Мы нарушаем правила зимы

– Эх, доченька, что уж ты затеяла! Не лучше ли будет спокойно уйти, пускай они себе сами разбираются? Чай, не ребятишки малые. А ты этими мыслями только сжигаешь себя!

– Нет, Анисья Макаровна, ты мне даже не говори! – яростно прохрипела гостья. – Так просто не уйду; больше у Елены никого на свете нет, некому за неё заступиться… – Она вдруг осеклась. – Макаровна, родная, позволь ты мне на Илюшу последний раз взглянуть! Он ведь спит? Пусть он уже не говорит ничего, не узнает меня – всё едино! Хочу на него посмотреть!

Старушка в ответ поглядела на даму в замешательстве.

– Доченька, да я же тебе говорила…

– Помню, всё помню, только уже не важно, нужды нет! Я не испугаюсь его! – задыхаясь, нетерпеливо произнесла Катерина Фёдоровна. – Просто: посмотрю, попрощаюсь! Ведь не увидимся больше!

Она решительно вскочила и направилась к дверце в соседнюю каморку – но Макаровна проявила несвойственную ей прыткость и преградила дорогу.

– Подожди…

– Пропусти меня! – нервно вскрикнула гостья.

– Милая, его там нет!

Катерина Фёдоровна по инерции ещё продолжала некоторое время стремиться в соседнюю каморку и пытаться убрать Макаровну с дороги – и лишь через несколько мгновений остановилась.

– Ч-что?..

– Нет его, доченька, – отчётливо повторила старушка. – Нету больше.

Гостья постояла, бессмысленно блуждая взглядом по сторонам; меловая бледность покрыла её кожу, а губы сделались синевато-серыми. Она прерывисто втянула воздух и, отстранив старушку, прошла в соседнюю каморку.

Там было чисто, тихо и мёртво. Застеленная кровать, стол, привинченный к стене, табурет составляли всё убранство этой нежилой комнатушки. Катерина Фёдоровна обвела глазами каморку, будто не узнавая её, сделала шаг вперёд, присела на табурет перед пустой кроватью.

– Илья, – прошептала она. – Илюша. Я не думала… Разве я хотела?..

Макаровна, пригорюнившись, стояла в соседней комнате – и лишь когда за стенкой раздался звук падения тяжёлого тела – кинулась в каморку.

Катерина Ивановна лежала на полу, дыша тяжело и прерывисто, будто рыба, вынутая из воды. Лицо её в обрамлении чёрного вдовьего чепца смотрелось уже не белым, а синим; тощая грудь судорожно дёргалась в попытках сделать вдох.

– Макаровна, мне домой скорей надо! Зови извозчика, дай Бог успеем! Дочка моя…

Старуха, бормоча что-то невнятное, влила даме в рот какую-то микстуру. Та стала дышать чуть ровнее, но лицо её всё равно оставалось синеватым, и встать даже с помощью Макаровны она не смогла.

– Беги за извозчиком, Макаровна! Христом-Богом прошу!

Старушка печально кивнула и с невероятной ловкостью засеменила вниз по ступенькам.

Глава 3

Анна сидела у себя, наверху в мезонине. На улице было по-летнему тепло; уже расцвели одуванчики, что придавали городу радостный, беззаботный вид.

Она посмотрела вниз, на двор. Дом их хозяев окружал палисадник; ещё там был небольшой огородик, где хозяйка высаживала зелень, несколько яблонь и слив, кусты малины и крыжовника. Так как хозяйское семейство не могло позволить себе многочисленную прислугу, Арина Ивановна сама возилась с садом. В доме ей помогала старшая дочь, девушка лет пятнадцати, а стряпала на всю семью пожилая баба Маланья, – единственная из всей дворни, оставшаяся при хозяине.

Самого хозяина Анна и Клаша почти не видали: он жил в первом этаже, в дальней, отдельной комнате. Судя по всему, хозяйке совсем не улыбалось, чтобы жилицы увидели её супруга, бывшего подполковника лейб-гвардии Семёновского полка, в нынешнем плачевном состоянии. Впрочем, тот был «тихим» пьяницей: песен не горланил, скандалов не устраивал, дружков и собутыльников не водил. Так что Анна была совершенно довольна нынешним местом жительства.

Арина Ивановна, полная, круглолицая и круглоглазая, с ранней сединой в тёмных кудряшках, вначале держала себя весьма сдержанно. Но постепенно отношения её с Анной сделались более тёплыми, и произошло это вот почему.

У хозяйки было двое сыновей и три дочери. Самый старший, как знала Анна, успел уже жениться и уехать. Второму сыну, Петру, сравнялось шестнадцать, и по сравнению со старшим, он был совершенным шалопаем: учился плохо, от военной службы упорно отказывался. В гимназии окончил курс кое-как, затем поступил в кадетский корпус, но был выключен за неуспеваемость. Зато, ненавидя службу, Петруша страстно любил искусство. С отчаяния мать отдала его в театральную школу при дирекции императорских театров, но и оттуда он умудрился «вылететь» за недисциплинированность и дерзкое поведение. Хотя, по словам одного из наставников, мальчишка обладал недурными способностями и был вовсе не глуп.

