Жрецы

– И у нас мама… Не забывай этого, Миша… И дай слово, что ты будешь помнить это! – значительно прибавила сестра… – Дай!..

– Ничего я не могу понять… Ничего… Тяжко, Лиза…

Они крепко пожали друг другу руки и вытирали слезы.

Через минуту брат позвонил.

Они прошли, не показываясь матери, каждый в свои комнаты переживать свое ужасное горе – разочарование в отце, которого обожали. Лиза несколько раз входила к брату и, крепко сжимая его руку, повторяла:

– Надо быть мужественным, Миша… И помни, что у нас чудная мамочка…

И снова плакала вместе с братом.

Наконец их позвали обедать.

– Крепись, Миша, родной мой… Не выдавай своего горя… Пусть мама не замечает.

– А ты! Ты бледна как смерть, Лиза.

– Скажем, что расстроены… При отце не говори, что были на панихиде. Пусть он не знает, что мы все знаем… О, лучше бы, как прежде, ничего не знать.

– Я слышал иногда, но не верил… А теперь…

Они старались казаться спокойными, когда вошли в столовую. Отца еще не было.

Когда он вошел, бледный, изможденный, состарившийся и словно бы приниженный, и сел на свое место, не глядя ни на жену, ни на детей, брат и сестра почувствовали, что отец – виновник смерти Перелесова.

И они затихли на своих местах, как затихают вдруг в замирающем страхе внезапно испуганные дети, не смея проронить звука и не решаясь, в свою очередь, поднять глаз на отца.

Найденов понял, что дети все знают, и с какою-то суровой сосредоточенностью хлебал суп, скрывая муки отца, которого презирают любимые дети.

Обед прошел в тягостном молчании.

Едва только он кончился, Найденов встал из-за стола и ушел к себе тосковать о потере единственных существ в мире, которых он действительно любил.

Когда он ушел, мать проговорила, обращаясь к детям:

– Какие вы, однако, нервные. Как сильно на вас подействовала панихида!

– Да, мамочка. Признаться, обоих нас расстроила.

– Вы больше не ходите туда.

– Мы не пойдем! – взволнованно отвечала Лиза.

– Довольно одной! – мрачно протянул сын.

– Но особенно расстроила эта панихида бедного папу, – продолжала Найденова. – Он вернулся оттуда потрясенный… И, кажется, очень был недоволен, что вы ходили туда.

– Он разве знает? – в страхе спросила Лиза.

– Я ему сказала… Боюсь, как бы наш родной не захворал. Заметили, какой он мрачный был за обедом…

И, минуту спустя, она спросила:

– Много народу было?

– Да, много.

– Пожалели, значит, несчастного.

– Мать у Перелесова… О, какая она несчастная!.. Говорят, без всяких средств осталась… Сын ей помогал… А теперь? Мамочка! Я продала свой браслет с бриллиантами…

– И отдашь деньги матери?

– Конечно… Передам Сбруеву.

– Твое дело… И я прибавлю денег. А узнали, кто этот подлый профессор, который подговорил Перелесова написать ту гадкую статью… Помнишь?

Лиза похолодела. И, употребляя все усилия, чтоб скрыть от матери охватившее ее волнение, она с решительностью ответила:

– Все это вздор, мамочка.

– Что вздор?

– А то, что какой-то профессор подговаривал. Это не профессор, а кто-то другой, мамочка.

– Да, другой, – подтвердил и сын.

– Кто же?

– Не знаю… Называли фамилию, да я забыла.

– Как же говорили, что профессор, и будто обещал хлопотать о профессуре, а Заречного вон, а Перелесова на его место?

– Мало ли что говорят, мамочка.

– В Москве ведь сплетен не оберешься. На кого угодно наплетут… Никто не убережется! – угрюмо заметил Миша.

– Ну и слава богу, что не профессор. А то ведь это было бы ужасно и для него и для его семьи… Боже сохрани, когда детям приходится краснеть за родителей…

Когда подали самовар, Лиза, по обыкновению, разлила всем чай. Она всегда носила стакан отцу в кабинет, но сегодня ей было жутко идти туда, и она медлила.

– Что ж ты, Лизочка, не несешь папе чай? Ведь он любит горячий… Неси ему скорей да разговори его хандру. Ты умеешь, и он любит, когда ты болтаешь с ним…

– Иду, иду, мамочка.

Когда молодая девушка вошла в кабинет и увидела отца, точно закаменевшего в своем кресле, с выражением беспредельной мрачной тоски в мертвенно-бледном, суровом и неподвижном лице, ее охватила жалость, и в то же время ей представилось спокойно-важное лицо покойника Перелесова с темным пятном на виске. Ей хотелось броситься на шею к отцу, пожалеть, приласкать, но какое-то брезгливое чувство парализовало первое движение ее сердца, и что-то внушавшее страх казалось в чертах прежде любимого лица. Оно словно бы стало чужим…