Роман Райского

«Наш писатель»

С этим осознанием он, окончательно оправившись от болезни, вышел на службу.

В типографии все были ему рады, особенно Викентий Александрович, легко забывший прежнюю мелкую обиду.

– Я счастлив видеть вас здоровым, – сказал он, приветствуя своего молодого друга.

– Благодарю вас. – Райский похлопал по книжке журнала, принесенной с собой. – И за это тоже благодарю. Сейчас понесу Владимиру Федоровичу.

– Прочитали?

– Пролистал.

– Ну, и как вам?

– Вроде бы без ошибок напечатали.

– И это все ваше мнение? – удивился Викентий Александрович. – Вы с таким нетерпением ждали и говорите только об отсутствии опечаток? А как сюжет? Я прочитал. И подивился, сколь он совпал с вашими ожиданиями! Все и вправду закончилось отравлением, как вы и предсказывали. Бедная Зина!

Райский пожал плечами.

– А чему вы удивляетесь? Как сюжет может не совпасть с ожиданиями автора?

– Что вы имеете в виду?

– Викентий Александрович, перестаньте меня мистифицировать. Вы же сами в разговоре с моей квартирной хозяйкой обмолвились, что знаете о том, что я – автор «Семейства Снежиных». Меня только волнует: откуда вам это стало известно?

Викентий Александрович взирал на Райского с недоумением. Что он несет? Или он разыгрывает, или из-за перенесенной болезни повредился рассудком.

– Вы шутите? – спросил Викентий Александрович.

– Нет, конечно! Так откуда вам было известно, что Ближнев – это я?

Викентий Александрович из опаски, что Райский и в самом деле может быть безумцем, поостерегся его переубеждать. Чревато для собственного здоровья: ну как накинется; кто знает, чего от него ожидать!

– Вы сами случайно проговорились, – промолвил он.

– Ах, вот оно что! – заулыбался Райский. – Странно, почему я не помню об этом? А впрочем, ладно! Со мной такое случается: я, представьте, на время даже забыл, что написал «Снежиных». Но теперь уж все равно. Я больше не буду таить, что Ближнев – это я; Бог с ним, с этим договором, что я с журналом заключил. Страсть как хочу покупаться в лучах славы. Ну, скажите, понравилось вам мое «Семейство Снежиных»?

– Ваше, кхм, ваше «Семейство Снежиных» мне понравилось, – сказал Викентий Александрович. – Образы ярко прописаны, особенно Зина удачно вышла. А какой впечатляющий финал. Беременная, травится она мышьяком, убивает и себя и ребенка внутри себя. Ну, и помимо этого важные темы вы, конечно, затронули. И больницу в селе у вас там устраивают, и о месте женщины в общественной жизни рассуждают. Что там еще? Да много всего и со всех сторон. В общем, я от души поздравляю вас с хорошим произведением. Райский из «Обрыва» не смог, а вы – написали-таки роман.

Райский светился, слушая эту похвалу, и не замечал, что Викентий Александрович произносит ее неискренне.

– Самое важное, – заговорил Райский, – самое важное это как раз то, что вы сейчас сказали: много всего и со всех сторон. Да, вы ухватили суть! Через бесхитростную, признаться, историю – над остротой сюжета, несмотря на ваши похвалы, мне, конечно, еще работать и работать – я, однако ж, постарался дать описание современной русской действительности во всех ее вопросах и точках надрыва. Для нас, литераторов, это самый главный момент, когда мы пишем.

Викентий Александрович смотрел с любопытством и с усмешкою, как Райский нацепил на себя лавры большого писателя и красуется перед ним. А потом усмешка исчезла с его уст. Глядя на Райского, блаженно улыбающегося безумца, – теперь он в этом почти не сомневался, – он проникся к нему сочувствием. «Бедный, бедный Райский», – жалел он его.

Собственно, из сочувствия Викентий Александрович никому не посмел объявить в дальнейшем о том, что у Райского помутился разум.

Да и никак не выказывал Райский помутнения разума. Поведения он был того же, что и раньше: смиренно делал свою работу, ни на что не отвлекаясь. Правда, когда улучалась свободная минутка, тут же находил себе слушателя, которому рассказывал о своем романе «Семейство Снежиных», выпущенном под псевдонимом Ближнев. Но вряд ли кто мог подумать, что это речи помешавшегося человека. На крайний случай – и то поначалу, и то особо недоверчивые натуры – допускали предположение, что Райский лжет. Большинство же сразу решило, что он правду говорит, а вскоре к ним присоединились и недоверчивые: с таким увлечением, с таким жаром, с таким блеском в глазах вещал он о своем романе, что не поверить было невозможно. В итоге вскорости все типографские, не исключая владельца, были уверены, что у них служит знаменитость – писатель Райский, он же Ближнев, автор прекрасного романа, помещенного в передовом петербургском журнале.

Один Викентий Александрович знал истину, но и у него, под воздействием общего взгляда на вещи, пробегало сомнение: а что, если Райский и на самом деле написал это злополучное «Семейство Снежиных»? Еще и поэтому Викентий Александрович молчал.

