Катарина

Но как бы я не старалась, этого не происходило.

Окна нашего дома выходили на огромное картофельное поле, на выкапывание которого уходил не один день. С раннего утра мамка в компании других работящих женщин отправилась собирать урожай, чтобы хоть как-то прожить зиму, о которой каждый из нас боялся даже думать. Все было, как и прежде, в свободное время: лучи палящего солнца уже с раннего утра припекали, где-то поблизости кукарекали петухи, а наша собака Тишка гневно лаяла на каждого прохожего немца, но лай ее не распространялся дальше железной цепи.

Но в глаза бросалось одно – люди молчали.

Никто уже не слышал радостную женскую речь с поля, вперемешку с народными песнями и неуместными бородатыми анекдотами. Женщины больше не обменивались свежими сплетнями, их звонкий раскатистый смех не ласкал уши прохожих, они не обсуждали у кого помидоры краснее, а яблоки слаще. Каждая боялась вымолвить одно единственное слово, которое могло стоить ей жизни. Именно поэтому в поле стояла непривычная тишина: женщины выбрали единственный верный путь к спасению – безропотно выполнять работу.

Но в тот раз они проиграли. Проиграли, даже не успев понять, что в этой безмолвной войне не было победителей.

– Так и будешь глядеть по сторонам? – раздался запыхавшийся голос старшей сестры за спиной. – Мамка послала за водой, где кувшин?

Анька была старше меня всего на каких-то два года, но командовала наравне с матерью так, словно вознамерилась занять ее место. Собственно, именно поэтому она и находилась у нее в любимчиках, куда нам с младшим братом дорога была закрыта. Мать взяла ее с собой в поле в качестве подмоги, как ответственное лицо, в то время как я уже должна была вовсю готовить обед.

Я развернулась к сестре всего на мгновение, отводя взгляд от окна. Она впопыхах искала кувшин, переворачивая вверх дном половину кухни, со свойственным ей хмурым и сосредоточенным взглядом. Этот грозный взгляд я называла характерной чертой нашей семьи. Он достался нам от матери, а ей от нашей бабки, не обойдя стороной каждого. Все в поселке знали, что как только на лбу Богдановых появилась грозная морщинка – к ним лучше не подходить. Собственно, именно поэтому у нас с Анькой было мало ухажеров, хоть мы с ней и прослыли первыми красавицами деревни, но мужская половина попросту боялась нашего взгляда. Никто и понятия не имел, что мы не могли контролировать этот суровый взгляд, он получался сам по себе и был неотъемлемой частью нашей жизни, наравне со светло-русыми волосами.

– Катька! Я же говорила тебе, не ставить его в тот ящик! Ну, свалится же и разобьется! – в привычном командном тоне проворочала сестра. Ее брови угрюмо сошлись на переносице, а голубые глаза манящего ледяного оттенка – еще одна особенность нашей семьи – укоризненно сверкнули в мою сторону. – Из чего пить потом будем?

Я хотела было возразить ей в ответ, но как только мои губы распахнулись – слух уловил громкую и непрерывную автоматную очередь снаружи, вперемешку с ревом мотоцикла. Мы мигом бросились к окну, наблюдая как два немца в неизменной серой форме хладнокровно расстреливали всех подряд, за считанные секунды минуя поле на мотоцикле.

Позади раздался треск глиняного кувшина. Его осколки еще долго гремели в сознании наравне с немецкой автоматной очередью. Ошарашенная Анька еще с минуту бросала тревожные взгляды то на поле, то на меня, то на пустые руки и на коричневые осколки кувшина, распластавшиеся по деревянному полу. Она испуганно выронила его, пытаясь осознать страшное.

Взгляд вернулся к окну, где на моих глазах одна за другой падали наземь женщины, которых я знала всю сознательную жизнь. Кто-то бросал лопату и мгновенно хватался за живот, кто-то отчаянно кричал, моля о пощаде, а кто-то еще пытался бежать, но и их настигла вражеская пуля.

И только моя мать хваталась за лопату как за спасательный круг, мужественно стараясь перетерпеть пронизывающую боль от поражения немецкой пули. Она старалась, она держалась, но сила притяжения и человеческие силы, которые с каждой секундой покидали ее – сделали свое дело. Она упала на колени, и я отчетливо ощутила больной укол в сердце, сдавливающий грудную клетку, и не дающий ни единого шанса на вздох. Ее непроницаемый взгляд направился четко в окно, улавливая наши перепуганные лица.

Я даже не успела понять, куда приземлилась пуля, потому как мать мужественно стояла на коленях, прожигая нас угасающим взглядом стеклянно-голубых глаз. Но в последний момент она не выдержала и полетела вниз, зарываясь лицом в землю.

– Мама!

Отчаянный крик, который вырвался из груди сестры, заставил испуганно дернуться. Только в тот момент я осознала, что практически не дышу.

– Катька! Чего стоишь, как вкопанная?!

