Мгновения

Сколько себя помню у нас в саду всегда росли пионы. И у соседей росли и в окрестных дворах перед трёхэтажками. Для меня они всегда были обыденностью вроде одуванчиков вдоль дороги. Меня окружали пионы самых разных цветов – от розовых до белоснежных. И только у бабушки пионы были насыщенного бордового цвета. «Королевские», – говорила она. Когда я приходила к бабушке, она непременно срезала пять или семь штук мне в подарок.

– Ну, зачем! – возмущалась я. – У меня самой полный сад этих цветов.

Но бабушке так хотелось поделиться красотой, которой я не понимала, что приходилось брать букет только для того, чтобы её не обидеть.

Как-то раз я тащила домой ненужные пионы, когда рядом раздался полный восхищения вздох: «Красивые!» Рядом со мной шла высокая темнокожая женщина.

– Я никогда не видел такие красивые цветы, – сказала она с сильным акцентом. – Как называется?

– Пионы, – ответила я. – Ничего особенного.

– Пионы, – повторила женщина. – Очень красивые. Очень. Самые красивые, что я видел!

И столько в её словах было восхищения и счастья, что я даже позавидовала её умению радоваться мелочам. А ещё подумалось, что некоторые вещи стали настолько обыденными, что мы порой не замечаем их красоты.

После смерти бабушки ни один «королевский» куст так и не зацвёл. Они зеленеют, разрастаются и… не цветут. Приходится довольствоваться розовыми. Но и они прекрасны. Не правда ли?

Цветы смотрели сквозь стекло

Короткий век отмерил Бог цветам.

А мы в порыве умиленья

Лишь сокращаем чудные мгновенья,

Срезая, расставляя по столам.

Смеются дети, счастья полон дом,

Танцуют гости, громко музыка играет.

Никто не вспоминает об одном:

Что в вазах медленно букеты умирают.

Цветы смотрели сквозь стекло. Они смотрели на ярко освещенную комнату. Они видели хозяйку, так они называли бродившую по дому девушку с длинными светлыми волосами. У нее такие нежные руки и приятный голос! Цветы видели ее, они любили ее. Им нравилось, когда она проходила мимо них по дорожке. Тогда они старались качнуться вперед, чтобы коснуться ненароком края ее платья или длинных стройных ног.

Цветов было много. Это был большой куст пионов, ярко-розовый, благоухающий. Они любили, когда она подходила к ним, садилась на колени и, опустив лицо, вдыхала их сладкий аромат. Цветы все понимали. Они все слышали и все видели. Они мечтали быть с ней всегда, мечтали, чтобы ее нежные пальцы ласкали их, не отпуская.

И однажды девушка вышла в сад. В руке у нее были ножницы. Она начала срезать длинные гибкие стебли с ярко-розовыми макушками. И каждый цветок, дрожа, мечтал быть выбранным. Наконец девушка собрала букет и ушла.

Цветы смотрели сквозь стекло. На подоконнике стояла ваза с пышным букетом.

«Счастливцы!» – думали цветы – «Теперь они всегда рядом с ней. Они дышат тем же воздухом, что и она. Они наполняют комнату своим благоуханием. Благоуханием, которое вдыхает она, которое нравится ей».

Цветы ужасно завидовали. Но они не знали только одного, что их друзья умерли, что это мертвые цветы, что они больше ничего не чувствуют, что они вовсе не счастливы, потому что их больше нет. Цветы тоже умирают, как люди. Только их смерть… прекрасней, скажет кто-то, ведь своей смертью они приносят человеку радость, хоть и на несколько дней. А кто-то может сказать, что своим существованием цветы приносят большую радость, цветя на грядке или в горшке. А кто-то скажет, что все это глупости и только шизофреник может считать, что у цветов есть хоть какая-то душа.

Я не знаю, кто прав. Только, когда через пару дней цветы снова посмотрели сквозь стекло, они увидели увядший букет: поникшие головки, осыпавшиеся лепестки. Я видела росу на их листьях. Цветы плакали…

В старом саду

Тот сад, по которому мы бродили когда-то, давно стёрт с лица земли. Пройдут года, столетия. Сменится несколько поколений, поменяется сама жизнь, страна изменится. О нас уж не вспомнят. Кто мы? Лёгкие тени. Мы не принимали участия в громких событиях, не стали творцами или политиками. Мы всего лишь любили бродить вдвоём по нашему дикому заросшему саду.

И вот оно, полузабытое детство, вновь является мне в вечерней дреме. Когда, утомившись от трудного дня, ложишься на веранде и засыпаешь, убаюканная тихим шелестом листвы и мягкими лучами уходящего солнца.

Я возвращаюсь в отчий край, где ивы дремлют над озёрной гладью, где поле расстилается до горизонта, где тишина… где ты ещё со мной…

Кто ты? Всего лишь неприкаянный мальчишка, ходивший в наш дом обедать.

Так много лет прошло. Помнишь, как ходили с тобой в школу? Ты был самым маленьким в классе, я самой высокой. Ты носил нелепую шапку-ушанку и давал мне смешные прозвища. Твоя фантазия была неистощима.

Ты любил животных, не мог пройти мимо кошки, не погладив ее. Для бездомных собак собирал остатки со стола, и они бежали за нами до самой школы.

