Жрецы

– Во-первых, красота…

– И вы ее во мне находите, Василий Васильич? – сдерживая радость, спросила Аносова.

– Да ведь я не слепой… И так как я не собираюсь ухаживать за вами, Аглая Петровна, то могу по совести сказать, что вы замечательно хороши! – прибавил Невзгодин, глядя на Аносову восхищенным взглядом.

Она заметила этот взгляд, и алый румянец покрыл ее щеки.

– А во-вторых? – нетерпеливо спросила Аносова.

– Несомненно умная женщина, читающая хорошие книжки… Кстати, что это вы читаете, Аглая Петровна?

– Карпентера… А в-третьих, четвертых и пятых?

– Еще не пришел к определенному заключению…

– Что так? В Бретани оно, кажется, у вас составилось.

– Но теперь несколько изменилось…

– Будто? – недоверчиво протянула Аглая Петровна. – Или вы деликатничаете… Не хотите сказать, что думаете обо мне. Так хотите, я вам скажу, что вы думаете?

– Пожалуйста…

– Вы думаете, что я сухая, черствая эгоистка, не доверяющая людям, холодная натура, никого не любящая… и потому живущая в одиночестве… Быть может, впрочем, она имеет и любовника, какого-нибудь юнца юнкера, но ловко прячет концы и пользуется репутацией недоступной вдовы… Юнкер ведь вполне подходит для такой женщины… Не правда ли? – добавила Аносова и нервно усмехнулась…

И, не дожидаясь ответа, продолжала:

– Вдобавок ко всему, занятая исключительно мыслями о наживе, как настоящая дочь своего отца… Кулак, несмотря на свои литературные вкусы… Эксплуататорка чужого труда и в то же время благотворительница ради тщеславия. Одним словом, одна из типичных представительниц капитала… Сытая, счастливая буржуазка. Скажите по совести, Василий Васильевич, ведь вы меня считаете такою?..

Она пробовала было смеяться, но не могла. И в ее черных больших глазах стояло грустное выражение, когда она ждала ответа.

– Не совсем такою, Аглая Петровна… Вы чересчур сгустили краски, передавая то, что, по вашему мнению, я должен думать…

– Но все-таки доля правды есть… Вы так думаете?..

– Каюсь, думал… Но, мне кажется, был не прав…

– А если правы? – чуть слышно проронила Аглая Петровна.

– Не хочу думать… И, во всяком случае, вы не должны быть счастливы… Не можете быть счастливы со всеми миллионами и именно благодаря им.

– Пожалуй! – раздумчиво проронила Аглая Петровна.

– Я уверен, что ничто так не портит людей, как богатство и власть… даже порядочных людей…

– И вас бы испортило?

– Еще бы!.. Что я? Известные исторические личности, пресыщенные богатством и властью, развращались и гнали то, чему прежде поклонялись…

– А разве не было исключений?

– Исключения подтверждают правило, Аглая Петровна.

– Мрачно же вы смотрите на богатых людей, Василий Васильич… Я рада по крайней мере, что меня вы хоть не считаете счастливой миллионеркой…

– Какая же вы счастливая… Вы в каждом должны видеть прежде всего посягателя на ваши деньги…

– Но только не в вас, Василий Васильич!

– Надеюсь! – заносчиво кинул Невзгодин. – От этого вы вот и одиноки… Вы, я думаю, и искреннему чувству не поверили бы. Вам все бы казалось, что любят не вас, а ваши миллионы. Не правда ли?

– Правда… Но не совсем… Я чутка… Я поняла бы. Когда-нибудь я расскажу вам, Василий Васильич, плоды своих наблюдений с молодых лет. Тогда, изучая меня, вы, быть может, простите многое… Да, вы правы, Василий Васильич. Богатство развращает!

Аглая Петровна притихла и словно бы виновато взглянула на Невзгодина. И в эту минуту миллионы ее казались ей только лишним бременем. Никогда не полюбит Невзгодин эксплуататорку миллионершу.

А Невзгодин, с обычной своей манерой отыскивать везде страдания, уже жалел эту красавицу миллионерку. Не рисуется же она перед ним, и с какой стати ей рисоваться? Она, наверное, испытывает муки своего положения.

И, польщенный, что она ему поверяла их, тронутый ее печальным видом, он в своей писательской фантазии уже прозревал драму, наделяя «великолепную вдову» теми качествами, какие ему хотелось самому видеть в созидаемом им эффектном образе «кающейся» миллионерки. И в эти минуты он даже забыл, что «кающаяся» не только делает все, что может делать представительница капитала, но и донимает рабочих на своих фабриках штрафами, о чем он знал от своего приятеля.

Женщины, и особенно влюбленные, отлично умеют приспособляться, отдаваясь воле инстинкта, и Аглая Петровна хорошо поняла, что Невзгодина можно взять благородством. И он легко поддавался этому, несмотря на весь свой критический анализ и прежние мнения об Аносовой, тем более что его самолюбие было польщено, что такая писаная красавица желает перед ним оправдаться в чем-то. Он, конечно, далек был от мысли, что все эти грустные излияния «бабы-дельца», что эта внезапная перемена в ее настроении и во взглядах на «тщету богатства» явились под влиянием властного чувства, охватившего энергичную и страстную натуру Аглаи Петровны.

И Невзгодин с сочувствием взглянул на Аносову. Как не похожа она была теперь, притихшая, грустная, словно бы виноватая, – на ту самоуверенную, блестящую, «великолепную» вдову, которую он видел раньше!

Точно благодарная за этот взгляд, Аглая Петровна протянула Невзгодину свою выхоленную белую руку. Он почтительно поцеловал ее, а Аглая Петровна крепко пожала руку Невзгодина и проговорила:

– Значит, есть надежда, что мы можем быть приятелями?

– Отчего же нет…

– И пока вы будете изучать меня… я буду иметь удовольствие вас видеть…

– Боюсь, не надоем ли?

– Не кокетничайте…

– Впрочем – надоем, вы прикажете не принимать. Это так просто.

– Но только этого вы не скоро дождетесь… А теперь будем чай пить… Пойдем в столовую или здесь?..

– Здесь у вас отлично…

– Ну, так здесь…

Аносова подавила пуговку и велела подавать самовар.

– А вы сегодня были на похоронах? – спрашивала Аносова.

– Был.