Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

И добавил, с чувством перекрестившись:

– Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!

– Воистину, – сказал Сергей-пасечник и тоже перекрестился.

Потом отец Фалафель подумал немного и сказал:

– Мне кажется, что за нас можно молиться, как за путешествующих.

А Сергей-пасечник ответил:

– А то.

Что на псковском диалекте означало «А ты что думал» или что-нибудь вроде этого.

…Спустя двадцать минут отца Фалафеля и Сергея-пасечника можно было видеть на автовокзале, где они пили кофе с молоком и если пирожки с капустой, что нисколько не мешало приятному застольному разговору, который они вели.

– Или допустим, старообрядцы, – говорил Пасечник, которому явно повезло иметь такого внимательного собеседника, каким, без сомнения, был отец Фалафель. – Во время раскола в срубах сгорело почти миллион старообрядцев, и кто теперь об этом помнит?.. Да никто!

Склонность Пасечника к старообрядству была хорошо известна. С первого же дня своего пребывания в монастыре он начал заводить среди монахов разговоры о старообрядцах и старообрядческой церкви, при этом особо не вдаваясь в конкретные детали, а понимая старообрядчество, скорее, в качестве альтернативной идеи, чем в качестве реального социального, исторического и духовного явления.

– Мы потеряли чувство священного, – говорил Пасечник, собирая вокруг себя монастырский народ. – Для старообрядца же священна каждая мелочь, будь это нательный крест, или чаша, или сам храм. Вот за что поднялся Никон. Чувство святости – вот что кладет в основу своей веры старообрядчество, тогда как для православного все это только несущественные мелочи и никому не нужные детали. Православные даже понять этого не могут и думают, что дело идет о второстепенном обряде, тогда как оно идет о самом присутствии Господа, который дает о себе знать через любую мелочь.

– Вот слова достойные быть выбитыми в мраморе, – с чувством сказал отец Фалафель.

– А отсюда уже и все остальное, – продолжал Пасечник. – Православное чванство, православное невежество, православное самодовольство, православная жестокость и все такое прочее, с чем мы встречаемся на каждом шагу… Да вы и так все прекрасно знаете.

– Истинная правда, – подтвердил отец Фалафель. – Я сам видел, когда приезжал Совет церквей. Все стоят в своих скромных костюмах: и католики, и протестанты, и только православные стоят как золотые тумбы, ни повернуться, как следует, ни толком слова сказать.

– Но главное не это, – продолжал Пасечник, помогая себе сердитой жестикуляцией. – Главное то, что в православии давно уже угас дух святости и богопознания, который так силен был в апостольское время. Вот почему я даже думаю, – сказал он, понижая голос, – что вся полнота истины давно уже обретается в старообрядчестве, а вовсе не в православии, как хотят убедить нас его адепты.

– И я тоже так думаю, – сказал отец Фалафель, который с появлением Сергея-пасечника быстро набрался старообрядческого духа и даже креститься стал не сказать чтобы двумя перстами, но какой-то хитрой загогулиной, во всяком случае, два перста напоминавшей.

Вот тут-то и раздался этот громкий, хрипловатый голос, идущий с соседнего столика и желающий, чтобы ему немедленно ответили на пару-тройку вопросов богословского характера.

– Эй, монахи, – сказал этот неприятный голос. – Я вот сижу тут, слушаю все эти ваши разговоры и не могу понять… Неужто вы действительно верите во всю эту ерунду?.. Нет, только без дураков…

Спрашивающий был одет в камуфляжную армейскую пару и выглядел лет на пятьдесят. По его разговору и блестящим глазам можно было догадаться, что он уже с утра принял, и принял основательно.

– Не видишь, что ли? Мы заняты, – ответил вежливый Пасечник и поприветствовал спрашивающего взмахом руки. Однако камуфляжный мужик не отступал.

– Допустим, Бог есть, – сказал он, разворачиваясь на стуле и быстро подвигаясь на манер кавалериста к столику, за которым сидели отец Фалафель и Сергей-пасечник. – Тогда что же это получается?.. Бог, а не может справится с каким-то там Дьяволом, да которого Он же сам при этом и создал… Да какой же это тогда Бог?

– Такой, – сказал Сергей-пасечник, – что тебе этого, наверное, пока еще не понять. Поэтому давай-ка закругляйся, да и закончим на этом, без обид.

Но камуфляжный вовсе не думал закругляться.

– Ты мне доказательства, доказательства давай, – сказал он, стуча большим, волосатым кулаком по столешнице. – А языком-то трепать мы и без вас умеем.

– Вишь, доказательство ему давай, – сказал отец Фалафель, который чувствовал себя за Пасечником как за каменной стеной. – А может, тебе еще сплясать тут?.. Так это мы можем.

– Доказательство есть, – сказал Пасечник, отодвигая свой стул от стола. – Но для этого тебе надо для начала посмотреться в зеркало.

– Это еще зачем? – насторожился камуфляжный.

– А затем, родной, что, когда ты посмотришь в зеркало, то сразу поймешь, что никакая природа не смогла бы создать такую мерзкую рожу, как твоя. А, следовательно, ее создал Творец. Звучит, по-моему, убедительно.

– Ах ты, гнида церковная, – сказал, медленно поднимаясь со стула, камуфляжный, до которого как-то быстро дошел смысл сказанных Пасечником слов. – Ты думаешь, если ты нацепил это дерьмо, то тебе все можно, мразь!

Потом он добавил еще несколько слов, которые не оставляли никаких сомнений в том, что он собирается сделать с этими чертовыми монахами. Впрочем, это было последнее, что он сказал. Поднятый неведомой силой, он брошен был той же силой на пол, где и пребывал некоторое время, не понимая, что с ним такое приключилось.

