Катарина

– Если кто-то окажет сопротивление – его тут же расстреляют на месте, – сообщила она и, зажмурив глаза, попыталась сдержать наворачивающиеся слезы.

Сердце пропустило очередной удар, и я вернулась в жестокую действительность лишь после того, как Анька с силой сжала мою ладонь. Я бросила на нее беглый взгляд и ужаснулась. На лице сестры отображалось олицетворение целого спектра чувств: от удивления и страха до животного ужаса. Подбородок с нижней губой бросало в мелкую дрожь, а голубые глаза залились горькими слезами, и она уже не сопротивлялась вырывающемуся страху.

Где-то издалека за нами наблюдали несколько солдат Вермахта, вяло потягивая сигареты. Их непроницаемые лица под сероватыми кепи с вышитым серебристым орлом казались совершенно безликими.

Я собирала вещи как в тумане, в то время как Анька сновала по дому как угорелая, громко и безнадежно рыдая. Ее крики перерастали в непрерывные стоны, а лицо с каждой секундой искажалось в гримасу боли. В первую очередь я сложила успокаивающие травы, заживляющие мази, несколько упаковок бинта с ватой и нашатырь. Дрожащие руки еле закрыли небольшой деревянный чемоданчик с отремонтированной ручкой, и я мысленно понадеялась, чтобы она не оторвалась в самый неподходящий момент. Мне уже было без разницы, оставила ли я что-то важное или взяла что-то лишнее. Какой был в этом толк? Нас везли во вражескую страну, и никто не знал, что нас там ожидало.

– Как вы? – вдруг раздался обеспокоенный голос Гришки. – Через десять минут всех собирают.

Я по обыкновению поежилась и насторожилась, увидев его в дверях нашего дома. Он был одет в привычную черную форму полицая с такой же кепи на голове, как у немцев, а на левой руке у него красовалась белая повязка. Его карие глаза бегло оглядели нас, пока правая рука удерживала ремень немецкой винтовки, перекинутой через плечо. Лицо его было с грубоватыми чертами, но их мигом сглаживала широкая зубастая улыбка, которая разбила не одно девичье сердце.

До войны Гришка был чуть ли не самым завидным женихом деревни. Высокий, рукастый двадцатилетний парень с очаровательной мальчишечьей улыбкой и огромным запасом забавных анекдотов. Каждый в деревне знал, ежели Гришу по пути повстречаешь, значит без улыбки с ним не распрощаешься. Незадолго до июня сорок первого он набивался мне в женихи, вот только я не отвечала ему взаимностью. Зато Аньке он больно уж нравился, все уши она мне про него прожужжала. За пару месяцев до войны Гришка вроде как и с ней сдружился, а вот стояла ли за той дружбой мужская симпатия… я не знала.

А как немцы к нам нагрянули, так он сразу в полицаи подался, и та чарующая улыбка с его лица мигом улетучилась. Как только я узнала об этом, сразу же принялась презирать его, но Аня до последнего не могла поверить, что он добровольно работал на немцев. К счастью или к сожалению, сестра оказалась права. Гришка наш работал на партизан, поэтому был вынужден пойти в полицаи и передавать всю важную информацию через связного.

– Анька все ревет и не может остановиться, – сообщила я, продолжив собирать вещи.

Как только я ответила Гришке, так сестра мигом выбежала из соседней комнаты и бросилась к парню на шею. Сквозь слезную истерику она пыталась что-то сказать ему, вот только получались едва различимые слова. Она жадно осыпала его недоуменное лицо поцелуями. Парень не отвечал взаимностью, но и не отталкивал. В тот момент его карие глаза метнулись в мою сторону. В них я уловила беспокойство, страх и горечь прощания.

Я мигом отвернулась, сделав вид, что перебираю вещи. А сама еле сдерживала дрожь на кончиках пальцев. Мы оба тогда понимали, что виделись в последний раз.

– Анька, ты это… не горюй так сильно, – в какой-то момент раздался его робкий голос. Я впервые заметила, как он нервничал. – Наши уже знают обо всем. Знают, откуда вас будут отправлять. Отобьют партизаны вас. Не поедете вы ни в какую Германию. Слышишь? Не пустим мы вас…

Ему я тогда не поверила. А вот судя по тому, как сестра тут же замолчала, она внимала каждому слову Гришки. Еще некоторое время они пробыли наедине, пока я собирала вещи в соседней комнате. Беспокоить их мне было жутко неудобно…да и шибко неприлично это было.

