониуса, братьев не последовал по стопам отца-художника, он делал рамы для картин и представил ему однажды Махтельт; по роду своего ремесла он давно знал отца молодой вдовы – тоже изготовителя рам. Со временем в Иерониме восторжествовали любовь к живописи и чувство семейной преемственности, юноша уехал в Утрехт обучаться книжной миниатюре. Антониус возблагодарил Господа ещё и потому, что считал младшего наиболее талантливым из трёх своих сыновей. По возвращению из Утрехта Иероним пошёл в гору – его способности стали очевидны не только отцу. Отработав в семейной мастерской и набив руку, молодой художник, несмотря на нарастающую популярность, а может и благодаря ей, вдруг решил оставить на время Хертогенбос и засобирался в Харлем или Дельфт. Или посетить Девентер в память о рассказах Брата Дионисия о том, что город этот порождает благочестивые мысли. Антониус, посоветовал сыну подумать о процветающем Генте, где немало превосходных художников, у которых он может брать уроки живописи, включая знаменитого Хуго[22 - Хуго ван дер Гус (1420 -1482) – выдающийся представитель ранней нидерландской живописи. Много лет работал в Генте, затем в монастыре под Брюсселем.]. Но Иероним выбрал Харлем.

Все три его сына стали приличными живописцами. Антониус сам их учил, затем отправил к другим хертогенбосским мастерам. Но Иероним захотел отправиться на обучение за пределы Хертогенбоса. Антониус не возражал, полагая, что впечатления странствий, знакомство с другими стилями и манерами в живописи помогут набраться опыта и отточить мастерство.

Младший сын удивлял и поражал Антониуса. После обучения в Утрехте его манера писания стала походить на увеличенные в несколько раз книжные миниатюры, даже если он выполнял большие работы для церквей или картины с донаторами[23 - Донатор – заказчик картины, преимущественно религиозного или мифологического сюжета, на которой требовалось изобразить его среди персонажей, обычно коленопреклонённым. Нередко картина затем преподносилась в дар какой-либо церкви.]. Хертогенбосские живописцы находили эту манеру достойной, некоторые и сами писали в похожем стиле. После возвращения из Харлема, где он брал уроки сразу у нескольких харлемских мастеров и даже у знаменитого Альберта ван Оуватера[24 - Альберт Оуватер (около 1415 – около 1475) – ранненидерландский художник, известный своими дальноплановыми пейзажами. Много лет работал в Харлеме.] – харлемец в особенности славился своими дальноплановыми пейзажами, – Иероним на время затих, еле шевелил кистью, а затем начал писать по иному и иное. И особенность состояла не столько в появлении в его картинах прекрасно и тонко исполненных пейзажей на дальних планах, это обстоятельство, как раз, легко объяснялось, сколько в странных, немыслимых сюжетах, интересовавших теперь Иеронима. Он приносил листы с набросками, изображавшими мастеровых, крестьян, монахов, калек и нищих, горожанок, знатных господ. Наброски затем превращались в более тщательные, детальные рисунки – сценки на торговой площади или в мастерских ремесленников, городские празднества, крестьянские гулянки. Вскоре Антониус увидел исполненную Иеронимом небольшую картину, изображавшую… крестьянскую свадьбу. За ней последовали сюжеты развесёлого празднования Карнавала[25 - Карнавал – праздник перед постом, Масленница.] и шуточной битвы Карнавала и Поста в виде упитанного обжоры и тощей женщины[26 - Эти картины утеряны, известны только по более поздним копиям и картинам по мотивам Босха.]. Картин этих Иерониму никто не заказывал, он, видимо, писал их для себя, ибо в это время работал над Распятым Иисусом по заказу чиновника городского магистрата, которого требовалось изобразить коленопреклонённым перед Распятием: молодого человека, одетого в чёрный короткий плащ, модные панталоны и чулки, опустившегося на колени перед Распятием с выражением печали и благоговения и сложившего руки в молитвенном жесте, Апостол Пётр, его святой покровитель, представляет Богородице и Иоанну Евангелисту, испрашивает для него милостивого заступничества перед Творцом и Иисусом. На дальнем плане – тонко исполненный пейзаж с видом Хертогенбоса.

Антониус не знал что и думать. Он не видывал ничего подобного и не знал ни одного художника, изображавшего похожие сюжеты. Какая блажь пришла в голову его младшему сыну? Где это видано, чтобы изображались празднества и гулянки! Антониус искренне верил в то, чему его с юношеских лет учил отец и чему он видел подтверждение всю свою жизнь: картины должны излучать красоту, вызывать благоговение и почитание. Новые творения Иеронима не отличались красотой, лица персонажей не выражали благостность, как должно и привычно, а были весёлыми, грустными, глупыми, злыми, добрыми. Но картины подолгу держали около себя, побуждая внимательно разглядывать выражения лиц и каждую деталь, каждую подробность, которых было великое множество.

Творения Иеронима вызывали не благоговение, а смех, а то и негодование. Что же он собирается делать с этими странноватыми картинами? – недоумевал Антониус, – никто их не заказывал, поэтому сбыть их будет сложно. Кто купит картины с таким непотребным содержанием?!

