Долгое эхо

– Тебя между прочим никто не просил отвечать!

– Анна Дмитриевна просила. Мы же вроде как соседи, а я староста.

– Староста в классе, где семь человек, – смеюсь я. – Первый парень на деревне, а в деревне один дом.

– Странно ты как-то выражаешься, по-старушечьи.

– Как умею.

Обиделась. Отвернулась, взмахнув длинными хвостиками. Поковыряла пальцем в щелке между рамами и пошла. Ну, и пусть. Не жалко. У самой калитки обернулась, в темных глазах молнией мелькнула насмешка.

– Ты зачем сказала биологичке, что никакой теории эволюции не было, а весь мир бог создал? Ты что, правда, во всю эту ерунду веришь?

– Верю, – еле слышно прошептала я.

– Темная ты личность! – сказала будто выплюнула Мила.

– Что? – я подбежала, схватила за руку. Мила испугалась.

– Так мама моя говорит.

– А что еще она говорит?

– Что темной родилась, темной и помрешь. Мать довели и радуются! А отец у тебя алкаш и брат припадочный! – бросила в лицо и убежала, хлопнув калиткой.

Не раз и не два слышала я подобные обвинения и каждый раз плакала от несправедливости и невозможности объяснить, казалось бы, очевидные вещи, что никто в нашей семье не хуже тех же Милкиных родителей. И пусть её отец, директор школы, пьёт он не меньше моего отца и жену колотит едва ли не каждый день. А мать Милки вышагивает по деревенской улице на высоченных шпильках, вечернем платье с кричащим макияжем на лице. Чем не сумасшедшая? Что и кому хочет она доказать своим видом?

ГЛАВА 3

Многие из нас пытались убежать. Бескрайние поля и большие расстояния не внушали чувства свободы. Несколько улиц нашей Морозовки давили, сжимали в душных объятиях, мешали развиваться. Её покидали, меняя на крупные городские муравейники, храня в душе иллюзию о том, что успех или неудачу определяет место, а не сам человек. Жестокая реальность била наотмашь, крушила надежды, повторяя с усмешкой, что от себя убежать невозможно. Возвращались немногие. Заезжали на несколько дней, проходили по улицам, соблазняли красочными картинами современной жизни в большом городе и исчезали. Тонкой ниточкой держали их здесь постаревшие родственники, безжалостно рвущие своей смертью любое воспоминание о малой и когда-то любимой родине. Пустела наша деревенька, сжималась как шагреневая кожа. Ещё немного и ничего от неё не останется.

В нашей семье желание убежать чувствовалось особенно остро. Отец сбегал в алкогольный дурман. В его пагубной привычке бабушка винила Витю Всеславского по прозвищу Славик. Славик с отцом вместе работали на машиностроительном заводе. Пять дней они проводили в городе, ночевали в общежитии, на выходные возвращаясь домой и отрываясь по полной. Славик обладал удивительной способностью после двухдневного застолья выглядеть свежим и отдохнувшим. В понедельник он бодро отправлялся на работу в то время, как отец остановиться не мог, заявляясь на завод в изрядном подпитии. Не удивительно, что его уволили.

Он пытался потом сторожить школу, грузить товар в магазине, стоять за прилавком хозмага, но в конце-концов окончательно опустился и к моменту моего рождения бродил отрешённо по окрестностям, перебиваясь случайными заработками и традиционно встречаясь в выходные со Славиком, дослужившимся до начальника цеха и считавшимся в деревне настоящим богачом.

Маме моей убежать было не в пример сложнее. Твёрдой скалой и неподъёмным якорем служила бабушка Нина, надёжно приковавшая к себе дочь. По молодости мама рвалась с цепи и однажды ей даже удалось сбежать и поступить в институт, но бабушка притянула её обратно. Всё равно, мол, не осилит, так зачем рисковать.

– У нас здесь самое хорошее место, – утверждала бабушка. – Нет реки, которая может разлиться. Нет извергающегося вулкана, земля ходуном не ходит, машины людей не сбивают. Живи и радуйся! Куда бежать-то? В пекло адское!

Давным-давно, когда бабушка только вышла замуж, ездила она с молодым мужем на море. А на обратном пути поезд остановился посреди бескрайнего поля и простоял там целых два дня. Неподалёку рвались снаряды – горел армейский склад. Бабушка так перепугалась, что решила никогда больше не выезжать из родной деревни. А про пожар на складе ей никто не поверил, потому что в то время это происшествие скрывалось, а когда скрывать стало нечего, то и история позабылась. Только бабушка помнила и боялась.

