Долгое эхо

Долгое эхо
Лана Кузьмина

Когда-то много лет назад, когда деревья были выше, трава зеленей, а солнце ярче, жила-была девочка с редким именем Аграфена (спасибо бабушке). Девочка станет взрослой и начнёт вспоминать о своём деревенском детстве, о людях по соседству и о трудной поре взросления.

Долгое эхо

Лана Кузьмина

© Лана Кузьмина, 2022

ISBN 978-5-0056-1949-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Память – одно из самых удивительных свойств человека. Говорят, память выбрасывает из своих кладовых мрачные воспоминания, оставляя лишь светлые, невесомые. Но даже самые счастливые воспоминания способны причинять невыносимую боль невозможностью своего повторения.

ПРОЛОГ

В нашем захолустье никогда ничего не случается. Может быть, когда-то много столетий назад, здесь промчалось вооружённое до зубов татарское войско, а на поле за деревней разыгралась кровопролитная битва. Наука об этом ничего не знает. Хотя у нас и любят поговаривать о храбрых русах, одержавших блистательную победу над вероломными захватчиками. Смуты и революции начала двадцатого века прошли для жителей почти незамеченными. Уклад их жизни, что при царе, что при новой власти остался неизменным. Единственным значимым и исторически подтверждённым участием деревни в жизни государства стала Великая Отечественная война, оставившая после себя память в рассказах вернувшихся с фронта, бережно хранимых в ящиках и сундуках пожелтевших от времени похоронок и зачитанных до дыр треугольных писем. Рядом с деревенским клубом в усыпанном цветами скверике – треугольный памятник с красной звездой на вершине, а в ближайшем лесу – глубокая яма с поблескивающей на дне водой. Она называлась просто Воронка. Именно так, с большой буквы, подчёркивающей то огромное значение, придававшееся ей старшим поколением, начиная примерно с года сорок пятого.

Впервые я услышала о Воронке в первом классе. Стоял ясный майский день, ярко светило солнце, а Ирина Александровна рассказывала о войне и Дне Победы. Она говорила о том, как уходили на фронт мужчины, как тяжело пришлось оставшимся женщинам и детям и как однажды в лесу немецкий самолёт сбросил огромную бомбу. Поступок лётчика объясняли тем, что он отчего-то не смог сбросить её на город, а садиться с ней было опасно. До сих пор не знаю, насколько правдива эта история, но тогда будучи семилетней девочкой я полностью в неё поверила. Что ж, каждый народ имеет свои мифы. Почему бы и такому маленькому обществу, как нашей деревне, не выдумать своих.

Каждый год накануне девятого мая к Воронке водят школьников, рассказывая одну и тоже историю о немецком лётчике и его лишней бомбе. Сегодня двадцать лет спустя я веду к ней своих учеников. Рядом со мной Иришка, Ирина Васильевна. Стучит низкими каблучками по пыльной тропинке, вздыхает, подворачивая ноги на глубоких выбоинах.

– Ну, вот кому это нужно, Груня? – причитает она, хватая меня за руку. – Неужели в это до сих пор кто-то верит!

Я не верю. Но знаю, что идти к ней надо. Трудно объяснить, зачем. Просто надо проснуться майским утром, идти по пыльной тропинке, пробираться через лесные завалы, чтобы постоять пару минут у заполненной водой ямы, а после медленно вернуться домой, надеясь, что сумел приобщиться к далёкому и страшному событию, перевернувшему жизнь целой страны.

– Ну и чё? – Стёпка Михеев заглядывает в яму. – Ничё особенного.

– Ужас какой! – восклицает Любочка Трушина. Стёпка кидает на неё презрительный взгляд и смеётся. Остальные вежливо-равнодушны, вздыхают, хотят поскорее уйти. Хочется воскликнуть о лени и ограниченности нынешнего поколения, но тут же вспоминается собственное детство и мы сами, вежливо-равнодушные, ограниченно образованные, точно так же попрекаемые учителями. Ничего не меняется.