Анька грубо толкнула меня в бок, прорывая путь к входной двери, а я продолжила наблюдать как ее светло-русая коса прыгает из стороны в сторону. Я боялась пошевелиться, боялась сглотнуть, сделать лишний вдох и выдох. Руки мгновенно поразила нервная дрожь, они тотчас же заледенели от липкого ужаса и осознания, которое постепенно, шаг за шагом, накрывало с головой. В один момент я испуганно попятилась назад, отходя от окна как можно дальше, словно опасаясь увидеть там смерть собственной матери еще десятки, сотни раз. Наверное, видеть смерть родителей снова и снова – одна из вечных пыток в аду.

Но мы находились на земле, которая день за днем катилась в ад, не давая ни единого шанса на спасение. И никто не знал, что в этой ситуации лучше – умереть, утопая в луже собственной крови, или же мужественно бороться до конца, продолжая терпеливо глотать все ужасы войны.

Глава 2

Раньше я никогда не задумывалась о страхе всерьез.

О животном страхе, который пронизывает тело вплоть до ледяных мурашек, до прерывистого дыхания, без возможности вздохнуть полной грудью, до холодного озноба дрожащего тела и мистического шевеления седеющих волос.

Благодаря войне я осознала, что у страха целое множество оттенков и полное отсутствие границ.

Мамка всегда говорила мне, что я сильная. Что смогу перетерпеть любую боль и пережить различные непредвиденные ситуации. В отличие от Аньки, которая при любом раскладе впадала в панику, граничащую с истерикой. Она говорила мне, что силой духа я пошла в нее, но по-прежнему продолжала любить Аню так, словно та ее единственный ребенок, и я не воспринимала ее слова всерьез. Возможно, таким образом она пыталась мне доказать, что я и не нуждалась в ее поддержке… ведь я настолько самостоятельна и самодостаточна, что вполне могу обойтись без материнской любви и заботы?..

Я не переставала задаваться вопросом: а в чем же была моя сила? Как она проявляется и почему судьба обязательно должна уготовить мне испытания? Почему с самого детства я терпеливо глотала боль и слезы при любом падении, ссадине, незаслуженной тройке по математике, стойко полола огороды под палящим солнцем, ни разу не посетовав на изнурительную жару… В то время как Анька сразу же лила слезы, бросала лопаты посреди огорода, недовольно кричала, ворчала на плохую погоду и учителя, который якобы нарочно ставил ей плохие оценки. Она опускала руки после первой неудачи, а затем тут же бросалась в объятия матери, которая ее утешала, мягко поглаживая по голове.

Я всегда злилась на мамку. Много лет хранила эту горькую детскую обиду где-то глубоко в сердце. Мой детский разум никак не мог понять того разделения, ведь что мне, что Ваське – нашему младшему брату – с самого детства не хватало простого материнского тепла. Мать била себя кулаком в грудь и утверждала, что Васька должен вырасти настоящим мужчиной: он не имел права плакать, ворчать и жаловаться… и конечно же ему вовсе не нужна была материнская ласка. А в мою сторону летели совершенно нелепые, по-моему мнению, обвинения. Мать утверждала, что я слишком черства, холодна и прямолинейна. Уверяла, что я чересчур отстраненно отзываюсь на различные события, мне плевать на родную сестру, я не люблю собственную мать, и мой хмурый убийственный взгляд погубит не одного мужчину.

Все восемнадцать лет она твердила, что меня такую никто и замуж не возьмет. Что мужики будут носом воротить и побегут в объятия других более покладистых и покорных женщин, умеющих ублажать и одаривать любовью. Ей и в голову не приходило, что у меня не было достойных примеров того, как нужно правильно преподносить себя в обществе, как общаться с противоположным полом и даже как правильно выражать чувства. Она вовсе и не подозревала, что я ее полноценное зеркало со всеми вытекающими последствиями.

Но все это было до войны и потери матери.

Стойкость, смелость и сила духа вмиг испарились, как только на нашу землю вступил немецкий сапог. Ведь ни одна война не обходилась без того животного ужаса, седеющих волос и полного переосмысления жизненных ценностей.

После нее еще никто не возвращался прежним.

Когда мы вернулись с похорон матери и еще нескольких женщин, которых знали всю жизнь – родные стены дома давили и угнетали. Отныне нам суждено было жить без матери. Три дитя, полностью опустошенные ее могилой и внезапной гибелью, свалившейся на молодые плечи. На похоронах Анька рыдала как сумасшедшая, обнимая самодельный крест на могилке, Васька всю церемонию стойко терпел, но под конец не выдержал и смахнул навернувшиеся слезы, а я… молча стояла и не могла поверить, что все происходящее было не страшным сном, который закончится в одночасье, а суровой, ужасающей действительностью.

Аня, в свойственной ей манере, после того как пришла в себя после смерти мамы, сразу же взялась за хозяйство, раздавая поручения направо и налево. Вероятно, она отвлекалась таким сумасшедшим контролем. На следующий день после похорон Васька сбежал на фронт, ему едва исполнилось шестнадцать. Провожали мы его молча и быстро, под покровом ночи.