Часто он становился свидетелем и слушателем таких разговоров. Райский собирал вокруг себя кучку типографских и провозглашал:

– Мы, писатели, пишем не просто так. Мы пишем со смыслом. Иногда этот смысл с двойным дном. Вот как у меня в «Семействе Снежиных»…

Или:

– Знание законов жизни и применение их при построении сюжета произведения – вот что важно для писателя. Вы заметили, как у меня в «Семействе Снежиных»…

Или:

– Я много и со всех сторон изучал окружающую действительность, когда писал роман. Я все животрепещущие вопросы, волнующие общество, постарался учесть и затронуть. Эмансипация, семейный вопрос, облегчение жизни крестьянам…

С этими «мы», да «я», да «у меня» многим Райский успел поднадоесть. Особливо же переплетчику Петрову, которому Викентий Александрович все-таки обмолвился, что с писательством Райского не все чисто. Тут же Викентий Александрович и осекся и, несмотря на все расспросы, более ничего не говорил. А Петров с тех пор крутился около Райского, чтобы насладиться его зазнайством, а потом, при возможности, как только представится случай, изобличить его. Так следят за действиями ловкого вора, мастерски лезущего в чужой карман, чтобы потом схватить его на поличном за руку. Петров был любителем уголовных романов и вообще питал любовь к изобличениям; вот и теперь он не упускал момента задать Райскому какой-нибудь каверзный вопрос.

– Я тоже читал ваш роман, – говорил он. – Ну как читал: просматривал на досуге. Но мнение, однако ж, составил. Гладко у вас получилось, ничего не скажешь. Но вот скажите: у вас там много действия происходит в деревне, в провинции. Откуда вы так хорошо осведомлены о провинциальной жизни?

Райский удивленно вскидывал брови.

– Помилуйте! Да я же вырос в маленьком городке! Как же мне и не знать провинции?

– Вот как! Кажется, вы сказывали, что до Москвы жили в Петербурге. Вы что, лгали тогда?

– Что за вздор! Как грубо сказано – лгал! Я не лгал, а, скажем так, в шутку привирал, выдавал себя за Райского из романа Гончарова «Обрыв».

– Странно, – пожимал Петров плечами и отходил.

Но в другой раз придумывал очередной вопрос с подковыркой:

– А вот еще любопытно мне: зачем вы скрывали от нас, что вы писатель? Почему вы вон Викентию, – кивал он на Викентия Александровича, – рассказывали, что только собираетесь начать писать, а оказалось, что вы уж написали роман и в журнал его отослали?

– Это все моя пагубная привычка разыгрывать из себя того, кем я не являюсь. – Райский улыбался, слегка виноватясь, а больше красуясь, но все же веря во все, что говорит. – Вот разыгрывал из себя Райского из «Обрыва», еще разыгрывал начинающего, то есть еще не начавшего литератора, хотя уже закончил роман. Не знаю, право, для чего мне это нужно было. – Он задумчиво молчал, затем, словно решившись, говорил: – Тут еще одно обстоятельство: у меня со Стасюлевичем, издателем «Вестника Европы», был уговор, что я не стану раскрывать тайну псевдонима Ближнев. «Тайна будет способствовать успеху романа. Все будут гадать, кто такой этот Ближнев», – писал он мне; где-то у меня лежит его письмо, если моя квартирная хозяйка, простите за каламбур, не похозяйничала и не выбросила. – (К слову сказать, все в типографии знали о характере его отношений с Агриппиной Павловной: он сам рассказал об этом.) – «Тайна так тайна. Пусть будет тайна», – согласился я в ответном письме. Я вообще люблю таинственность, загадочность. Но, увы, тайна стала секретом полишинеля, причем по моей же вине: я проболтался Викентию Александровичу и, не сочтя возможным обременять его необходимостью сохранять мое инкогнито, открылся теперь вот всему свету. Так что прошу любить и жаловать: Ближнев – это я!

Раз за разом повторял Райский это свое: «Ближнев – это я!» Его соработники этим утомились и уже избегали разговоров с ним. Даже Петров, поняв, что Райский в любом случае выскользнет, а Викентий Александрович мог и ошибаться, даже Петров отступил от попыток его разоблачить.

Постепенно вокруг Райского образовалась в типографии пустота. «Наш писатель», – ухмылялись печатники в заглазных беседах и упражнялись в остроумии, а когда он подходил и заговаривал о своем романе, тотчас же у всех находились не терпящие отлагательств дела.

Глава третья

У литераторов

Кто не избегал Райского и не потешался над ним, так это самый главный человек в типографии – ее владелец. Собственно, поэтому насмешки над докучливым новоиспеченным писателем, упивавшимся собой, не выходили за пределы простого, беззлобного зубоскальства. А в присутствии Владимира Федоровича, который по обыкновению частенько наведывался на первый этаж проследить, как идут дела, и это прекращалось.

В отличие от Райского, с детства полагавшего, что все слова изначально не принадлежат никому, а значит, принадлежат всем, и ему в том числе (уж не поэтому ли сделалось возможным с его стороны присвоение целого романа?) – в отличие от Райского, Владимир Федорович относился к словам как к тому, что заведомо принадлежит кому угодно, только не ему. Он поздно, только года в четыре, начал говорить, в гимназические годы все не мог сладить с грамматикой: слова никак ему не давались, были как чужие. В бытность свою пылким юношей влюбился в актрису, сделал ей предложение, но не услышал от нее в ответ единственного слова, которое его устроило бы: она не сказала «да», она только рассмеялась. А на другой день уехала из театра с каким-то офицером, тоже смеясь, но уже не язвительно, как в лицо Владимиру Федоровичу, тогда просто Владимиру, а с многообещающей благосклонностью. «Даже одно-единственное слово из двух буковок не покорилось мне», – с печалью думал он.

Но если слова не даются просто так, то их можно поработить, купить. С этой мыслью Владимир Федорович, когда умерли родители и ему осталось немалое наследство, решил устроить типографию и, издавая книги, сделаться, так сказать, властелином слов. В этих же целях, а вовсе не для того чтобы иметь представление о печатных новинках, он подписался на многочисленные журналы и скупал в огромных количествах книги. А чтобы быть совсем уж своим в мире слов, заводил бессчетные знакомства в кругу литераторов, журналистов и издателей.