Литораль

Толя работал инженером на небольшом производстве в Мурманске, получал три копейки, и мать (которая завтра приедет) активно пропихивала его на «Нерпу» – судоремонтный завод, где по сей день чинят атомные подводные лодки Северного флота. Свекровь почему-то считала, что на таком большом предприятии с историей Толя непременно заработает много денег. И заработал бы, если бы воровал, но он был кристально честен, поэтому в «Нерпе» оставался таким же нищим, как был, – только в Снежногорске. «Зато квартира своя», – любила приговаривать Антонина Борисовна, довольно осматривая их с Анной пятьдесят два квадратных метра. У самой свекрови была трешка в Мурманске, в ней наш Толенька вырос, и в ней же они с Анной жили первый год после свадьбы – до рождения Наума.

Анна тяжело переносила совместную жизнь со свекровью, тогда ей казалось, что проще переехать в маленький город, зато в отдельное жилье, тем более – ну что там езды до Мурманска – каких-то шестьдесят километров, час.

Антонина Борисовна мечтательно говорила про Снежногорск: «Край холодных снегов и горячих сердец». А Анна думала, спустя шестнадцать лет: дыра ебаная.

Алка приезжала в гости по спецпропуску, с Есей познакомились в школе – и сразу подружились, как только Анна туда устроилась.

Мать Анны переезду тоже обрадовалась: будешь, сказала она, с мужем как за каменной стеной, и Анна не поняла, что имелось в виду – что теперь она в закрытом городе, как за решеткой, или что на Толю можно положиться?

Зная мать, скорее – первое.

Анна и сама не могла ответить, можно ли на Толю положиться. Он был добрый, милый, заботливый, но решать проблемы не умел совсем – пасовал перед трудностями. Анне сначала казалось, что это не главное, потом стало раздражать.

«Ты на мужика не дави, – говорила ей мать. – Мужик давление не очень любит».

А как же тогда?

Очевидно, что решать проблемы нужно было Анне.

С вздыбленным линолеумом, очередью на путевку, разрешениями для друзей и родителей, планами на будущее, маленьким Наумом.

А Наум не был беспроблемным ребенком. В детстве он много болел, и сидела с ним Анна. Пропускала работу, вскакивала ночью, гоняла по поликлиникам – а как? Не выписывать же бабушку из соседнего города каждый месяц. Поди поищи в Снежногорске няню, а если бы и нашла – откуда деньги?

Наум не говорил до трех лет совсем, просто молчал. Все понимал, показывал пальцем – цвета, буквы. Но не говорил. Врачи разводили руками: нет объективных причин, ждите, заговорит.

Но Анна боялась, что так и останется. Что значит «нет причин»? Причина должна быть всегда.

Она таскала Наума по врачам, искала ответ, ей хотелось принять решение: лечить, искать таблетки, водить на какую-то реабилитацию? Она всматривалась в спокойного, как и Толя, Наума, пыталась найти в нем признаки того, что не давало ему произносить слова, – травмы, аутизма, психиатрического.

Свекровь подливала масла в огонь, говорила, что они внука не развивают, ну как они – она, Анна, даром что учительница.

«Вы, Аннушка, должны с ним чаще заниматься, может, на развивашки какие-то пойти, ну полно же развивашек…»

«Каких это развивашек в Снежногорске полно? – злобно спрашивала уставшая Анна. – Вот сами и сходите, вам все равно заняться нечем».

Выходило грубо, потом приходилось извиняться, приглашать в гости, накрывать на стол. И пропуск, конечно, делать – а кто его сделает?

Как будто стараясь помочь матери, Наум постепенно начал выдавать слова, они вываливались из него сначала бессмысленно, но все же связно. Он мог просто сидеть и произносить какие-то фразы, как будто где-то они у него там лежали на складе – прямо стопочками, и он их оттуда загружал в свою голову – одну за другой.

Нормально Наум заговорил в четыре. И сразу же стал заикаться. Но это уже на общем фоне казалось мелочью – Анна успокоилась. В конце концов, многие заикаются, кто-то буквы не выговаривает всю жизнь, это уже не порок. И сколько Антонина Борисовна ни клевала ее тем, что Наума нужно отвести к логопеду, психологу и лечить заикание, Анна уперлась рогом – не позволю залечивать сына.

«Вы говорили, он никогда не заговорит, а он заговорил. Теперь отстаньте от него. От нас отстаньте. С заиканием он как-нибудь справится. Или нет».

Толя в таких баталиях обычно участия не принимал – приходил домой с работы, садился за стол и просил: «Ма-а-ам, передай горчички». Причем это дурацкое «мам» у него было обращением и к своей собственной матери, и к матери Наума, как только она обрела еще и этот статус.

«Не мамкай мне, – много раз говорила ему Анна. – Иначе я чувствую, что у меня два сына». «Да ладно тебе, Нюш, – миролюбиво говорил Толя. – Горчички передай».

Эта его привычка любую еду есть «с горчичкой» раздражала Анну. Первые годы она старалась, готовила ему – по рецептам из интернета, из книг разных кулинарных (там на картинках всегда был красиво сервированный стол, и посуда для особых случаев, и прочие мелочи – салфеточки там, и приборы, украшенные вензелями, и Анна страшно всем в этих книгах завидовала, особенно авторам – не перетрудились они, поди, пока готовили свой выставочный образец).