Немцы не поленились зайти в каждый дом, насильно уводя всю сельскую молодежь, а затем повели нас в сторону железнодорожной станции. Шли мы долго, изнывая от усталости, холода и жажды, но никто и слушать не хотел наше нытье. Всю дорогу Анька тихо ревела, оплакивая уход из дома под дулом винтовок и устрашающих овчарок, и утирала слезы тыльной стороной ладони.

Я не знала, как противодействовать разворачивающимся событиям. Мое лицо было непроницаемым, но это вовсе не означало, что я не была напугана. Страх настолько сковывал тело, что каждый шаг давался с непосильным трудом. Но я осознавала, что если упаду прямо сейчас на холодную и сырую землю, то останусь умирать там же, в добавок с немецкой пулей в брюхе.

Меня трясло. Трясло от неизвестности.

Она пугала с каждой секундой, накрывая новой волной паники и животного страха. Челюсть дрожала, а ладони потели так, что я вытирала их каждую минуту об тоненькое длинное пальто цвета увядших листьев. Оно досталось мне в подарок от располневшей соседки тети Любы, которая купила его в Латвии еще пару лет назад. Помню, как гордилась им каждый раз, когда выходила на улицу. Как было приятно ловить встречные взгляды прохожих, в особенности мужчин. А теперь я шла в нем в неизвестность, словно на Голгофу.

Ребята ревели навзрыд, с их уст слетали имена матерей, которые, в большинстве случаев, уже были мертвы. Кто-то молча вытирал слезы с влажных щек, а кто-то, как и я, сохранял непоколебимое спокойствие, запирая переживания глубоко внутри.

На вокзале мы оказались не единственными подневольными, кого захватчики принудительно ссылали в Германию. Люди с соседних деревень и сел молча, склонив головы, шли навстречу неизвестности, и наше шествие со стороны было похоже на похоронную процессию. Вокруг стоял страшный гул разнообразных голосов: от недовольных криков и душераздирающего плача до страшного гробового молчания.

Нас грубо затолкнули в холодный вагон для перевозки скота, где еще оставались частички сена. В воздухе стоял непередаваемый запах фекалий, а в спины упирались острые дула немецких винтовок, которые грубо протискивали нас в железную клетку.

Когда дверь вагона захлопнулась перед испуганными лицами – нас накрыла абсолютная и беспроглядная тьма. В воздухе сгущалось сильное напряжение, животный страх перед неизвестностью, беспробудные крики и громкий, невыносимый плач. Он не прекращался даже когда вагон тронулся с места, и мы провели в дороге уже приличное время, затихая под убаюкивающий и монотонный грохот колес.

Бесконечное количество часов в носу стоял неприятный запах давно немытых тел, застарелой мочи и засохших животных фекалий, затерянных в сене. За все время поездки несколько девчонок падали в голодные обмороки. Окружающие их ребята всеми силами пытались растормошить их и запихнуть кусок припасенного из дома черствого хлеба. Пару девочек все же удалось вынудить из обморочного состояния, но одна из них так и осталась неподвижно лежать у кого-то на коленях.

Когда мы подъехали к Польше, Анька окончательно осознала, что спасение от партизан нам не светит. Я была уверена в этом с самого начала, вот только опасалась признаваться сестре, дабы не расшатать ее и без того хиленькие нервишки.

Останавливались мы приблизительно на семи-восьми станциях. На каждой из них выдавали поек, состоящий из ста грамм серого хлеба и холодной похлебки из брюквы, а во время второй остановки нам выдали даже потасканные телогрейки. Выглядели они так, словно их только что содрали с несчастного рабочего. Да и хватало их не на всех, и мы, не сговариваясь, поделили ватные куртки на двоих человек. На четвертой станции нас пересадили в теплушки, и все мы выдохнули с облегчением. Теплый вагон, куда нас вместилось около сорока человек, показался настоящим спасением после ледяной железной клетки в мерзлотную погоду. А на двух последних станциях нас вытолкали из теплушек и затолкали в узкие немецкие вагончики с высоким окном и железной решеткой.

Ехали мы в таком положении долго, мучительно долго. По ощущениям и по тому, с какой периодичностью останавливались на станциях, не меньше месяца… быть может и больше. Счет времени я потеряла уже с первых дней. Практически все время пути крепко удерживала Аньку за руку, а она устроилась на моем плече, время от времени нервно всхлипывая. Она ревела на протяжении всего пути, прерываясь на редкий сон. Ее горькие слезы намочили пальто на предплечье, и в том месте ощущался легкий холодок, заставляющий ежиться до неприятных мурашек. Постоянный голод, ожидание устрашающей неизвестности и всеобщее состояние паники измотали организм настолько, что поначалу мне удалось заснуть лишь на третьи сутки. А потом я проваливалась в сон сразу же как только закрывала глаза и упиралась головой об дверь вагона – она плавно потряхивалась под непрерывный ход поезда, что еще сильнее убаюкивало изможденный организм.