Трудно отыскать более неподходящую пару, чем бабушка с дедушкой. Он – учёный-биолог, она – простая крестьянка. Но что-то между ними вспыхнуло, и пылало бы до конца жизни, если бы бабушка собственным страхом и предрассудками не погасила огонёк любви. А быть может, дедушка, которого я никогда не видела, сам променял семью на блестящее будущее. Он был не против жизни в деревне, тяжёлой работы не чурался, наравне со всеми косил траву и работал в поле. Но главное своё предназначение видел в науке. Ему хотелось развития, движения вперёд и, защитив диссертацию, он уехал в Ленинград. В деревне осталась жена Нина с маленькой Верой на руках и ещё не рождённым Павликом под сердцем. Первое время дедушка часто их навещал, уговаривал уехать с ним. Бабушка оставалась непреклонной: не будут их дети жить в полном опасностей большом городе. Вскоре дедушка сдался и навсегда исчез из жизни семьи.

Когда я вспоминаю о маме, словно чьи-то холодные руки сжимают мне горло, становится трудно дышать и хочется плакать. Не только потому, что она ушла из жизни слишком рано. Мне жаль её непрожитой жизни, за которую я должна бы ненавидеть бабушку и стариков, но ненавидеть их я не могу. Понять куда сложнее.

Бабушка держала дочь на коротком поводке, не отпуская от себя ни на шаг. Её ровесники уезжали в город учиться и работать, кто-то возвращался, а она за всю свою недолгую жизнь лишь два раза выбралась за пределы деревни.

Единственная внучка стариков, оставшаяся в кругу их влияния, мама была окружена не только любовью (а любовь там была, я уверена), но и многочисленными упрёками и советами. По мнению стариков и её собственной матери она ходила не так, сидела не так, даже ела неправильно, левой рукой. Её беспощадно переучивали в правшу, а она упрямилась и переучиваться не хотела. Так говорил Лёнька.

Повышенное внимание к маминой персоне объяснялось тем, что родилась она недоношенной и очень слабенькой. Сложилось превратное мнение, что она была ещё и слаба на голову, а потому помогать ей в жизни и вести вперёд должен умный и сильный человек, такой как мой отец. В юности он действительно слыл первым женихом района, девчонки за ним толпами бегали, а выбрал он мою маму, кто знает, почему. Позднее он говорил, что спился из-за её дурости, и это звучало так противно и неприятно, что хотелось прогнать его вон и никогда больше не пускать на порог.

Второй свой решительный поступок после поступления в институт мама совершила, когда мне было шесть. Лёнька учился в городе, подрабатывал на складе и жил отдельно от нас, несмотря на бурные протесты бабушки. В то же самое время вернулся в деревню наш сосед Ромка Загорский. Ромка закончил университет, перепробовал множество профессий и возвратился наконец домой, придумав идею заработка ради которого не нужно гнуть спину на заводе или просиживать штаны в офисе. Ромка решил сдавать свой непрезентабельный домишко с белыми резными наличниками туристам из крупных городов. Привыкшие к холоду стекла и бетона большого города туристы должны были впасть в экстаз при виде непримечательного одуванчика у дороги или бабочки-адмирала на цветке ромашки. Они и впадали.

Мы с моей подружкой Танькой болтались по окрестностям, когда наткнулись на кучку людей, пристально рассматривавших что-то на земле.

– Обратите внимание на этот огромный муравейник! Чудо природы! – невысокий седовласый мужчина от возбуждения даже подпрыгивал.

Мы с Танькой расхохотались. Муравьи! Тоже нам чудо! Да они толпами повсюду ходят! Деться от них некуда! А эти восхищаются. Одно слово «москвичи»! Так насмешливо-презрительно и стали называть в деревне Ромкиных жильцов. Глеб, Кешка, Сашка, Жанна и Арсений Павлович не обижались, даже посмеивались вместе с остальными.

Дни напролёт «москвичи» болтались по окрестностям, фотографировали, как они говорили, «аборигенов в аутентичной обстановке» и без устали восхищались каждой соринкой, травинкой и гусеницей. Вечерами пили на летней кухне, пели под гитару и засыпали, где придётся. Чтобы, очнувшись утром, напиться воды из колодца и отправиться удивляться снова.

Я мало что помню. Только вспышки, яркие и противоречивые. Очень хорошо помню Жанну, точнее её длинные светлые волосы. Они доходили ей до колен, и когда Жанна сидела, распустив волосы, они полностью накрывали её. Тогда я ещё не читала сказки о Рапунцель, но Жанна уже тогда казалась мне сказочной принцессой.