И я была рада, что его не было с нами тогда, когда спустя пару месяцев после смерти матери в наш дом бесцеремонно ворвались немцы. В то время мне уже исполнилось девятнадцать, а Аньке двадцать один, и мы только-только привыкли жить вдвоем, без чьей-либо помощи.

Трое мужчин в серой форме и непроницаемыми лицами молча зашли к нам, будто проделывали это уже десятки, сотни раз. Тот, что находился впереди сначала бегло осмотрел небогатое убранство дома, а затем направился в нашу сторону. Двое других, значительно моложе его, остались сторожить дверь, а их угрожающие винтовки были направлены дулом вверх. Мы с Анькой нервно переглянулись, но продолжили стоять на прежнем месте, с ужасом ожидая дальнейших событий.

Если бы отец в тот момент находился рядом с нами, он бы не допустил, чтобы в наш дом ворвались немцы, наставляя оружие на его дочерей. Но, к сожалению, он умер тогда, когда я еще была слишком мала, чтобы помнить о нем…

– Пожалуйста! Не трогайте нас, умоляю! Мы ни в чем не виноваты! – сквозь слезы закричала сестра, испуганно сгибая руки в локтях.

Внутренняя сторона ее ладоней была истерзана топором и занозами, вперемешку с запекшейся кровью. После смерти матери все обязанности по хозяйству мы поделили поровну, и Анька взяла на себя ношу рубить дрова.

Мужчина в серой форме с холодным равнодушием бросил беглый взгляд в сторону сестры, которая продолжала нервно всхлипывать, боясь взглянуть им в глаза. Затем шагнул в мою сторону, болезненно схватив за запястье. Я нервно сглотнула, ощутив его ледяные пальцы, и постепенно осознала, что кислород в легких угасал с каждой секундой.

– Катька! – раздался жалобный писк Ани. Она инстинктивно дернулась в мою сторону, но, уловив сверкнувшую винтовку немца, тут же попятилась назад, пугливо прижимаясь к стене.

Без единого слова мужчина с силой повел меня к выходу. Лишь одним глазком я успела уловить, как один из молодых офицеров рванул к Ане и грубо схватил ее за руки. Меня вели впереди сестры, словно какую-то преступницу, нарушившую парочку серьезных законов. Ноги еле волочились по земле, едва перешагивая препятствия в виде разбросанных камней, дров вперемешку с остатками снега и других свидетелей немцев. Где-то поблизости раздавались испуганные крики знакомых голосов, недовольно мычали коровы, кудахтали наседки и кукарекали петухи.

А я шла и гадала, куда нас ведут. Быть может, на расстрел? Но тогда бы им не составило никакого труда застрелить нас в доме, потому как нет смысла выводить ради этого на улицу. Быть может, они решили устроить показательную казнь? Положа руку на сердце, было уже без разницы, где я окажусь в следующее мгновение. Я думала лишь об одном – поскорее бы все закончилось. Я не хотела воевать, я не хотела жить в постоянном страхе, я не хотела оказаться в лапах немца. Я лишь хотела ощутить сладкий привкус свободы, о котором мы все в одночасье позабыли.

Но меня грубо швырнули в толпу таких же зевак моего возраста и даже чуть младше. Анька тут же судорожно схватила меня за руку, как только ее также, как и меня толкнули в сторону молодежи. Знакомые лица испуганно озирались, сталкиваясь друг с другом плечами, кто-то даже умудрялся перешептываться между собой, а я окидывала всех беглым взглядом. Мы находились в одном ряду с девушками от пятнадцати до двадцати лет.

В толпе раздался вялый писк и через несколько секунд мужчина средних лет в сером немецком кителе грубой хваткой выдернул девушку, примерно, моего возраста. Она испуганно озиралась на него, ожидая очередного подвоха, но он лишь перетащил ее на сторону офицеров, продолжив удерживать за локоть.

– Ася! – невольно сорвалось у меня с губ, прежде чем я успела подумать, ведь глаза узнали в той девчонке лучшую подругу детства.

Анька тут же с упреком одернула мою руку.

– Заткнись, дура! – прошипела она, хмуря брови.

Я нервно закусила губу, гадая, что же на этот раз придумали немцы.

Офицер пару минут произносил какую-то невнятную речь из неопределенных слов над ухом Аси, и с каждым словом ее тепло-карие глаза становились все шире, а тонкие губы искажались в испуге. Осознание приходило ко мне слишком поздно, ведь они прознали, что она понимает немецкую речь еще пару недель назад.

– Мне велели перевести, – наконец, раздался неуверенный дрожащий голосок, и все мигом замолчали, полностью внимая каждому ее слову. – Ночью немцы устроили еще одну облаву на партизан. Сегодня всю молодежь ближайших деревень и сел отправят в Германию. Староста составил список ребят, которые подходят по возрасту. У нас есть десять минут, чтобы собрать необходимые вещи, не больше одной сумки на человека.

Со всех сторон послышались удивленные вздохи, вперемешку с недовольным гулом. Офицер, стоящий над Асей, грубо отдернул ее за локоть, и она моментально съежилась от страха.