Сны. Мне снились ужасающие сны с напряженным концом. Где-то я убегала от немцев с оружием, где-то мне прострелили бок, и я лежала на сырой холодной земле и медленно умирала с мучительной огнестрельной раной. А где-то я даже чудом спаслась и уехала в соседнюю область, куда еще не вступил немецкий сапог, но и там меня настигла облава солдат Вермахта.

Во рту пересыхало от осознания, что меня могут застрелить за любой проступок. Что я умру беспомощной мучительной смертью и никому не будет до меня дела. Никто из них даже и не вспомнит моего имени, как я выглядела, что делала, на кого собиралась учиться. Им будет плевать кем были мои родители, где я родилась и выросла. А что, если Аньку ожидала подобная участь, а меня случайным образом она обойдет стороной? Это было бы еще ужаснее.

Я прятала страх и липкий ужас в намертво сжатых кулаках. Напряжение нарастало с такой силой, что руки на протяжении всей дороги не прекращали нервно дрожать.

Мне снились десятки устрашающих снов, но один из них отчетливо врезался в память…

Легкий летний ветерок слегка обдувал подол белоснежного платьица из приятного хлопка, а листья близстоящей яблони щекотали лицо. Все вокруг благоухало: воздух был насыщен приятным ароматом высаженных цветов, а солнечные лучи игриво пробегались по платью, волосам, рукам, плавно переходя на растительность под ногами.

Слух ласкал заливистый смех сестры, и я инстинктивно развернулась в ее сторону, обнаруживая ее совсем еще маленькой девочкой. На ней бесподобно сидело нежное платьице с дорогим кружевом, а на голове вместо привычной светло-русой косы был сооружен аккуратный высокий пучок, наподобие причесок знатных дам. Она уловила мой взгляд, и со звонким смехом продолжила бежать вперед, играючи прячась за белоснежные колоннады парадного крыльца имения. Ее хрупкие ручки едва касались белого камня, а платье свободно парило в воздухе в ответ на ее игривые виляния.

Я бежала вслед за ней через весь сад, ощущая, как губы расплывались в довольной улыбке, и едва добежала до ступенек крыльца, как массивные двери имения молниеносно отворились с очередным потоком ветра…

– Катька! – на задворках сознания раздался знакомый шепот. – Катька, просыпайся!

Нехотя распахнула глаза, столкнувшись с непроглядной тьмой вагона, отчего на мгновение сложилось впечатление, что я еще не до конца проснулась. Но внезапный гул железной двери с отворяемым замком быстро привели в чувство.

Так как мы с Анькой залезли в вагон в числе последних, то и выходить нам пришлось одними из первых. Я затаила дыхание, когда дверь железной клетки начала постепенно отворяться, заставляя окончательно проснуться своим громким ревом тех, кто еще находился во сне. Свет постепенно озарял беспроглядное пространство, заполоняя его свежим утренним воздухом.

Мы тут же поднялись на ноги, осторожно пятясь назад, заставляя последних буквально вжаться в холодные стены вагона. Но так как нас было очень много – мы с Анькой стояли практически у самой двери, не в силах физически сдвинуться с места. Никто не знал, чего ожидать, и страх был единственным ответом на неизвестность. Наконец, огромную увесистую дверь полноценно раздвинули в сторону, и еще пару минут мы с непривычки морщились от ядовитого солнечного света, бесцеремонно проникшего в железную клетку.

Когда глаза окончательно привыкли к человеческому свету – я осмелилась поглядеть вперед, натолкнувшись на непроницаемые лица солдат Вермахта. Они всегда были одинаковы: черствые и безликие, взгляд максимально отстранен, лишен каких-либо чувств. Несколько мужчин мгновенно наставили оружие в нашу сторону, не сдвигаясь с места. Вокруг них стояли пять овчарок, готовых в любой момент напасть на нарушителей порядка. Мне хватило и пары секунд, чтобы понять – форма этих солдат несколько отличалась от тех, что пришли на нашу землю.