К шестнадцати годам ты очень изменился: стал выше меня на целую голову, твои глаза стали ещё синее, а волосы потемнели. Или мне только кажется, и ты всегда был таким?

Твоя экзотическая внешность пользовалась большим успехом, девчонки висли на тебе гроздьями. Но ты всё равно приходил ко мне, и мы гуляли, гуляли до темноты по заброшенному саду, ветки яблонь над нашими головами сплетались в тёмно-зелёную зонтик, и если шёл дождь, то мы его даже не замечали.

Любил ли ты? Возможно. Только не меня. Зачем же тогда приходил и сидел со мной вечерами на крохотном пеньке срубленной груши? Мы сидели так близко, я чувствовала тепло твоего тела и мне ужасно хотелось тебя поцеловать.

Её звали Таня. Высокая, хрупкая брюнетка с тонкими изогнутыми бровями. Когда я увидела её в первый раз, то не могла оторвать взгляд именно от этих удивительных бровей, пытаясь угадать, настоящие ли они.

Она забрала тебя. Я ждала тебя целую неделю, но ты так и не пришёл. А я плакала, стоя у зеркала, ведь у меня не было иссиня-чёрных волос, тонкой талии и красивых бровей.

Столько лет прошло, и я не плачу о тебе как прежде. Только кажется иногда, что самый счастливый момент моей жизни давно прожит.

Мне было тогда шестнадцать лет. Я сидела рядом с тобой на крохотном пеньке срубленной груши, чувствуя тепло твоего тела и мне ужасно хотелось тебя поцеловать.

Взгляд назад. Алёша

Помнишь небо голубое и высоких сосен шум?

Я всё помню. Очень долго по ночам мне снился гул,

Гул летящих самолётов, свист далёких поездов.

Может небо, может сосны тоже давний странный сон?

Утро. Мне семь лет и я иду в школу. Одна. Идти ведь всего ничего – сначала прямо, через несколько минут повернуть за угол, не успеешь досчитать до десяти – и вот он школьный забор с кривыми, едва держащимися на петлях покосившимися воротами.

Я никогда не опаздываю, иногда даже прихожу раньше, потому что очень люблю учиться. Алеша всегда ждет меня у березы. У какой именно? У той самой, что растет, прижимаясь к кирпичному забору одного из огородов. Правда тогда забор был совсем другим. Каким? Не могу вспомнить. Так вот, если идти от моего дома, а потом взять, да и прямо у березы свернуть налево, а потом еще направо, за магазин… Раньше он назывался «Булочная». Заходишь – и попадаешь в хлебное царство. Вокруг высоченные стеллажи с деревянными полочками. А на них – чего только нет: батоны нарезные, горчичные, плетенки (их до сих пор называют халами), буханки черного, пшеничного (мы говорили ситный). Рядом бублики с маком, кунжутом, и самые мои любимые маленькие французские булочки и крохотные рогалики, названные отчего-то студенческими. Наверное, потому, думалось мне, что все студенты очень бедные, и денег у них хватает только на такие миниатюрные рогалики. Можно было подходить и самим брать хлеб или трогать свежий или черствый привязанными к стеллажам металлическими вилочками (или это были палочки? А, может, и то и другое?)

Но я отвлеклась. Если зайти за магазин, пройти мимо железного остова карусели, побродить немного среди обшарпанных и частью пустующих двухэтажек, то можно найти и Алешин дом. Как именно он выглядит, я не знаю. Мы никогда не говорили на эту тему.

Кстати, это место называется «пятачок». Почему «пятачок», а не «гривенник», например? Потому что там раньше была танцплощадка, и вход на нее стоил ровно «пятачок», то есть пять копеек. Разве может что-то стоить так дешево? Конечно, может, ведь это было давным-давно, задолго до моего рождения.

Алеша ждет, прислонившись к березе, и курит. Он не был положительным (я имею в виду то, что обычно вкладывают в это определение учителя). А на самом деле он был замечательным. Всегда приходил раньше меня и ждал. Уже открывая калитку, я вижу вдалеке его долговязую фигуру, длинную черную челку, небрежно брошенный на землю ранец. Я подхожу, и дальше мы идем вместе. Он не несет мой портфель, как это обычно бывает. Просто идет рядом и, встречая одноклассников, делает вид, что мы не знакомы. Несколько минут до школы, и все. На первом этаже расстаемся, и встречаемся только вечером по дороге домой. Он ждет на улице, сидит на врытых в землю автомобильных покрышках, которые служат нам лавочками. Бросает вопросительный взгляд, когда я выхожу на крыльцо. Чаще всего иду с ним, но иногда тороплюсь домой с девочками из класса. Тогда я качаю головой, и он уходит, закинув на спину темно-синий ранец.

Бывает, встречаюсь с ним взглядом в переполненной столовой или на переменках. Алеша сидит на подоконнике, обхватив колени руками. Он единственный, кто не носит школьной формы. И никто не говорит ему ни слова. Потому что он особенный, трудновоспитуемый, неблагополучный. Один из тех, кому давно устали делать замечания. Дотащить бы до девятого класса да скинуть с плеч непосильную ношу.