Тем летом в отпуск приезжал Лёнька, и мы с мамой стояли на крыльце, устремив взор на соседний двор, с которого доносилось негромкое Костино пение: «Ночной прохладой полон вечер, затихла в озере вода. Зажгите на веранде свечи. Как покойно здесь, господа». Я не знала, что такое «веранда», кого называют господами мне было тоже неизвестно, а слово «покойно» ассоциировалось исключительно с покойниками, но мне всё равно было так хорошо. Прохладный вечер, мамина рука на плече, её тихое дыхание и принцесса Жанна в ореоле золотых волос.

Мама словно губка впитывала в себя чужую недоступную ей, но такую желанную, жизнь. Стоило ей заметить чужой взгляд, как она убегала и пряталась. Я бежала за ней, прижималась всем телом, и слушала как стучит мамино сердце – громко-громко и быстро-быстро как сумасшедшее.

Лёнька говорил, что выйти замуж маму заставили. Не было у них с отцом большой любви и планов никаких не было. Просто встретились пару раз. Потом оказалось, что скоро родится ребёнок, и бабушка закатила скандал. Мама подчинилась, а отец и вовсе не сопротивлялся. Лёнька говорил так. Откуда он мог знать? Из третьих, четвёртых рук пришло к нему это знание, слухи по сути, доверять которым себе дороже. Самое смешное, что бабушка потом до конца маминой жизни попрекала дочь в неправильном выборе мужа. Могла бы и от нормального родить, а не от алкаша подзаборного.

Боязнь критики сделало маму боязливой, неприятие её мнения превратило в немую. Но в то памятное лето золотоволосая принцесса протянула ей руку и, пусть ненадолго, но сняла проклятие.

Я сижу на полу в большой комнате, мама стоит в центре, безвольно опустив руки, а вокруг неё танцует Жанна, прикладывая то одну, то другую вещь к её фигуре.

– Ты же ещё такая молодая! – щебечет Жанна. – Зачем тебе эти тёмные платья? Ты носила джинсы? Нет? Смотри, какая модель! Мне они чуть-чуть маловаты, а тебе в самый раз будут! Фигурка у тебя классная, грех прятать.

Мама почти улыбается и надевает джинсы, потом ещё и футболку со смешным зайчиком на груди.

– Смотри какая у тебя мама красавица, – смеётся Жанна. Я тоже смеюсь, потому что она права.

Вечером бабушка отругает маму, а вещи сожжёт, потому что «нужно знать своё место и не лезть туда, где тебя не ждут», «не место свиному рылу в калашном ряду». «Москвичи» вскоре уедут, а вместе с ними и мы с мамой, потому что «она погибнет здесь! Понимаете, погибнет! Вы её убьёте!» Так говорила, почти кричала Жанна бабушке Нине, мёртвой хваткой вцепившейся в подол маминого платья с криком «Не пущу!»

– Хорошо, – вздохнула Жанна. – Буду ждать тебя на станции до вечера, до самого последнего поезда. Не придёшь, сама за тобой вернусь. Слышишь?

В тот вечер мы едва не опоздали.

Я не помню Москвы. Для меня она всего лишь комната с высокими потолками. Жанна сидит у окна, курит и говорит, говорит… Она устроила маму на работу, мне купила набор первоклассника и пообещала отправить в школу первого сентября. Помню, как я залезла на широкий подоконник, высматривая идущую с работы маму. Помню, как она стояла внизу под фонарём с незнакомым мужчиной и никак не хотела подниматься. Потом ворвалась в квартиру сияющая, с букетом остропахнущих лилий. Не знаю, сколько времени прошло, когда приехала бабушка.

– Не нужно было ей писать, – с досадой сказала Жанна.

Мама лишь пожала плечами. Бабушка, с трудом преодолевшая свой страх к поездкам, вся трясущаяся и задыхающаяся, умоляла маму вернуться.

– Ты пропадёшь! – кричала она. – У тебя ума не хватит выжить! Думаешь, тебе помогут?

Мама кивала головой и плакала.

– Не поедешь? – не выдержала бабушка. – Не езжай! Чёрт с тобой! Я Груню заберу! Дитё оно ж не в чём не виновато.

Она схватила меня за руку и потащила в прихожую. Мама вцепилась в другую руку и не отпускала. Так они и тянули меня, полуодетую, в разные стороны, пока я не разревелась от страха, что меня разорвут на две половинки.