Но всё обернулось точно наоборот.

Картины случайно увидел торговец шерстяными тканями, пожелавший, подобно знатному господину, иметь свой портрет, благо средств у него хватает, и позировавший для этого Гуссену. Торговец хохотал от всей души, рассматривая запечатлённые забавы, а затем предался воспоминаниям о нескольких гулянках в деревне и здесь, в Хертогенбосе, в которых ему случилось принять активное участие:

– Вот такие рожи там у всех и были, да и у меня, наверное, точно такая была. Эх, ну и славно же повеселились мы тогда, – и он снова залился смехом.

Торговец страстно возжелал приобрести одну из картин. Через несколько дней этот любитель искусства привёл к Иерониму своего родственника, приехавшего навестить его из Лёвена, и тот купил другую. А ещё через несколько дней последовали просьбы написать что-нибудь похожее. Антониус и предположить не мог, что сюжеты эти приобретут популярность, но рассудив, он решил, что дело в этой самой необычности. Немало людей не прочь иметь что-либо этакое, любопытное.

6

Многодневные октябрьские ярмарки, ежегодно проходившие в Антверпене, Брюгге, Генте, Лёвене и других городах Брабанта и Фландрии, неизменно посвящались одному из излюбленных в Нидерландах святых – Святому Бавону[27 - Святой Бавон (или Баво) Гентский – католический святой (почитается и в православии), умер примерно в 659/60 году]. Воинственный и неимоверно гордый рыцарь Бавон вёл разгульную жизнь. Так и умер бы великим грешником, если бы однажды на него не снизошло божественное откровение. После знамения он глубоко раскаялся в грехах, раздал добро, которое имел, и уединился, живя до самой смерти отшельником, в молитве и размышлении.

Ярмарки проходили и в другие месяцы, но так уж повелось, что октябрьские, под покровительством Святого Бавона, являлись благодатью для братии художников. Со всего Брабанта и из других земель Нидерландов съезжались изготовители рам, досок и холстов для картин, торговцы пигментов и масел для красок, и, конечно, художники показать, а по возможности и продать, свои работы, обменяться новостями, продемонстрировать новшества.

Ван Акены регулярно ездившие на ярмарки когда вместе, когда по отдельности, решили на этот раз отправиться все вместе. Иероним предложил поехать в Антверпен:

– Антверпенская ярмарка приобретает размах и славу с каждым годом. Всё больше мастеров предпочитают её.

Его сразу же поддержал Гуссен:

– Правильно, мы давненько не были Антверпене, – и, повернувшись к младшему брату, промолвил со смешком, – а ты, Иероним посмотришь, пойдут ли в Антверпене твои картины.

Но Антониус подумывал о Генте:

– Ярмарка в Генте ничуть не хуже, она всё ещё самая большая. И, кроме того, Гент – город Святого Бавона.

Помолчав несколько секунд, наблюдая за Гуссеном и Иеронимом, он выложил свой главный довод:

– В Генте кроме ярмарки у нас будет возможность пойти в церковь Святого Иоанна Крестителя[28 - В настоящее время – Собор Святого Бавона.] и посмотреть на неподражаемый алтарь братьев ван Эйк[29 - Гентский алтарь братьев Хуберта ван Эйка (1366 – 1426) и, более известного, Яна ван Эйка (1385 – 1441).].

– Ах, посетить всё – и ярмарку и церковь – за один визит будет замечательно, – с энтузиазмом воскликнул Ян.

Увязавшаяся с ними Херберта обычно тянулась за младшим братом, но на этот раз поддержала отца, обрадованная предложением созерцать знаменитый алтарь. Гуссен и Иероним, соблазнённые предложением отца, в конце концов, тоже согласились. Звали и Махтельт, но она решила не ехать, не захотела оставить дом. Она пойдёт в Собор или другие церкви и посмотрит на алтари, расписанные её любимыми людьми.

Гент великолепен, ярок, шумен, не то что полусонный, тихий Хертогенбос. Здесь меньше церквей и больше таверн, чем в Хертогенбосе. Здесь, как в Брюсселе или Брюгге, располагаются резиденции бургундских герцогов и поэтому живёт много знати. По прибытию в Гент ван Акены отправились на ярмарку. Гентская ярмарка, словно старшая сестра хертогенбосской – похожа, но с большим размахом. Торговые ряды всевозможных товаров, фокусники-маги, дурачащие добрых людей, проповедники, призывающие к покаянию в грехах, грозящие предстоящим Концом Света и Страшным Судом, жонглёры и акробаты, зарабатывающие свой хлеб опасными трюками под восхищёнными, испуганными или жаждущими зрелищ взглядами толпы. Здесь можно встретить и торговцев из Хертогенбоса, известного на все Нидерланды изготовлением отличных ножей.