Затем я встретилась с холодными синими глазами, опасно сверкнувшими в мою сторону, чем-то схожими с волчьими, хищными. Их обладатель в серой офицерской фуражке с козырьком, без зазрения совести долгое время продолжал разглядывать меня отстраненным взглядом, как одну из центральных впередистоящих людей. Лицо его имело правильные, я бы даже сказала благородные черты, приятные глазу. Мужчина, который был старше на добрые десять лет – единственный стоял без оружия, направленного в нашу сторону. Не считая пистолет, припрятанный в кожаной кобуре за поясом серого офицерского кителя.

Мне не пришлось долго разглядывать его, чтобы удостовериться, что он являлся главным. Об этом кричала его униформа: серая офицерская фуражка с козырьком, к которой пришит металлический орел, он же был вышит и на левом предплечье серого кителя; брюки галифе, пошитые из того же серого сукна, что и китель; на погонах с плетением «гусеница» с темно-зеленой подкладкой красовалась одна серебряная звезда; нарукавная нашивка состояла из двух горизонтальных полос и двух рядов дубовых листьев зеленого цвета; на черной петлице с левой стороны, помимо одного рядя двойного сутажного шнура, были изображены четыре серых звезды, а на правой петлице вышиты две серые молнии.

Тогда еще я и знать не знала, что именно обозначали те странные молнии в форме двух иностранных букв «SS» у захватчиков…

Я нервно сглотнула и сжала ладони настолько сильно, что всем нутром ощутила, как отросшие ногти намертво въелись в кожу. Мельком поглядела в сторону наших ребят. Их испуганные лица говорили лишь об одном – они вовсе не собирались ступать ногами на немецкую землю.

Поэтому я решительно шагнула вперед, улавливая напряженный писк со стороны старшей сестры позади. Ну, конечно, держу пари, Анька подумала, что я самоубийца, а у остальных ребят промелькнула мысль, что я вознамерилась предать малую родину и весь Союз в целом. Но ведь если медлить – нетерпеливые солдаты откроют огонь на поражение. И все они это прекрасно понимали, но продолжали стоять как вкопанные, боясь сделать лишнее телодвижение.

И как только мои потрепанные туфли дошли до самого края вагона, я наткнулась на первое препятствие – вагон оказался слишком высок, а земля под ним находилась чересчур низко. Но на этом испытания не закончились. После осознания, что полечу кубарем вниз по немецкой земле, не в силах спрыгнуть с такой высоты, я неожиданно наткнулась на протянутую мужскую ладонь. На рукаве офицерского кителя красовался черный манжет с двумя молниями и вышитой серебристой надписью «SSPolizei-Division». Несколько секунд я с подозрением всматривалась в нее, и только когда вскинула глаза, поняла, кому принадлежит протянутая рука.

Обладатель синих стеклянных глаз, пронзающих холодом полярной ночи, продолжал глядеть на меня непроницаемо, вопросительно изогнув бровь. Летний ветерок слегка взъерошил мелькавшие пряди светло-русых волос, торчащие из-под серой фуражки с пришитым враждебным орлом.

С каких это пор они протягивают руку помощи пленным? Если я подам ему руку, он усмехнется, уберет ее и будет смотреть, как я лечу вниз, неуклюже цепляясь в воздухе за все подряд?.. Они же все кровожадные и хладнокровные люди! Никак иначе, ведь так?!

Но было в его глазах что-то такое… человеческое, что зацепило еще с первых секунд. Именно поэтому я нерешительно вскинула дрожащую руку и вложила в его ладонь.

Тепло его руки буквально обожгло ледяную плоть, и только в тот момент ко мне пришло осознание, насколько сильно я промерзла. Офицер мгновенно обхватил мою ладонь обеими руками, и в нос тут же ударил запах железа вперемешку с горьким табачным дымом. Он помог мне благополучно добраться до земли, за что я хоть и неуверенно, но благодарно кивнула. Его движения были уверенными, стальными, по-командирски властными и четко отлаженными. Мужчина отдал приказ остальным солдатам, кивнул в сторону ребят, и молодые люди в тот же момент опустили оружие, направляясь к вагону.

Мне хватило нескольких секунд, чтобы понять, что наша теплушка была единственной, кому приказали высадиться. Остальные советские ребята продолжили путь, как только мы – выходцы из деревни Свибло – освободили вагон.

Я стояла на твердой немецкой земле, разглядывая немецкую железнодорожную станцию и то, как немецкие солдаты грубо выталкивали людей из вагона, и осознавала одно – пути назад уже не будет.

Глава 3