Египетский голубь

Trinck Bier,
Liebe, liebe Lischen!
Trinck Bier!

И больше ничего!..

Ни один из жителей города не может устоять против восхитительного действия этой национальной поэзии; один за другим немцы и немки начинают подтягивать запевшему, другие соседи подхватывают, восторг растет, голоса все громче, пение все исступленнее, и скоро весь город становится огромным хором, который гремит:

Trinck Bier,
Liebe, liebe Lischen!
Trinck Bier…

Все дела забыты, даже и тревога о пуговице…

Какой-то часовой, и тот даже забывает в этот волшебный миг строгость своего долга и с увлечением присоединяется к хору сограждан.

Богатырев читал хорошо; он кончил маленькую книжку при дружном хохоте всего общества. Только Маджараки, видимо, улыбался из вежливости: он ничего не понял. Он изо всего французского языка знал только наизусть ту фразу о грамматиках и философах, которую давеча он так ужасно произнес. Вспомнив об этом, Маша обратилась к нему и сказала:

– Французы очень остроумны, вы знаете…

– Да, – отвечал Маджараки значительно, – особенно Фонтенель. Я читал его в переводе. Он удивительно тонок, например, говоря о том, что с разных небесных тел небо может казаться обитателям этих тел совсем не того цвета, каким представляется оно нам по причине другой окраски атмосферы… И, упоминая о каком-то цвете… положим, розовом… не помню… говорит так тонко, обращаясь к знатной госпоже, своей читательнице: «Я угадываю, сударыня, что вы теперь думаете: как хорошо бы сделать такое платье?»

– Это очень мило, прелестно! – сказала Маша.

Злой Михалаки, знавший уже наизусть все ресурсы своего старого соотечественника, придумал между тем нарочно нечто такое, что могло быть не совсем приятно английскому консулу.

Он сказал хозяйке дома с самым невозмутимым и невинным видом:

– У г. Маджараки удивительно то, что он воздает каждому должное. Он очень уважает французскую словесность, но когда ему, вследствие неприятностей с турками, посоветовали принять французское подданство, он отверг эту мысль с негодованием, – поехал в Одессу и сказал: «Не моя была воля родиться подданным мусульманского государства, но по свободному выбору я могу подчиниться только законам православной Державы…» Г. Маджараки тверд как железо в своих убеждениях…

– Это прекрасно! – сказала Маша.

Виллартон не остерегся и заметил насмешливо и фамильярно:

– И выгодно… Возвратиться опять в государство мусульманское и пользоваться в нем всеми удобствами русской протекции…

Маджараки вспыхнул, и глаза его засверкали; он задрожал:

– Эти руки!.. – воскликнул он, показывая свои руки, – эти руки были в турецких колодках… Тяжелые цепи за одно только подозрение… обременяли это старое тело… И если я жив, если меня не кинули в Марицу с камнем на шее, если меня не убили, не повесили на суку адрианопольского дерева, то этим я обязан православной русской крови, которая проливалась за христиан Востока, со времен Великой Екатерины и до последней несчастной войны против Франции, в союзе с двумя мусульманскими Державами…

Маджараки был уже на ногах… он опять фыркал: «Пффф! Пффф!», выходя из себя, и сжимал кулаки.

Богатырев вмешался; он догадывался, что хочет сказать исступленный философ, и спросил:

– Какие же две мусульманские Державы?.. Турция одна…

Маджараки, забыв всю свою формальную почтительность, взглянул на Богатырева с высокомерною улыбкой, как на бессмысленного ребенка, даже помолчал почти с презрением и наконец промолвил, небрежно улыбнувшись:

– Самая великая и вредная истинному Христианству мусульманская Держава в мiре – это Великобритания… В числе ее подданных…

Хозяин встревожился и поспешил перебить его:

– Вы, может быть, не знаете, кто перед вами, – это г. Виллартон, английский консул…

Маджараки (который знал это очень хорошо) притворился и переменил тон.

– Прошу его сиятельство извинить меня, я не имел чести До сих пор встречаться, – сказал он плутовато и смиренно.

Виллартон покраснел. Он, видимо, был недоволен, но не желая, конечно, в этом сознаться, воскликнул:

– О, ничего, ничего! Продолжайте, продолжайте!.. Это разговор частный… Меня очень интересует ваше мнение… А что вы думаете, например, о будущности Босфора или Константинополя?..

Это было с его стороны довольно ловко придумано, чтобы затруднить всех нас. Мы все замерли на минуту… ждали, что скажет старик.

Маджараки немного поколебался, немного подрожал в каком-то страстном и сдержанном волнении и наконец ответил так, обращаясь прямо к Виллартону:

– Насчет Босфора и прекрасной столицы, украшающей берега его, я, ваше сиятельство, должен ответить вам так: тот будет прочен на берегах этих и тот будет всем жителям этих стран приятен, кто на всякий западный товар наложит в Дарданеллах сто на сто… Торговые и промышленные западные Державы погубили в Турции всякую промышленность и развратили нас ложною роскошью… Если султан в силах наложить эти сто на сто, да здравствует султан!.. Пффф! Пффф!..

Отвечено было прилично, оригинально и умно; мы все, кроме Виллартона, были довольны…

Вскоре после этого Маджараки простился и ушел. А немного погодя собрались и мы идти домой. Маша нашла случай сказать мне тихо:

– Нам не удалось почитать Жуковского. Тем лучше. Приходите утром: мы будем одни…

Потом она посмотрела на меня внимательно, показала рукой на мой лоб и заметила:

– Вы хорошеете все… Какое у вас сегодня милое выражение – доброе, ясное такое… «L'amour est un prisme que nous portons au front et qui illumine nos entrailles»… Откуда это?

– Не помню…

– Поищите дома. У вас эта книга есть… – L'amour pour qui? – спросил я…

– Pour madame Чобан-оглу, конечно… у вас такой гадкий вкус…

Мы простились и вышли вчетвером: Богатырев, Виллартон, Михалаки и я. Кавасс нес впереди фонарь. Консула шли рядом и молча за ним. Мы с Михалаки сзади. Вдруг из темноты соседнего переулка послышался топот бегущих толпой людей и раздался отчаянный вопль турецких пожарных: «Янгын вар!»[22 - Пожар! «Пожар есть» слово в слово.]

Мы все приостановились, но Богатырей грубо сказал кавассу: «иди прямо! что ты стоишь!..»

И мы опять пошли…

Пожарные, занятые своим делом, бежали прямо на нас. Они несли на себе тяжелую трубу и продолжали кричать, чтобы бедствие не застало спящих обывателей врасплох и чтобы встречные на улице люди сторонились заранее и не задерживали бы их.

Они были уже близко, когда Богатырев, вдруг остановившись, сорвал чорный кожаный чехол со своей белой фуражки, чтоб она была виднее в темноте, и закричал еще громче их своим сильным голосом:

– Куда вы, ослы? Стой… не видите вы, кто перед вами!.. Негодяи! Али! Вынь ятаган – руби их!..

Али, не колеблясь, мгновенно правою рукой извлек ятаган, а левою почти бросил фонарь на землю и сделал шаг вперед, приготовляясь беспрекословно кинуться на целую толпу. Пожарные тотчас же остановились, расступились, прижались к домам молча и почтительно, и мы прошли…

Я был возмущен этим поступком консула, этою ненужною несправедливостью, этим бесполезным эффектом.