– Аграфена Аркадьевна! – раздаётся чей-то тонкий голосок. – А когда мы обратно пойдём?

Луша Мишина. Я улыбаюсь.

– Сейчас пойдём.

Иришка шикает и начинает рассказывать о том, как появилась Воронка, а я смотрю на Лушу и вспоминаю бабушку, окрестившую меня таким странным именем. Много лет назад подобное имя было редкостью, а сегодня вокруг полно Луш, Ульян, Фёкл, Серафимов, Богданов и прочих детей, названных модными нынче именами.

Я слушаю неторопливую иришкину речь и думаю о том, как же далеко всё то, что произошло много лет назад, от нас живущих в двадцать первом веке. Что нам страдания людей прошлого, уже недоступного века? Мы можем их понять, но прочувствовать до конца никогда не сможем. Дело не в наших бесчувственности или невежестве. Просто, чем дальше мы уходим, тем тише звучат в наших душах отзвуки прошлого, как долгое исчезающее с годами эхо.

Моя история будет не о войне. Сегодня, вглядываясь в равнодушные лица ребят, я вспоминаю о своём детстве, о людях, что жили на соседней улице, обо всех ушедших и невозвратимых годах, чувствах и переживаниях, что волновали меня когда-то. Хочется удержать их, запереть в книге, чтобы иногда в тишине, перелистывать её страницы.

ГЛАВА 1

Много лет назад росло в нашей деревеньке, на самой её окраине удивительное дерево. Из толстого необъятного пня тянулись ввысь сразу пять тополей. Прабабушка Аня утверждала, что росло оно здесь ещё во времена её молодости, а стало быть пережило революцию, гражданскую и Великую Отечественную войны. Этот суждение о возрасте тополей сразу же было занесено нами в разряд тех небылиц, которыми так любила потчевать окружающих наша любимая старушка.

Даром приукрашать действительность обладало всё старшее поколение нашей семьи. Старший брат прабабушки Яков был знаком со всеми руководителями страны, в молодости входил в тайную организацию «Неуловимые мстители», воевал вместе с Леонидом Ильичем Брежневым и удил рыбу с самим Горбачевым, завернувшим в деревню по пути в Москву. Если удивленный собеседник интересовался, где же можно было удить рыбу, ведь кроме чахлой ниже колена Малиновки в деревне нет больше ни реки ни озера, прадедушка смертельно обижался и заявлял, что это сейчас здесь нет никакой речки, а тогда была, широкая и полноводная да такая, что даже пароходы ходили. А потом взяла и высохла в одно лето. И вообще, не перечь старшим, они здесь всю жизнь живут, а не приезжают раз в год поваляться кверху пузом.

Прабабушка Аня не обижалась, а терпеливо объясняла, что тополя и живут так долго, потому что растут из одного пня, потому что корни общие и отсылала к ещё одному своему брату: «Вон у Середняка спроси!»

За всю свою жизнь я не разу не слышала, чтобы кого-нибудь из братьев и сестёр Беловых называли по имени. Был Старшой (Яков), Середняк (Георгий), Младшой (Иван) да две сестры – Нюта большая и Нюта маленькая, звали которых впрочем по-разному: старшую – Анной, младшую – Натальей.

Середняк пользовался в семье большим уважением. Он единственный получил высшее образование. Иван и Нюта маленькая имели за плечами восьмилетку, старшие же не умели ни читать ни писать.

Середняк любил философские рассуждения, но был настолько косноязычен, что не умел правильно выразить пришедшую на ум мысль, а только поднимал вверх высохшую старческую руку и поочередно загибал пальцы: Старшой, Нюта большая, я, Младшой, Нюта маленькая. А потом демонстрировал кулак всем присутствующим.

– Один палец что? – говорил он. – Ничего. А пять – сила.

– Одним пальцем можно кнопку нажать, – возразил как-то мой двоюродный брат Мишка.