Затем он застонал и открыл глаза.

– Как же это ты его, а? – изумленный отец Фалафель не находил нужных слов. – Он же у тебя по воздуху летел!

– Двадцать лет в органах, – сказал Пасечник. – За это время можно стол научить летать, не то что человека.

– Господи, спаси и защити, – Фалафель широко перекрестился.

Лежащий снова застонал, но особого желания подняться не изъявил.

– Лежи и не шевелись, – Пасечник слегка потрепал лежащего ногой. Потом он переступил через него и сказал:

– Можем идти.

И они пошли.

Сначала по залу автовокзала, где у окна стоял огромный, украшенный с Нового года гирляндами фикус, и дальше, мимо изумленных, смотрящих им вслед пассажиров, затем через дорогу в сторону магазина «Дикси» и еще дальше, до тех пор, пока им не пришло время остановиться возле двух подвалов, где среди прочего торговали спиртным, а обстановка была самая располагающая, хоть и не всегда понятно, к чему именно.

29. Отец Нестор

Между тем, не все, возможно, было так уж плохо, как могло показаться на первый взгляд. Шел по монастырскому двору маленький, сухонький, с пронзительным взглядом из-под надвинутого клобука, застенчивый армянин, оглядывал хозяйским взглядом двор, трогал осыпавшуюся со стены штукатурку, подсчитывал в блокнотике, сколько камня понадобится для того, чтобы замостить двор перед административным зданием, укоризненно качал головой и поднимал бумажку, брошенную забредшим сюда столичным туристом.

Среди человеческого общежития время от времени попадаются люди, которых мы немедленно отличаем от всех прочих и воздаем им дань уважения, даже если еще не слышали от них ни единого слова. Именно таким и был иеромонах Нестор, про которого один из пророков сказал когда-то, что немощь и болезни приводят к истине, а из хорошего здоровья и отменного аппетита рождается грядущая смерть и вечное забвение.

Довольно быстро мы подружились, и скоро разговоры с отцом Нестором стали вестись довольно регулярно. Если отец Нектарий не спал, мы уходили на хозяйственный двор, если же наместника не было, то мы прогуливались под стенами административного корпуса или сидели на скамеечке возле храма. Как и большинство свято-успенских монахов, отец Нестор ничего не знал ни о Вельгаузене, ни о библейской критике, ни, тем более, о современных методах исследования текстов. Его вера была проста, незамысловата и тверда. Она нисколько не сомневалась, что Спаситель легко накормил пятью хлебами и рыбой пять тысяч человек, а хождение по водам есть несомненная правда, потому что она засвидетельствована большим числом очевидцев. Эта вера верила, что Христос пришел на землю, чтобы построить Церковь Свою, а благодать с легкостью передается от одного владыки к другому, избавляя человека от ответственности, которую взял на себя Господь. Тем не менее, разговаривать с отцом Нестором было истинным наслаждением, поскольку за всеми его историческими и психологическими несуразностями и ляпами, столь характерными для традиционного православного богословия, проступала вдруг сама эта вера, которая на самом деле – стоило только присмотреться – не нуждалась ни в каких доказательствах и объяснениях, а просто была, так что только от тебя одного зависело, примешь ли ты ее или отвернешься.

Когда-то я назвал эту веру чистой в силу того, что ее содержание полностью исчерпывалось самой собой, не требуя ничего, кроме не знающих никаких границ желания, решимости и твердости.

Чистая вера есть акт воли, перед которым сдаются все крепости хитрого разума, – не важно, светский ли это разум или тот, который, потеряв всякий стыд, обслуживает те или иные теологические конструкции.

И действительно, в свете этой веры было совершенно безразлично, говорил ли отец Нестор, чтобы убедить меня, о ясности и стройности всей библейской картины мира – от Творения до Искупления – или приводил целые горы цитат из святых отцов, – главным все же оставалась эта таинственная вера, в которой, быть может, он сам не отдавал себе отчета, но которая, тем не менее, чувствовалась за всем, что он делал и что говорил.

Этим он выгодно отличался от великого множества людей, называющих себя христианами, но довольно смутно представляющих, что же это все-таки такое? Ведь для большинства верующих смысл христианства и его история сводится, в первую очередь, не к словам Спасителя, а к демонстрации всевозможных чудес, которые оберегают и поддерживают твою жизнь и твою веру, наполняя ее надеждой и обещая тебе гарантированное спасение, которое, впрочем, уже дано тебе в силу того, что ты принадлежишь к Церкви, вне которой, как известно, спасение весьма и весьма проблематично.

Радость при встрече с чудом, конечно, слышалась и во всем, что говорил и что делал отец Нестор, но слышалась эта радость как-то по-другому, как-то иначе, чем обыкновенно, так, что через какое-то время становилось понятным, что если бы вдруг пропали все внешние атрибуты его веры – все то, что человек обычно принимает за подлинное ее выражение: все эти величественные обряды, прекрасные песнопения, красота и глубина проповедей, поучительные жития святых, эти рвущиеся в небеса храмы и великие богословские трактаты, то эта вера не потеряла бы ровным счетом ничего, созидая из самой себя и опору, и надежду, и простоту, и ясность, которые легко заменяли и храмы, и трактаты, и песнопения.

И уж конечно, в свете этой беспредельной простоты и ясности он мог с легкостью не бояться никаких каверзных вопросов, никаких доводов и доказательств, никаких интеллектуальных искушений, никакой «научной критики» или «последних достижений науки», которых так опасается православное сознание, прикрывая этим страхом какой-то собственный изъян, какую-то вечную неправду, которая медленно разъедает церковную плоть, делая ее легкой добычей властвующей над ней безумной жизни, превращающей истину в ложь, а Бога в третьеразрядного фокусника.