Посмотрели картины местных и приехавших из других краёв художников, купили по сходной цене кистей, отлично сработанных дубовых досок и редких пигментов для красок. Херберта приобрела себе новый наряд. Она могла купить платье и в Хертогенбосе, тем более, что живут они на главной торговой площади. Но ей доставило особое удовольствие выбрать наряд на гентской ярмарке. Присмотрели и купили подарки для Махтельт, Катарины, Юстины и детей. Гентский люд с любопытством взирал на небольшие, необычные картины Иеронима. Покупатели не заставили себя долго ждать. Картины, привезённые Иеронимом в Гент, ушли быстро – на свете немало любителей чего-нибудь особенного.

После долгого хождения по ярмарке уставшие, но довольные ван Акены попытались найти поблизости какой-нибудь инн[30 - Инн – постоялый двор с обязательной таверной при нём.] остановиться на ночлег, но все близлежащие постоялые дворы были заполнены. Кляня себя за то, что не позаботились об этом загодя, изнывая от усталости и голода, семья побрела по направлению к церкви Святого Иоанна Крестителя, которую они должны были посетить на следующий день. Заходили во все попадающиеся на пути постоялые дворы. Наконец, им улыбнулась удача в виде большого, неопрятного инна, но они обрадовались и этому. Изрядно проголодавшиеся ван Акены побросали покупки в комнатах, спустились в таверну. Антониус спросил принести для всех хлеба, мяса, пива и засахаренных фруктов, и семья, в ожидании ужина, принялась обсуждать свои приобретения. После утоления первого голода они оглянулись по сторонам.

Наступили сумерки, и таверна уже тускло освещалась сальными свечами в незамысловатых, неухоженных подсвечниках. Это было неожиданно тесное для такого большого инна заведение, грязноватое, под стать номерам наверху, пытающееся, однако, поддерживать видимость опрятности, только чтобы окончательно не отпугнуть постояльцев. Но в дни ярмарки даже такие дворы заполнялись приезжим людом. Картину завершал особый дух, характерный для подобных таверн, смешивающий в себе запахи копоти, затхлости, еды с пивом, немытых тел и давно не стиранной одежды. Ван Акены, тем не менее, чувствовали себя везунчиками оттого, что посчастливится отужинать в этом же инне и не придётся плестись за тридевять земель искать другую таверну. За всеми столами сидели, публика здесь была разношёрстная. За соседним столиком мирно трапезничала небольшая группа, одетая скромно, по дорожному, но аккуратно и чисто. Скорее всего, приезжие, как и они сами, может статься, живописцы или торговцы товаров для художников – много их прибывает в Гент в эти дни. Несколько поодаль шумная компания играла в карты. Эта игра, пришедшая из Италии, быстро стала популярной и составила конкуренцию игре в кости тем, что являлась не менее азартной. Попытки священников бороться с этим азартом от дьявола не увенчались большими успехами, иные и сами ею увлекались.

Разгорячённые игроки то и дело подзывали разносчицу, требовали подливать себе в кружки пива и вина. Открылась дверь таверны, в неё проскользнули два монаха. Вместо того, чтобы сразу обрушить на игравшую толпу проклятия, предание анафеме и обещания вечных мук в Аду, они тихо встали в укромное место, где их мало кто замечал, но откуда они могли наблюдать за игрой. Происходящее за столом вызывало их тихие, сдавленные смешки. Один из игроков, судя по всему, ткач, с выражением досады на лице яростно скрёб затылок. Но делать нечего, и проигравшийся ткач, надеявшийся быстро разбогатеть, нехотя достал флорин из небольшого кошелька, привязанного к верёвке, служившей поясом для рубахи из грубого тёмного полотна. Его кафтан валялся тут же, на грязном полу, как и другие кафтаны честной компании. Ткач трясущейся от злости рукой передал флорин вёрткому игроку неопределённого возраста и занятия.

– Ничего, – утешил он ткача, ухмыльнувшись, обнажив гнилые зубы, – в следующий раз повезёт, – и переглянулся с другим участником игры с сальными волосами и бегающими глазами.

– Его, должно быть, зовут Любберт[31 - В средневековых Нидерландах имя Любберт являлось нарицательным и олицетворяло глупость или излишнюю доверчивость.], ему нужно вытащить камень глупости из головы, – приглушённо, со сдавленным смешком сказал один монах другому, сделав движение головой в направлении разгорячённой, хохочущей компании.

– Да, простофилю явно оболванили эти вертлявые прохиндеи, они заодно, – согласно кивнул второй, тихонько захихикал, прикрывая рот ладонью.

Они обвели взглядом таверну, наполненную разным людом и, не найдя себе места, тихо выскользнули наружу. Божьи служители, однако, напрасно полагали, будто их никто не замечает. Темноватое укромное местечко находилось рядом со столом ван Акенов и позволяло семье видеть их, а Иерониму даже слышать. Впрочем, слышать было совсем без надобности, всё читалось по их мимике.

Следующим утром ван Акены рано поднялись и сразу же отправились в церковь Святого Иоанна Крестителя на самую первую утреннюю мессу. Они посмотрят на несравненный алтарь братьев ван Эйк и сегодня же отправятся обратно в Хертогенбос.