Но Толя во все приготовленные ею блюда клал свою горчичку. «Да ты же вкуса вообще не поймешь!» – расстроенно говорила Анна, а муж отвечал: «Ты же знаешь, я не привередливый», и она вообще не могла понять, причем тут это. «Хорошо, в следующий раз тогда корм кошачий тебе подам, в миске». «Ну не обижайся, – просил Толя, быстро заталкивая в себя любую еду с горчичкой сверху. – Я все это ценю, правда. Просто я так люблю».

Постепенно уходит все, знала Анна, и любовь, и розы на длинных ногах, и обеды по учебнику. Постепенно – знала Анна – приходит усталость. Обида, неоправданные ожидания, несбывшиеся надежды. Постепенно в негодность приходит все – линолеум, плитка, брак. Вода в унитазе оставляет ржавый оранжевый след. И хочется просто вырваться. Уехать в Мурманск на один день. Не сказать никому. Потеряться в толпе. Встретить кого-то и снова почувствовать себя живой. Но только не Анна. Нет. Она никогда так не сделает. Сегодня вечером она придет домой, пропылесосит, вытрет пыль, откроет одну из старых своих кулинарных книг и что-нибудь обязательно приготовит. Надо только придумать что – от этого зависит, что взять в магазине. Хорошо бы это сделал Толя, ничего при этом не перепутав. Анна помнит, как однажды собирала Наума в лагерь. Отправила Толю купить что-то ему в дорогу, ну что там обычно берут в автобус – печенье, сушки, чипсы какие-то…

– Что тебе дать с собой? – спросила она Наума.

– Мне все равно, – отозвался бесстрастный Наум. – Главное, чтобы не п-пряники.

– Купи что угодно, только не пряники, – перевела Анна Толе, стоящему в дверях.

Толи не было долго, вернулся с набитым кульком. «Пряники еле нашел, – довольно сказал он. – Нигде не было».

…Анна стоит в прихожей с вонючим пакетом и думает, что, может быть, стоило отменить Алку или Есю, но, с другой стороны, Алка (или Еся) замкнет на себя Антонину Борисовну и можно будет не вести бессмысленных светских бесед. Ладно, один вечер. Один вечер, а потом пусть Толя сам разбирается. Две хозяйки на кухне все равно невозможны, а свекруха ее все время оттуда оттирала, готовила «своим мальчикам», и пресечь это было решительно невозможно – за этим следовала война.

– Мусор захватишь? – спрашивает Толя, стоя в дверях в своих трусах из магазина «Фамилия».

Анна путается в сумке, шарфе, пакете, ругается негромко и со всем этим скарбом вываливается на лестничную клетку.

И только там в холодном искусственном свете обнаруживает длинную уродливую стрелку на колготках.

В школьном предбаннике не протолкнуться. Утром тут всегда суета, как на вокзале: дети приходят, родители уходят, у кого-то непременно есть вопрос к учителю, а написать в ватсап почему-то нельзя, нужно толкаться. И знают же, что в школу не пустят никого, кроме детей, а все равно – позовите Анну Сергевну. Что у вас? У нас двойка. Исправляет пусть. Так он не понимает, дурак, может, поможете разобраться? Ну, занятие какое-то дополнительное, я заплачу. Уважаемые родители, у нас тут не магазин. На продленку пусть приходит, и там разберемся. Бесплатно, что ли?

А еще родительский комитет. Анна Сергевна, куда поедем в этом триместре? Мы тут собрали денежку мальчикам на двадцать третье февраля, девочкам на восьмое марта, скажите, а на девятое мая уже собирать?

Анна прорывается сквозь кордоны к гардеробу, потом к своему кабинету, на каждом шагу рискует с кем-то столкнуться – и тогда придется разговаривать, а ей, между прочим, еще восемь часов болтать, не закрывая рта.

До кабинета осталось каких-нибудь двадцать шагов, но тут дорогу ей преграждает баржа Сусанна Валерьевна, завуч.

– Вы, Анна Сергевна, почему не на линейке? Сегодня, между прочим, понедельник.

– Сусанна Валерьевна, у меня урок через пятнадцать минут, родители еще как озверели, а мне распечатки подготовить надо. Уж отстоят они как-нибудь линейку без меня.

– Нет, Анна Сергевна, так не пойдет. Отстоять-то они отстоят, но вы должны понимать, какой пример подаете детям. Сегодня вы линейку прогуливаете, завтра они.

Сусанна Валерьевна выплевывает слова ей прямо в лицо, Анна чувствует этот запах – бесконечного унижения.

– Я не прогуливаю, вы же видите, что я иду к себе на урок.

– А когда проверка придет, – гнет свою линию завуч, – вы им попробуйте объяснить, почему вы пропускаете торжественное поднятие флага.

– Да что ж в нем торжественного, объясните мне, ради бога! – вскрикивает Анна, которая начинает терять терпение. – Сегодня, может быть, праздник какой-то? Или знаменательная дата?

– Любое поднятие флага нашей и вашей, между прочим, Анна Сергевна, страны, это торжество. А что до праздника, сегодня старый Новый год. Отмечаете?

– Приходится, – уклончиво отвечает Анна, проворачивая ключ в двери кабинета. – Я вас услышала, позвольте мне приступить к работе?

Сусанна Валерьевна качает головой и дает Анне войти.

– Не нравится мне это, Анна Сергевна. Я буду за вам наблюдать. Свободны.