Арина Ивановна махнула на него рукой. Сынок продолжал жить дома, пописывал стишки, поигрывал в любительском театрике, и по словам матери «что-то там всё лепил себе из глины, вместо того чтобы делом заняться да семье помогать».

Первый раз, только что увидев Анну, шестнадцатилетний юнец буквально остолбенел, и очнулся, лишь получив чувствительный тычок от сестры. Когда же Анна и Клаша пили вместе с Ариной Ивановной чай, он присел на лавку и впился в постоялицу глазами. А когда его пригласили к столу, залился краской до самых ушей и выскочил во двор.

– Ну вот, Анна Алексеевна, ещё и докучать вам начнёт оболтус мой, – немного нервно проговорила хозяйка. – Вот уж я его! А вы его гоните к бесу, коли побеспокоит! Нет бы учиться, работать – вишь, на девиц глаза пялит…

– Ничего, я не сержусь, – с улыбкой отвечала Анна. – Известно, юноша ведь совсем.

– Вы, Анна Алексеевна, хотя бы скажите ему, что сердце ваше занято! – попросила хозяйка.

– Скажу, коли надо будет, ведь это так и есть! Потому что мой… жених, – Анна с трудом произнесла это слово, – он был вынужден… То есть, ему пришлось пока уехать…

Голос её дрогнул при этих словах, что не укрылось от хозяйки. Анна извинилась и встала из-за стола. Уже выходя в сад, она слышала, как Арина Ивановна спрашивала Клашу:

– Переживает, тоскует по жениху Анна Алексеевна, да? Аж слёзки выступили у бедняжки…

– Да, – тихо ответила Клавдия. – Очень тоскует.

* * *

На следующее утро, когда Клавдия ушла в свой модный магазин получать очередной заказ, Анна купила газету и стала просматривать объявления, которые касались уроков. В почтенные семьи требовались няньки, гувернантки, горничные… Учителя или учительницу рисования искали лишь двое: в одном случае это была мать с детьми, жившая на другом конце города, куда невозможно было бы добраться. А во втором – какой-то чиновник желал заняться живописью для собственного удовольствия.

Анна начала было переписывать адрес в блокнот, но остановилась. Чиновник, одинокий? Вспомнился барон фон Ферзен: её буквально передёрнуло. Нет, если и искать работу, то только в семьях с детьми!

В дверь постучали, резко и громко. Анна отозвалась, решив, что это Арина Ивановна – однако она ошиблась. В комнату просунул голову хозяйский сын Петруша, взволнованный и встрёпанный, словно воробей. Получив разрешение войти, он неловко протиснулся в дверь, будто боялся, что его сейчас прогонят.

Это был мальчик долговязый, длиннорукий, нескладный, с непокорными, тёмными, как у матери, вихрами. Впрочем, как сейчас отметила графиня Левашёва, у него было приятное, умное лицо, тонкий нос благородного рисунка и большие светло-карие глаза. Белоснежную кожу покрывали веснушки – редкое явление, если обладатель их не рыжий.

– Как поживаете, Пётр Семёнович? – спросила Анна, видя, что отрок совсем законфузился.

Не выгонять же его сразу вон, на самом деле!

– Я знаю, – нервно и даже раздражённо проговорил Петруша, блестя глазами, – маменька уже настроила всех против меня, наговорила и вам, что я шалопай и лентяй! Пусть так. Я не заслуживаю уважения! Но я пришёл сказать вам… Я не могу молчать! Лишь увидев вас, я больше не мог спать, есть, и думать о чём-либо другом!

– Милый Пётр Семёнович, – Анна едва удерживалась от смеха, – наверное, с моей стороны не будет большой самонадеянностью сообщить вам, что сердце моё несвободно! И едва ли я имею право выслушивать ваши признания – хотя это большая честь!

Брови юноши взлетели; казалось, он готов расплакаться.

– Это значит… Вы уже любите кого-то?

– Да! – подтвердила Анна. – Более того: моя душа и сердце отданы ему раз и навсегда.

Петруша потерянно опустился на стул, на котором обычно работала Клавдия. Затем он вскочил, прошёлся по комнате, зачем-то трогая мебель рукой: шифоньер, овальное зеркало на стене, рабочий стол, маленькую железную печурку…

– Вы знаете, здесь раньше жил мой старший брат? – спросил он. – Он единственный из всей семьи, кто не смеялся над моим увлечением… А потом он уехал. Маменька меня никогда не поймёт, а отец… Ну, словом, я ужасно одинок! Теперь появились вы; я думал… Я надеялся, чёрт возьми, что вы не станете смеяться надо мной! Ваше лицо, ваши глаза – это…