Сон об уходящей натуре. Поэма-аллюзия

Когда у сердца нет терпенья, дотла сжигаются мосты.

Пропал охотник на оленей…

Ах, были помыслы чисты…

Особое имея мнение, умолкнул сталкер неспроста.

И не случится воскресения, пока Голгофа без креста…

На вираже – не оглянуться, а игры в бисер – не для всех.

Лишь остаётся, улыбнувшись, принять провалы за успех.

Прощальную гастрольартиста ИНОЙ оценит режиссёр.

Стрелять не надов пианиста, ведь он не снайпер, а тапёр.

Жизнь, словно клавиши рояля, за белой – чёрная… Сыграть

судьбу не просто, нот не зная. Но мы сумели подобрать

мелодию на слух, экспромтом; на лестнице, ведущей вниз,

исполнив на пределе, форте, свой, сердцем созданный, каприс, —

играя на разрыв аорты;

хрипя, как Лола на бегу;

платя по гамбургскому счёту у Чёрной речки на снегу…

Познав эпохи шуми ярость, её горчащеевино,

подняв на реях алый парус, мы вместе с ним уйдём на дно.

Непредсказуемы финалы в обетованных небесах,

выходит публика из зала, доносит эхо голоса:

«Ни от кого мы не сбегали, не обходили стороной,

мы просто были облаками…»

И станем ими в день восьмой.

Мы залпом утоляли жажду.

Что жизнь? – души лишь краткий сон.

А смерть всегда звонит однажды. Она – надёжный почтальон.

Дыхнёт огнём из Преисподней – по графику, в урочный час —

и апокалипсис сегодня коснётся каждого из нас.

Пока цезуру держит агнец, седьмую удалив печать,

нам бы – субботу продержаться, до воскресенья – простоять.

Пусть пересмешники убиты, не плачь, паяц, последний дюйм

терпи. Кингстоны приоткрыты, вода вот-вот заполнит трюм…

«Ты ни черта не видел, Дикки! Запомни, как уходим мы!»…

Восток алеет огнеликий, летят, курлыча, журавли…

Успеть бы – в мартовские идысуд короток – без праздных слов,

забыв нелепые обиды, простив с усмешкою врагов,

«звонит сей колокол над нами» с дыханьем лёгким прошептать

и, томик Бунина сжимая, в аллеях тёмных заплутать…

Послесловие для читателей

Объясню, почему оно потребовалось.

Наверняка у некоторых читателей поэмы возник вопрос – а зачем в ней так много аллюзий? Нельзя ли было сочинить как-то попроще, ближе к народу, не несущему с базара Белинского и Сартра?

А то уж больно мудрёно, голову сломаешь. То ли дело: партия – наш рулевой, Ленин – жив, а экономика должна быть экономной! И всё ясно вплоть до наступления светлого коммунистического будущего. А тут – сплошной оппортунизм.

Отвечаю – можно было и проще, избежав заодно «трудностей перевода». Но тогда получилась бы другая поэма в другом жанре – лирическая или хроникальная. А я хотел сохранить и передать дух эпохи, если хотите – атмосферу. У эпохи она бывает разной, тем более на протяжении длительного времени и в разных местах – но именно такой, какой есть, со всеми своими ароматами и, простите, миазмами. А люди в ней растут и умирают, подобно траве, кустам и деревьям – как у кого сложилось и на роду написалось. И в зависимости от индивидуального устройства организма, того, что и как он видит, слышит и воспринимает.

Я, естественно, исходил из собственных ощущений, потому что писал, в первую очередь, для своих товарищей и о них. А они – поймут. И не нуждаются в подробных комментариях, ибо разберутся, в случае чего, на опыте и интуиции. Да и остальные читатели нашего поколения как-нибудь осилят аллюзии и подтексты – чай, не бином Ньютона.

Так поначалу рассуждал я. Но потом задумался. Да, поэма посвящена моим старшим товарищам и, надеюсь, что они её прочитают – хотя бы из любопытства. Но вряд ли есть особый смысл растолковывать друг другу то, что каждый и так – без акынов и прочих сказителей – видел и помнит. Скучновато это…

В конце концов, и они, и я вместе с ними – уходящая натура наподобие старых разрушающихся зданий из категории «памятник семейного значения». Что из этого следует? А вот что. Уходящую натуру запечатлевают не для того, чтобы она любовалась на саму себя, а ради сохранения в памяти потомков. Дабы понимали они, например, что вот это – печатная машинка «Эрика», а не одноядерный процессор на чугунной материнской плате.

Зачем им понимать? А затем, чтобы помнить и хранить. Ведь без понимания прошлого его не хранят, а выбрасывают – как и, например, в случае с книгой, которая кажется непонятной и, следовательно, лишней в доме. И мне лично не хочется, чтобы меня вместе с друзьями-товарищами и нашей эпохой выбросили, словно старую бестолковую вещь, в мусорное ведро.

Такова моя логика. Тот, кто её понимает, наверняка уловит и следующий ход мыслей. Завершив эпический процесс стихосложения, и перечитав свою, не побоюсь этого термина, сагу несколько раз, я убедился – большинство будущих «уважаемых потомков» почти наверняка заплутает в сумрачном лесу моих ассоциаций, иносказаний и реминисценций. Из чего вытекает вывод – поэтический текст нуждается в соответствующих прозаических указателях, путеводителях и комментариях. Ну вроде того, как на здание вешают табличку «Колизей», а затем экскурсовод поясняет, что здесь бывал Юлий Цезарь, считавший, что его жена и лучший друг Брут вне подозрений, но те рассуждали иначе, потому… И т. д. и т. п.

Короче говоря, на портрете Лизы дель Джокондо обязательно надо писать – «Мона Лиза», чтобы публика не путала с Тамарой Гвердцители или с Моникой Беллуччи. И в принципе понимала, что это именно портрет, а не монитор и, тем более, не стиральная доска. Ведь не зря же подмечено, что дьявол, как и бог, кроется в деталях. Аллюзии и ассоциации вещи сложные, тонкие, а иногда и чреватые непредсказуемыми умозаключениями, потому что каждый сверчок догадывается в меру своей испорченности. Доберётесь в моих пояснениях до некоторых примеров вроде «свинга» и тоже поймёте.

Вот по каким причинам у вполне себе поэтической поэмы появился прозаический расширенный глоссарий. То есть не просто словарь терминов, а, скорее, справочник произвольной формы с развёрнутыми определениями, комментариями и даже лирическими отступлениями.