– Какую кнопку? – не понял старик.

– Ядерную.

В комнате повисла неловкая тишина. Кто-то толкнул Мишку в бок. Перечить старикам у нас было не принято.

Стариков в нашей семье любили. Посмеивались порой над старческим простодушием и отдалённостью от современного мира. Делали это беззлобно, жалея и понимая, что однажды сами станем такими же чудаковатыми и беспомощными.

Жили старики все вместе, в одном доме с большой печью, топившейся даже в жаркие летние дни – Нюта маленькая отчаянно мёрзла.

– Оно и понятно, – объясняла Нюта большая. – Родилась-то в январе, в самые что ни на есть лютые морозы. На всю жизнь промёрзла!

Давно выросли дети и внуки, разъехались кто куда, лишь изредка навещая родные места. Было их так много, что сами старики порой путались, кто кому и кем приходится. Привечали всех, всех угощали. Младшой – собственным яблочным вином, Нюта старшая – огромными пирогами с гречневой кашей, остальные – добротой, тёплым углом, бескрайними просторами и грибными лесами. Благодарные потомки приезжали, наедались досыта овощами и фруктами, мочили ноги в хилой речке Малиновке, жарились на солнышке и каждый раз уговаривали перебраться к ним в город в квартиру со всеми удобствами, с тёплым туалетом, кафельным полом и водой из крана.

Яков мрачно отговаривался тем, что не доедет, умрёт в дороге, растрясут его хрупкие косточки поезда и машины. Возраст не тот, чтобы преодолевать длинные расстояния.

– Конечно-конечно! – язвила Нюта маленькая. – Косточки его беспокоят! Есть тут одна зазноба беспокойная!

Старшой гневно тряс костылём и заявлял, что путает младшая, нет никакой зазнобы. И не было никогда. Но мы-то прекрасно знали старинную историю его любви-ненависти к жившей через дорогу Марии Владимировне.

Началась она давным-давно, ещё до войны. Мария Сергеевна, тогда ещё босоногая девчонка Машка, с удивлением наблюдала, как прибыла в деревню новая семья и как строит она небольшой домик на другой стороне улицы. Погорельцы из соседней Светловки, шептались в народе, смотрели участливо. Полностью выгорела Светловка, не уберегли от лесных пожаров. Да разве от них сбережёшься! А люди хорошие, только вот старший сын не в них вовсе, чёрный как уголёк, на цыгана похожий, не их будто. Машке он сразу не понравился. Спроси почему, не ответила бы. Не понравился и всё тут!

Яков тоже невзлюбил Машку. Слишком уж назойливо выражала та свою ненависть: бродила по пятам, выспрашивала, а после сообщала деревенским: «Нехристь, вот как есть. И глаза как у беса!» На самом деле Старшой, как и все в семье, был крещёным и носил, не снимая, простой медный крестик на белом шнурке.

Только исполнилось Якову восемнадцать, а он уже женился.

– Не погулял, жизни молодой не изведал! – сокрушался Середняк, рассказывая о брате.

– Не говори, о чём не знаешь! – возмущался тот. – Сам тогда ещё под стол пешком ходил, а туда же! Размышляет! Мыслитель!

Через год вышла замуж и Маша. Причиной недовольства стали дети. Через пять лет у Маши их стало трое, у Якова уже пятеро. Все они носились шумной ватагой вдоль улицы, и если что-то ломалось или пропадало виноватым оказывался или «цыганёнок Пашка» или «Марии Федуловой Витька».

В сорок первом уходили на фронт оба, Мариин муж и Яков. Молилась за обоих, за обоих плакала, как умела по-простому идущими из сердца словами: «Сохрани Божья Матерь Серёженьку моего да этого нехристя, человек всё ж какой бы он не был».

Яков вернулся, увязая в деревенской грязи топорно сделанным деревянным протезом. Сергей сгинул в бескрайних украинских полях.

– Явился, чёрт! – кричала Мария Владимировна.